(окончание)
2-я часть
Вадим Курганский
Клятва
— Пришли! По душу казачью пришли! — в полубреду широко открыл глаза Борис. Приподнялся и тотчас же повалился назад — не было сил...
Федор, охая, метался по комнате, стук в дверь все усиливался, послышались грубые окрики и ругательства.
— Сюда, Борис! Скорей!
Нина уверенно, гордо выпрямилась, сверкнула глазами. С невесть откуда взявшейся, загадочной в ее хрупком теле силой обняла талию мужа, поддерживая, провела через всю комнату в соседнюю — в свою спальню. Осторожно положила на кровать, вышла и твердо-уверенно бросила Федору:
— Отвори!
С мольбой скрестив руки, устремила взгляд на образ, на безмятежно-кроткий лик Христа и кроткий, чарующий — Непрочной Девы.
Послышался чей-то хриплый голос, дрожащий шепот Федора, шаги. Быстро перекрестилась и стала прямо против входа — уверенная, спокойная, завернувшись в шаль и стиснув зубы — чтобы не стучали от неудержимого, внутреннего волнения.
Вошел — высокий, в защитном шлеме с красной звездой, в руке револьвер. Полное, нагло-красивое вызывающее лицо. Вошел и остановился, увидев ее.
Она заговорила сразу — не дав ему времени опомниться.
— Разве советская власть ведет борьбу с беззащитными женщинами? Почему вы врываетесь в мой дом, как разбойник?
Сама удивилась — такая уверенность и гордая оскорбленность в голосе.
Вошедший не отвечал ни слова, оцепенев от удивления, устремив глаза на бледное лицо девушки.
— Что вам угодно? Я не понимаю, — начала было снова, но он перебил, не дав договорить.
— Вы не узнаете меня, Нина Константиновна? — проговорил он тихим, ехидно-вкрадчивым голосом. Она вздрогнула, вглядевшись попристальнее. Красивое наглое лицо, светлые усы, гибкая фигура — да, да, вспомнила!
Вспомнила — на вечерах, на балах он всегда был возле нее. Но, только тогда — блестящий, галантный армейский офицер, а теперь...
Ухаживал, даже делал предложение и, получив отказ, клялся отомстить и перестал кланяться, а потом и вовсе уехал, перевелся в другое место... Он, он, вспомнила!
В душе неясно возродилась было надежда... Возродилась и тотчас же исчезла, под насмешливым, глумливо-торжествующим взглядом. Он заговорил, и в тоне звучало тоже наглое торжество:
— О, нет — мы не ведем войну против женщин! Но мы безжалостно истребляем всех врагов советской власти и я имею все основания полагать, что один из таковых скрывается в вашем доме. И я обязан — особенно подчеркнул это слово — произвести обыск! Надеюсь, вы извините меня?
Он с наглой усмешкой сделал шаг по направлению к двери в спальню.
— Это моя спальня! — звенящим голосом, едва сдерживая накипавшее — вот-вот вырвется — волнение проговорила Нина: — Неужели же вы — офицер, человек чести, войдете в спальню девушки для обыска! Там нет никого!
Он остановился. Посмотрел на нее все с той же глумливой усмешкой.
— О, я охотно не сделал бы этого, особенно для вас, но, — он склонился в низком поклоне, — вы знаете — долг службы!
Склонился, да так и замер с глазами, неподвижно устремленными в одну точку. Она вздрогнула — страшная мысль осенила голову — кольцо, кольцо! Быстрым движением спрятала руку — поздно! Он поднял глаза, взглянул на нее, потом на дверь спальни и снова усмехнулся.
Понял! Последнее судорожное движение выдало ее! Понял, опять сделал движение к двери и вдруг остановился. Едкая, сатанински-злобная улыбка вдруг искривила губы.
— Впрочем. Я готов поверить вам. Только поклянитесь мне тут, сейчас, перед образом Всемогущего Бога, в которого вы, без сомнения, веруете, что в комнате нет никого, и я уйду!
Голос звучал глумливо, беспощадным, наглым издевательством. Пристально смотрел на ее мертвенно вдруг побледневшее лицо и, улыбаясь, ждал.
Клятва!
Помутилось в глазах, сквозь туман проступило глумливое лицо. Страстно захотелось ударить изо всей силы по подергивающейся в дьявольской усмешке щеке.
Из угла бесстрастно смотрел Строгий Лик.
Мысли в голове крутились в бешеной пляске. Он ждал, все с той же усмешкой, заложив руки за спину, слегка покачиваясь на носках. Ударить? Убить? Сорвать со стены дедовскую шашку и... Но перед глазами встало изможденное, небритое лицо и окровавленная фигура, там за тонкой дверью.
До крови закусила губу и медленно подняла взгляд на вызывающе стоящего перед ней человека. В этом взгляде застыла невыразимая, острая мука безысходности, и следа долгих, одиночных страданий, и тоска по несбывшимся грезам. И было в этом взгляде еще что-то, отчего даже наглый красноармеец побледнел и судорожно рванулся вперед, как бы желая остановить, удержать! Но, было поздно.
