В. Куртин
Султан Довлет Гирей
Когда выберешься из хутора Романовского, чьи улицы похожи на глубокие реки вязкой грязи, а площади — огромные вонючие болота, и когда переедешь железнодорожный мост — заберешься в пески, из которых вас с трудом вытащат кони на гору.
Через многочисленные водомоины, около огромного глубокого яра вьется дорога в гору... Желтые бока яра, с нависшими глыбами глины, предательски осыпаются, дрожат... Вот, вот обрушишься вместе с этой сыпкой тяжелой глиной на дно яра...
С кургана, что насыпан Бог весть когда и кем на самой верхушке горы, путнику открывается такой чудесный вид на Кубань и Закубанье, что он, в восхищении станет тут и долго жадно впитывает в себя бесподобные узоры того огромного ковра, что соткала природа и распростерла между белоснежными горами и высоким, правым берегом Кубани.
Затейливыми кружевами тянутся на горизонте с запада на восток абрисы гор главного хребта. Оттуда, из синих далей, прижимаясь к высокому правому берегу, льется Кубань. Быстро скользит по камням, устремившись ровно на север. Но, не дойдя до Темижбекской станицы, круто повернула к западу и понеслась, резвясь и ширясь в обе стороны, к родному морю...
С южного бока кургана — обрыв. Под обрывом пологая гора, вся во фруктовых садах и виноградниках; еще ниже — лес... Высокий мост через Кубань. А с моста точно стрела ровная, полетела к узорчатым снежным горам железная дорога. След ее виден до самого Армавира, чьи дома и церкви маячат в мареве. А над ними, точно сокол, надвинулся хмурый Прочный Окоп.
Ну и широка же ты, прикубанская степь, самобранка-скатерть! Что только не видит око на ней! Станицы, хутора, экономии, длинные полосы леса, высокие трубы мельниц и заводов, тысячи стогов сена, сотни тысяч копен хлеба... По этому, видимому с кургана простору, бродят сотни тысяч тонкорунных овец-мериносов, десятки тысяч коней и рогатого скота.
— Видите ли, вон там, под Грогорнолисской горой, где лес дальше в степь добрался?
— Вижу.
— Теперь смотрите на запад. Видите на горизонте лес, что с юга уперся в гору под Усть-Лабою?
— Вижу.
— Все это когда-то было наше. Всем этим простором владели князья Гиреи...
Случай хотел, чтобы на этом пикете, с которого видна добрая треть Кубани, я познакомился с султаном Довлет Гиреем.
Сухое волевое типичное лицо горца-черкеса, высокая порывистая фигура, мягкий голос и безукоризненные манеры джентльмена.
Благородство, этот существеннейший расовый признак черкеса, усилено у султана высокой интеллигентностью и культурой. Восточное рыцарство смешалось с западноевропейским джентльменством; романтика — с трезвым взглядом на жизненные задачи, стоящие перед родным краем. Либерал вообще, в одном он был «консервативен» до бескомпромиссности: строгое проведение в жизнь доктрины Монрое:
— Кубань — кубанцам.
Кубанцы же, по его убеждению, только черкесы и казаки.
Его глубоко возмущал грубый «Drang» мужика, профанирующего вольнолюбивый Пшиз. «Мужика» он не любил. Не как крестьянский земледельческий класс, но, в его понимании, как грубую, распоясанную силу, внесшую, особенно в последнее революционное время, на Кубань дух торгашества, лицемерия, низкопоклончества и деспотизма, а в то же время считающего себя какой-то «культуртрегерской» силой. Ибо де, казаки и черкесы — азиаты и культивировать свой край неспособны... А его, султана, идея и была: как раз мобилизация всех живых сил Края на экономическо-культурный бой с непрошенными «культуртрегерами». Он мечтал об организации станиц, имеющих общие экономические интересы, в одно экономическое целое, которое бы проводило в жизнь мероприятия, отвечающие всем хозяйственным запросам данного района.
— Вот, познакомьтесь с этими «делами». — сказал мне однажды султан, подавая пузатый портфель.
— Что это?
— Памятник Гиреям.
— ?
— Видите ли, я хочу, чтобы Край, где теперь живет столько казаков, а который когда-то целиком принадлежал моим предкам, никогда не забывал о Гиреях. Хочу оставить память о князьях Гиреях...
