Курганский Вадим
Огоньки
(Из личных переживаний)
Вечерело...
Пронзительно-холодный ветер изредка набегал с моря, и глухо шумели, раскачиваясь в его ледяных порывах, густые ветви вечнозеленых кедров и стройных, как минареты Востока, тополей... Далеко внизу злобно рокотали тяжелые, иссиня-свинцовые волны недовольного моря.
Я сидел перед окном и смотрел... Смотрел, не отрываясь, до боли в глазах, туда, где, далеко внизу, по темной, пенящейся поверхности глухо-урчащего моря плавно скользили огоньки. Один за другим отрывались они от тускло мерцающей немногими фонарями пристани, медленно, раскачиваясь на упругих волнах, ползли к выходу из бухты и терялись, словно таяли, в черной непроглядной дали...
И каждый раз что-то снова и снова, с мучительной острой болью, точно перетянутые струны, обрывалось в тоскливо сжимающемся сердце... Все большая пустота, зияющая, бездонная, заполняла душу... Ничего не оставалось в ней больше, все смято, все унесено куда-то, в тот же черный, бездонный провал, где один за другим исчезали огоньки, унося с собою все близкое и дорогое... Мрак, непроглядный, страшный, беспросветный, окутывал все существо и щемящая, ноющая тоска ледяными пальцами сжимала горло... Хотелось плакать, плакать без слез, кричать, ломать руки и посылать проклятия всем, кто в этот страшный миг мог оставаться спокойным и безучастным... Было холодно и нестерпимо, болезненно жутко!
Пышно раскинувшись по склонам гор, спала Ялта...
Нет, не спала, а затаилась, замерла, как замирает кролик перед страшным, гипнотизирующим взглядом удава! Ни одного огонька в окнах, ни голоса, ни звука, даже резвые крымские псы заползли в свои конуры и притаились...
Черный, давящий мрак навис над городом! И среди этого мрака, в этой непробудной, зловещей тишине еще яснее, еще резче и беспощаднее выступало сознание чего-то страшного, тяжелого, что нависло над всем окружающим, и одна из прелюдий чего разыгрывается там, далеко внизу, у полуосвещенной пристани...
Там толпятся, плечом к плечу, сотни людей, еще недавно, еще вчера, объединенных одной идеей, одним общим порывом, а теперь... тоже объединенных одной общей мыслью: «Успеем ли? Хватит ли места?» Эта мысль — и на бледных изможденных лицах, и в тревожных, звенящих голосах... Она витает над каждым, она заставляет судорожно стискивать зубы и двигаться туда, ближе к спасительным пароходам. И сплошная волна серых шинелей и гимнастерок вливается, вливается на утлые суденышки, заполняет трюмы, палубы, захлестывает, забивает каждую щель... Еще и еще, теснее — плечо к плечу!
Спертый воздух, озлобленные лица, истерические выкрики женщин — теснее! Их много, их еще очень много... Накреняются и жалобно скрипят старые, отслужившие свой срок, суда, озабоченно покачивает головой капитан, не хватит и на половину пассажиров провизии, нет в трюмах угля — пусть! Смерть там — среди волн лучше, чем это страшное, нависшее в воздухе... Только бы уйти от этого, скрыться от этого неумолимого, грозного, кровавого, что надвигается с Севера!
И идут, идут один за другим, по гнущимся доскам сходень, с винтовками в руках, с сумками через плечо, понурые, мрачные — воины! Вчера — свист пуль, грохот снарядов, холодные стволы винтовок в руках — лицом к лицу, грудь к груди — навстречу смерти! А сегодня — холод, мгла, гибель всего, черный провал в душе и это нестерпимо страшное оттуда, с Севера!
Я встал, задыхаясь! Не хватало воздуха, ледяные порывы ветра, казалось, проходя сквозь каменные стены здания, пронизывали насквозь и леденили кровь. Было холодно и душно, в ушах звенело...