Голос ее прозвучал тихо, но внятно, ясно и отчетливо:
— Богом Всемогущим и Матерью Божьей — клянусь!
Прозвучало — словно растаяло в сизых сумерках, и снова воцарилась тишина...
Сразу осунувшееся, побледневшее лицо обратилось к нему...
И во взгляде по-прежнему застыло что-то такое страшное, что он задрожал, побледнел и безмолвно, торопливо, вобрав голову в плечи, пошел к выходу...
Стукнула входная дверь, неясно раздались голоса, сначала близко, потом все больше и больше удаляясь, и снова наступила тишина — мертвая, беспробудная...
С отчаянным, наболевшим в душе стоном повалилась Нина на колени перед образами...
Все так же строго и безучастно смотрел холодный Лик, и только мягко-скорбно улыбалось ясное лицо Богоматери...
А когда очнулась и нетвердыми шагами вошла в спальню, он лежал неподвижно на кровати и улыбался холодной, счастливой улыбкой, глядя вверх невидящими уже, остекленевшими глазами, стискивая в похолодевшей руке рукоять браунинга...
С минуту она молча смотрела на неподвижное тело, затем спокойно наклонилась, крепко поцеловала в безучастные, полуоткрытые губы, перекрестила и, вынув из оцепеневших пальцев револьвер, вышла...
Она знала, что дорога от хутора делает большой поворот и, выйдя из дому, пошла по грязной, вязкой земле, под холодным дождем, наперерез, через запаханные поля...
Когда она подошла к кустам, окаймлявшим дорогу, из-за поворота, с шумом и спорами, высыпала нестройная толпа красноармейцев. Впереди всех шел он...
Дождавшись, пока толпа поравняется с ней, она спокойно вышла из-за кустов, равнодушно размеренным шагом подошла к нему и молча выстрелила ему в лицо — раз, другой, третий! Все так же молча выпустила она все остальные заряды в уже упавшее, лежавшее без движения тело, и потом, бросив револьвер, спокойно повернулась к оцепеневшим от неожиданности красноармейцам...
Губы невнятно шептали одно слово — Борис! А в кровавом тумане дождя перед глазами все стоял строгий Лик...
Он колыхался перед ней еще и тогда, когда свирепый удар прикладом сбил ее с ног и острые жала штыков вонзились в тело...
Дождь не прекращался, назойливо засевая поля мелкими косыми нитями. Становилось еще холоднее, темнело...
Над просторами кубанских степей опускалась долгая, страшная, давящая ночь!
(окончание)
25 июля 1929 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 40
стр. 1-3
2-я часть
Вадим Курганский
Клятва
— Пришли! По душу казачью пришли! — в полубреду широко открыл глаза Борис. Приподнялся и тотчас же повалился назад — не было сил...
Федор, охая, метался по комнате, стук в дверь все усиливался, послышались грубые окрики и ругательства.
— Сюда, Борис! Скорей!
Нина уверенно, гордо выпрямилась, сверкнула глазами. С невесть откуда взявшейся, загадочной в ее хрупком теле силой обняла талию мужа, поддерживая, провела через всю комнату в соседнюю — в свою спальню. Осторожно положила на кровать, вышла и твердо-уверенно бросила Федору:
— Отвори!
С мольбой скрестив руки, устремила взгляд на образ, на безмятежно-кроткий лик Христа и кроткий, чарующий — Непрочной Девы.
Послышался чей-то хриплый голос, дрожащий шепот Федора, шаги. Быстро перекрестилась и стала прямо против входа — уверенная, спокойная, завернувшись в шаль и стиснув зубы — чтобы не стучали от неудержимого, внутреннего волнения.
Вошел — высокий, в защитном шлеме с красной звездой, в руке револьвер. Полное, нагло-красивое вызывающее лицо. Вошел и остановился, увидев ее.
Она заговорила сразу — не дав ему времени опомниться.
— Разве советская власть ведет борьбу с беззащитными женщинами? Почему вы врываетесь в мой дом, как разбойник?
Сама удивилась — такая уверенность и гордая оскорбленность в голосе.
Вошедший не отвечал ни слова, оцепенев от удивления, устремив глаза на бледное лицо девушки.
— Что вам угодно? Я не понимаю, — начала было снова, но он перебил, не дав договорить.
— Вы не узнаете меня, Нина Константиновна? — проговорил он тихим, ехидно-вкрадчивым голосом. Она вздрогнула, вглядевшись попристальнее. Красивое наглое лицо, светлые усы, гибкая фигура — да, да, вспомнила!
Вспомнила — на вечерах, на балах он всегда был возле нее. Но, только тогда — блестящий, галантный армейский офицер, а теперь...
Ухаживал, даже делал предложение и, получив отказ, клялся отомстить и перестал кланяться, а потом и вовсе уехал, перевелся в другое место... Он, он, вспомнила!
В душе неясно возродилась было надежда... Возродилась и тотчас же исчезла, под насмешливым, глумливо-торжествующим взглядом. Он заговорил, и в тоне звучало тоже наглое торжество:
— О, нет — мы не ведем войну против женщин! Но мы безжалостно истребляем всех врагов советской власти и я имею все основания полагать, что один из таковых скрывается в вашем доме. И я обязан — особенно подчеркнул это слово — произвести обыск! Надеюсь, вы извините меня?