Это был детально разработанный проект трамвайной линии между станицей Кавказской и хутором Романовским; проект договора султана (и самый договор) с обществом станицы, как предпринимателя, и огромная переписка по этому вопросу с Петербургом.
До 17-го года судьба этого трамвая была точно такая же, какая постигала и вообще все благие начинания, возникавшие по инициативе казаков. Петербург «отклонял», находил «несвоевременным», «несогласующимся с особыми заданиями, предъявляемыми к казакам» или просто — не разрешается.
Какой там трамвай, когда ежедневные поездки в Романовский и обратно — готовые ежедневные скачки с препятствиями... А это и есть одно из заданий. Точь-в-точь как на Дону: бурдюки вместо мостов.
После революции султан Довлет Гирей с новым жаром принялся за осуществление своего старого проекта, прибавив к нему еще и проект сети узкоколейных железных дорог, связывающих богатые хлебом северо-восточные станицы со станицей Кавказской.
С каким терпением просиживал он часами и часами в различных станичных комиссиях, хладнокровно, внимательно выслушивая часто и такие речи, от которых уши вянут. И как искренне радовался, когда находил в станичных сборах не только готовность немедленно вступить в общество, но и хотя бы только сочувствие, понимание важности осуществления этих проектов.
Поднять экономическую мощь родного края: сельское хозяйство, технику, промышленность до западноевропейского уровня было его сокровенным желанием. Даже на высшую ступень. Ибо находил, что Кубань имеет к тому все данные.
Довлет Гирей не был предприниматель-коммерсант. Меньше всего коммерсант. Это был скромный, культурный работник, но работник с широким кругозором, прекрасно видевший, что от «колонизаторской» агрессивности так нелюбимого им «мужика» еще недостаточно отгородиться политической стеной, но нужно защититься и экономически. Все должно быть в руках кубанцев. Кубанцы должны быть истыми хозяевами своей Кубани. А для этого должны быть подготовлены кадры национально-культурных работников. И султан Довлет Гирей разрабатывает проект новой «казаче-черкесской» школы. И главной задачей для новых школ ставит: сохранение старого патриархально-рыцарского духа в рамках новых культурных условий жизни...
Он чрезвычайно интересовался работой Рады и, кажется, природу и технику парламентаризма знал прекрасно. Недаром же он столько лет прожил в Лондоне. Не пропустил ни одного заседания Рады, а его постоянный номер в «Европе» всегда был полон депутатов, казаков и черкесов.
В Екатеринодаре Довлет Гирея можно было часто видеть в обществе Василия Ивановича Немирович-Данченко. Черкесский князь и старый русский писатель сошлись в своем отвращении к «распоясанной силе». Это в то именно время В. Ив. написал свое знаменитое «письмо» к русскому солдату, осыпав его эпитетами совершенно противоположными тем, которыми прежде так щедро его сам же награждал.
Сидели однажды за столиком в «Чашке чая», что на Красной улице, султан Гирей и В. Ив.. Третье место за столиком было резервировано. Но подошел русский солдат, ввалился между ними, не обращая ни малейшего внимания на протесты, заказал себе гуляш и, громко чавкая, принялся есть. Когда подошла дама, которую поджидали В. Ив. и султан, оба встали, предлагая ей свое место. Но дама, видя «ситуацию», улыбаясь, отклонила предложенное место и так все трое остались на ногах. А «сознательный революционный солдат», выловив руками мясо и выпив сок прямо из тарелки, вытер о скатерть пальцы, громко заказал:
— Эй, две порции клубничного мороженого!
Василий Иванович в бессильном гневе стучал о пол своей толстой палкой, а султан, обращаясь к даме, говорит:
— Вот пример того, что вытворяет у нас русский мужик — хамство.
...Катастрофа надвигалась. Хам распространялся по всей Кубани. Султан хотел укрыться от этой мерзости в одном из горных аулов. Но на пути из Екатеринодара его схватили...
Смерть его была ужасна: его сожгли живым на костре...
— Светлой памяти, благородный рыцарь! Ты не успел создать «памятник Гиреям». Но не забудут тебя горцы и казаки. И осуществлять оставленные тобою потомкам твои проекты.
25 июля 1928 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 16
стр. 13-14
* * *
Кто такой Довлет Гирей
Султан Довлет Гирей
Когда выберешься из хутора Романовского, чьи улицы похожи на глубокие реки вязкой грязи, а площади — огромные вонючие болота, и когда переедешь железнодорожный мост — заберешься в пески, из которых вас с трудом вытащат кони на гору.