Длинный, мрачный коридор санатория был пуст... Только жирный санаторский кот бесшумно, как тень, скользил вдоль стен и изредка жалобно мяукал.
Через полуоткрытую дверь из палаты падает полоса света. Слышится бессвязный лепет — странные, непонятные слова.
«Праведники! Откройте! Это я!»
Мечется в жесткой постели, в жару мальчик лет 16-ти... Это ведь тоже один из них, из тех, что толпятся там у пристани... Один из тех, чья судьба так схожа и неведома почти никому... Сначала — родительский дом, тепло, ласка, гимназия, первые увлечения, чернокосая гимназистка, затем — вихрь революции, упоение великой идеей, мерзлые, сырые окопы, свист пуль, холод, голодания и — смерть!
«Праведники! Откройте!»
Тебе лучше, бедный страдалец, тебе легче, чем остальным, что лежат вокруг, прикованные к постелям, но в полном сознании!
Ты не видишь тех картин, что рисуются в лихорадочном воображении их... Страшны и отвратительны эти картины в своей близости к действительности! Топот ног в коридоре, грубые голоса, штыки, красные звезды на шапках, бешено несущийся грузовик, спертый воздух подвала, мрак физический и душевный, а затем — шесть стволов спереди, свежевырытая яма сзади, мрак от надвинутой на глаза повязки, последний вздох и... снова мрак, но уже непробудный!
Вдали чернели силуэты каменных громад Крымских гор, едва заметно проступавших на темном фоне темного, мрачного неба... Там, где-то на Севере, медленно и неуклонно двигался торжествующий враг... Из их каменных недр выступало, вытягивалось то тяжелое, страшное, давящее, что тяжелым камнем нависло над всем существом и леденило душу... В лихорадочно возбужденном мозгу болезненным кошмаром вставал образ какого-то отвратительного, сказочного дракона, наползающего на горсть людей, толпящихся внизу у пристани и готового вот-вот поглотить их.
И от страшной мысли неизбежности совершающегося еще более сжималось сердце, еще мучительнее хотелось кричать! Хотелось уйти куда-то, далеко-далеко, в детское тридевятое царство, где не было бы ни красных, ни белых, ни этих бурлящих, пенящихся потоков крови, вздымающихся все выше и выше, грозящих смыть на своем пути все, что осталось еще нетронутого и чистого...
Я снова подошел к окну, выходящему на море... Медленно оторвался от пристани и пошел к выходу, плавно раскачиваясь на волнах, последний пароход... Все! Конечно!..
С громким щемящим звоном, точно перерезанная ножом, лопнула последняя струна прошлого, точно кипящим варом обдало сжавшийся комочек сердца, и все кругом вдруг завертелось в каком-то диком вихре и стремительно понеслось куда-то в бездну...
Совершилось! Все рухнуло, все погибло, все, что было все эти дни так близко, что казалось родным, во что вкладывалась вся душа, что казалось непременным и обязательным... Ничего не осталось, все оборвалось, все замерло... Щемящая, давящая пустота на душе, лихорадочный стук в ушах и слезы тоски, злобы и унижения, сжимающие горло...
Глухо шумел в ветвях деревьев ветер, дребезжали в окнах стекла, последний огонек исчезал вдали... Еще гуще, еще непрогляднее казался нависший над городом мрак, еще резче выступала в промежутках между порывами ветра звенящая, жуткая тишина.
И вдруг, где-то совсем близко, рядом, казалось, тут же за стенами санатория, гулкими раскатами, разрывая тишину, грянул выстрел... За ним другой... Третий...
Это торжествующие красные победители вступают в город... Они идут, их много, в тишине отчетливо отдаются тяжелые шаги, бряцают винтовки, звучат голоса... Они идут — голодные, оборванные, но бодрые и уверенные, смелые... Они горды, они смелы, они веселы, они — победители...
10 марта 1928 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 7
стр. 7-8
Огоньки
(Из личных переживаний)
Вечерело...