Он с наглой усмешкой сделал шаг по направлению к двери в спальню.
— Это моя спальня! — звенящим голосом, едва сдерживая накипавшее — вот-вот вырвется — волнение проговорила Нина: — Неужели же вы — офицер, человек чести, войдете в спальню девушки для обыска! Там нет никого!
Он остановился. Посмотрел на нее все с той же глумливой усмешкой.
— О, я охотно не сделал бы этого, особенно для вас, но, — он склонился в низком поклоне, — вы знаете — долг службы!
Склонился, да так и замер с глазами, неподвижно устремленными в одну точку. Она вздрогнула — страшная мысль осенила голову — кольцо, кольцо! Быстрым движением спрятала руку — поздно! Он поднял глаза, взглянул на нее, потом на дверь спальни и снова усмехнулся.
Понял! Последнее судорожное движение выдало ее! Понял, опять сделал движение к двери и вдруг остановился. Едкая, сатанински-злобная улыбка вдруг искривила губы.
— Впрочем. Я готов поверить вам. Только поклянитесь мне тут, сейчас, перед образом Всемогущего Бога, в которого вы, без сомнения, веруете, что в комнате нет никого, и я уйду!
Голос звучал глумливо, беспощадным, наглым издевательством. Пристально смотрел на ее мертвенно вдруг побледневшее лицо и, улыбаясь, ждал.
Клятва!
Помутилось в глазах, сквозь туман проступило глумливое лицо. Страстно захотелось ударить изо всей силы по подергивающейся в дьявольской усмешке щеке.
Из угла бесстрастно смотрел Строгий Лик.
Мысли в голове крутились в бешеной пляске. Он ждал, все с той же усмешкой, заложив руки за спину, слегка покачиваясь на носках. Ударить? Убить? Сорвать со стены дедовскую шашку и... Но перед глазами встало изможденное, небритое лицо и окровавленная фигура, там за тонкой дверью.
До крови закусила губу и медленно подняла взгляд на вызывающе стоящего перед ней человека. В этом взгляде застыла невыразимая, острая мука безысходности, и следа долгих, одиночных страданий, и тоска по несбывшимся грезам. И было в этом взгляде еще что-то, отчего даже наглый красноармеец побледнел и судорожно рванулся вперед, как бы желая остановить, удержать! Но, было поздно.
Голос ее прозвучал тихо, но внятно, ясно и отчетливо:
— Богом Всемогущим и Матерью Божьей — клянусь!
Прозвучало — словно растаяло в сизых сумерках, и снова воцарилась тишина...
Сразу осунувшееся, побледневшее лицо обратилось к нему...
И во взгляде по-прежнему застыло что-то такое страшное, что он задрожал, побледнел и безмолвно, торопливо, вобрав голову в плечи, пошел к выходу...
Стукнула входная дверь, неясно раздались голоса, сначала близко, потом все больше и больше удаляясь, и снова наступила тишина — мертвая, беспробудная...
С отчаянным, наболевшим в душе стоном повалилась Нина на колени перед образами...
Все так же строго и безучастно смотрел холодный Лик, и только мягко-скорбно улыбалось ясное лицо Богоматери...
А когда очнулась и нетвердыми шагами вошла в спальню, он лежал неподвижно на кровати и улыбался холодной, счастливой улыбкой, глядя вверх невидящими уже, остекленевшими глазами, стискивая в похолодевшей руке рукоять браунинга...
С минуту она молча смотрела на неподвижное тело, затем спокойно наклонилась, крепко поцеловала в безучастные, полуоткрытые губы, перекрестила и, вынув из оцепеневших пальцев револьвер, вышла...
Она знала, что дорога от хутора делает большой поворот и, выйдя из дому, пошла по грязной, вязкой земле, под холодным дождем, наперерез, через запаханные поля...
Когда она подошла к кустам, окаймлявшим дорогу, из-за поворота, с шумом и спорами, высыпала нестройная толпа красноармейцев. Впереди всех шел он...
Дождавшись, пока толпа поравняется с ней, она спокойно вышла из-за кустов, равнодушно размеренным шагом подошла к нему и молча выстрелила ему в лицо — раз, другой, третий! Все так же молча выпустила она все остальные заряды в уже упавшее, лежавшее без движения тело, и потом, бросив револьвер, спокойно повернулась к оцепеневшим от неожиданности красноармейцам...
Губы невнятно шептали одно слово — Борис! А в кровавом тумане дождя перед глазами все стоял строгий Лик...
Он колыхался перед ней еще и тогда, когда свирепый удар прикладом сбил ее с ног и острые жала штыков вонзились в тело...
Дождь не прекращался, назойливо засевая поля мелкими косыми нитями. Становилось еще холоднее, темнело...
Над просторами кубанских степей опускалась долгая, страшная, давящая ночь!
(окончание)
25 июля 1929 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 40
стр. 1-3
Комментариев нет:
Отправить комментарий