Пронзительно-холодный ветер изредка набегал с моря, и глухо шумели, раскачиваясь в его ледяных порывах, густые ветви вечнозеленых кедров и стройных, как минареты Востока, тополей... Далеко внизу злобно рокотали тяжелые, иссиня-свинцовые волны недовольного моря.
Я сидел перед окном и смотрел... Смотрел, не отрываясь, до боли в глазах, туда, где, далеко внизу, по темной, пенящейся поверхности глухо-урчащего моря плавно скользили огоньки. Один за другим отрывались они от тускло мерцающей немногими фонарями пристани, медленно, раскачиваясь на упругих волнах, ползли к выходу из бухты и терялись, словно таяли, в черной непроглядной дали...
И каждый раз что-то снова и снова, с мучительной острой болью, точно перетянутые струны, обрывалось в тоскливо сжимающемся сердце... Все большая пустота, зияющая, бездонная, заполняла душу... Ничего не оставалось в ней больше, все смято, все унесено куда-то, в тот же черный, бездонный провал, где один за другим исчезали огоньки, унося с собою все близкое и дорогое... Мрак, непроглядный, страшный, беспросветный, окутывал все существо и щемящая, ноющая тоска ледяными пальцами сжимала горло... Хотелось плакать, плакать без слез, кричать, ломать руки и посылать проклятия всем, кто в этот страшный миг мог оставаться спокойным и безучастным... Было холодно и нестерпимо, болезненно жутко!
Пышно раскинувшись по склонам гор, спала Ялта...
Нет, не спала, а затаилась, замерла, как замирает кролик перед страшным, гипнотизирующим взглядом удава! Ни одного огонька в окнах, ни голоса, ни звука, даже резвые крымские псы заползли в свои конуры и притаились...
Черный, давящий мрак навис над городом! И среди этого мрака, в этой непробудной, зловещей тишине еще яснее, еще резче и беспощаднее выступало сознание чего-то страшного, тяжелого, что нависло над всем окружающим, и одна из прелюдий чего разыгрывается там, далеко внизу, у полуосвещенной пристани...
Там толпятся, плечом к плечу, сотни людей, еще недавно, еще вчера, объединенных одной идеей, одним общим порывом, а теперь... тоже объединенных одной общей мыслью: «Успеем ли? Хватит ли места?» Эта мысль — и на бледных изможденных лицах, и в тревожных, звенящих голосах... Она витает над каждым, она заставляет судорожно стискивать зубы и двигаться туда, ближе к спасительным пароходам. И сплошная волна серых шинелей и гимнастерок вливается, вливается на утлые суденышки, заполняет трюмы, палубы, захлестывает, забивает каждую щель... Еще и еще, теснее — плечо к плечу!
Спертый воздух, озлобленные лица, истерические выкрики женщин — теснее! Их много, их еще очень много... Накреняются и жалобно скрипят старые, отслужившие свой срок, суда, озабоченно покачивает головой капитан, не хватит и на половину пассажиров провизии, нет в трюмах угля — пусть! Смерть там — среди волн лучше, чем это страшное, нависшее в воздухе... Только бы уйти от этого, скрыться от этого неумолимого, грозного, кровавого, что надвигается с Севера!
И идут, идут один за другим, по гнущимся доскам сходень, с винтовками в руках, с сумками через плечо, понурые, мрачные — воины! Вчера — свист пуль, грохот снарядов, холодные стволы винтовок в руках — лицом к лицу, грудь к груди — навстречу смерти! А сегодня — холод, мгла, гибель всего, черный провал в душе и это нестерпимо страшное оттуда, с Севера!
Я встал, задыхаясь! Не хватало воздуха, ледяные порывы ветра, казалось, проходя сквозь каменные стены здания, пронизывали насквозь и леденили кровь. Было холодно и душно, в ушах звенело...
Длинный, мрачный коридор санатория был пуст... Только жирный санаторский кот бесшумно, как тень, скользил вдоль стен и изредка жалобно мяукал.
Через полуоткрытую дверь из палаты падает полоса света. Слышится бессвязный лепет — странные, непонятные слова.
«Праведники! Откройте! Это я!»
Мечется в жесткой постели, в жару мальчик лет 16-ти... Это ведь тоже один из них, из тех, что толпятся там у пристани... Один из тех, чья судьба так схожа и неведома почти никому... Сначала — родительский дом, тепло, ласка, гимназия, первые увлечения, чернокосая гимназистка, затем — вихрь революции, упоение великой идеей, мерзлые, сырые окопы, свист пуль, холод, голодания и — смерть!
«Праведники! Откройте!»
Тебе лучше, бедный страдалец, тебе легче, чем остальным, что лежат вокруг, прикованные к постелям, но в полном сознании!
Ты не видишь тех картин, что рисуются в лихорадочном воображении их... Страшны и отвратительны эти картины в своей близости к действительности! Топот ног в коридоре, грубые голоса, штыки, красные звезды на шапках, бешено несущийся грузовик, спертый воздух подвала, мрак физический и душевный, а затем — шесть стволов спереди, свежевырытая яма сзади, мрак от надвинутой на глаза повязки, последний вздох и... снова мрак, но уже непробудный!
Вдали чернели силуэты каменных громад Крымских гор, едва заметно проступавших на темном фоне темного, мрачного неба... Там, где-то на Севере, медленно и неуклонно двигался торжествующий враг... Из их каменных недр выступало, вытягивалось то тяжелое, страшное, давящее, что тяжелым камнем нависло над всем существом и леденило душу... В лихорадочно возбужденном мозгу болезненным кошмаром вставал образ какого-то отвратительного, сказочного дракона, наползающего на горсть людей, толпящихся внизу у пристани и готового вот-вот поглотить их.
И от страшной мысли неизбежности совершающегося еще более сжималось сердце, еще мучительнее хотелось кричать! Хотелось уйти куда-то, далеко-далеко, в детское тридевятое царство, где не было бы ни красных, ни белых, ни этих бурлящих, пенящихся потоков крови, вздымающихся все выше и выше, грозящих смыть на своем пути все, что осталось еще нетронутого и чистого...
Я снова подошел к окну, выходящему на море... Медленно оторвался от пристани и пошел к выходу, плавно раскачиваясь на волнах, последний пароход... Все! Конечно!..
С громким щемящим звоном, точно перерезанная ножом, лопнула последняя струна прошлого, точно кипящим варом обдало сжавшийся комочек сердца, и все кругом вдруг завертелось в каком-то диком вихре и стремительно понеслось куда-то в бездну...
Совершилось! Все рухнуло, все погибло, все, что было все эти дни так близко, что казалось родным, во что вкладывалась вся душа, что казалось непременным и обязательным... Ничего не осталось, все оборвалось, все замерло... Щемящая, давящая пустота на душе, лихорадочный стук в ушах и слезы тоски, злобы и унижения, сжимающие горло...
Глухо шумел в ветвях деревьев ветер, дребезжали в окнах стекла, последний огонек исчезал вдали... Еще гуще, еще непрогляднее казался нависший над городом мрак, еще резче выступала в промежутках между порывами ветра звенящая, жуткая тишина.
И вдруг, где-то совсем близко, рядом, казалось, тут же за стенами санатория, гулкими раскатами, разрывая тишину, грянул выстрел... За ним другой... Третий...
Это торжествующие красные победители вступают в город... Они идут, их много, в тишине отчетливо отдаются тяжелые шаги, бряцают винтовки, звучат голоса... Они идут — голодные, оборванные, но бодрые и уверенные, смелые... Они горды, они смелы, они веселы, они — победители...
10 марта 1928 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 7
стр. 7-8
Комментариев нет:
Отправить комментарий