Через многочисленные водомоины, около огромного глубокого яра вьется дорога в гору... Желтые бока яра, с нависшими глыбами глины, предательски осыпаются, дрожат... Вот, вот обрушишься вместе с этой сыпкой тяжелой глиной на дно яра...
С кургана, что насыпан Бог весть когда и кем на самой верхушке горы, путнику открывается такой чудесный вид на Кубань и Закубанье, что он, в восхищении станет тут и долго жадно впитывает в себя бесподобные узоры того огромного ковра, что соткала природа и распростерла между белоснежными горами и высоким, правым берегом Кубани.
Затейливыми кружевами тянутся на горизонте с запада на восток абрисы гор главного хребта. Оттуда, из синих далей, прижимаясь к высокому правому берегу, льется Кубань. Быстро скользит по камням, устремившись ровно на север. Но, не дойдя до Темижбекской станицы, круто повернула к западу и понеслась, резвясь и ширясь в обе стороны, к родному морю...
С южного бока кургана — обрыв. Под обрывом пологая гора, вся во фруктовых садах и виноградниках; еще ниже — лес... Высокий мост через Кубань. А с моста точно стрела ровная, полетела к узорчатым снежным горам железная дорога. След ее виден до самого Армавира, чьи дома и церкви маячат в мареве. А над ними, точно сокол, надвинулся хмурый Прочный Окоп.
Ну и широка же ты, прикубанская степь, самобранка-скатерть! Что только не видит око на ней! Станицы, хутора, экономии, длинные полосы леса, высокие трубы мельниц и заводов, тысячи стогов сена, сотни тысяч копен хлеба... По этому, видимому с кургана простору, бродят сотни тысяч тонкорунных овец-мериносов, десятки тысяч коней и рогатого скота.
— Видите ли, вон там, под Грогорнолисской горой, где лес дальше в степь добрался?
— Вижу.
— Теперь смотрите на запад. Видите на горизонте лес, что с юга уперся в гору под Усть-Лабою?
— Вижу.
— Все это когда-то было наше. Всем этим простором владели князья Гиреи...
Случай хотел, чтобы на этом пикете, с которого видна добрая треть Кубани, я познакомился с султаном Довлет Гиреем.
Сухое волевое типичное лицо горца-черкеса, высокая порывистая фигура, мягкий голос и безукоризненные манеры джентльмена.
Благородство, этот существеннейший расовый признак черкеса, усилено у султана высокой интеллигентностью и культурой. Восточное рыцарство смешалось с западноевропейским джентльменством; романтика — с трезвым взглядом на жизненные задачи, стоящие перед родным краем. Либерал вообще, в одном он был «консервативен» до бескомпромиссности: строгое проведение в жизнь доктрины Монрое:
— Кубань — кубанцам.
Кубанцы же, по его убеждению, только черкесы и казаки.
Его глубоко возмущал грубый «Drang» мужика, профанирующего вольнолюбивый Пшиз. «Мужика» он не любил. Не как крестьянский земледельческий класс, но, в его понимании, как грубую, распоясанную силу, внесшую, особенно в последнее революционное время, на Кубань дух торгашества, лицемерия, низкопоклончества и деспотизма, а в то же время считающего себя какой-то «культуртрегерской» силой. Ибо де, казаки и черкесы — азиаты и культивировать свой край неспособны... А его, султана, идея и была: как раз мобилизация всех живых сил Края на экономическо-культурный бой с непрошенными «культуртрегерами». Он мечтал об организации станиц, имеющих общие экономические интересы, в одно экономическое целое, которое бы проводило в жизнь мероприятия, отвечающие всем хозяйственным запросам данного района.
— Вот, познакомьтесь с этими «делами». — сказал мне однажды султан, подавая пузатый портфель.
— Что это?
— Памятник Гиреям.
— ?
— Видите ли, я хочу, чтобы Край, где теперь живет столько казаков, а который когда-то целиком принадлежал моим предкам, никогда не забывал о Гиреях. Хочу оставить память о князьях Гиреях...
Это был детально разработанный проект трамвайной линии между станицей Кавказской и хутором Романовским; проект договора султана (и самый договор) с обществом станицы, как предпринимателя, и огромная переписка по этому вопросу с Петербургом.
До 17-го года судьба этого трамвая была точно такая же, какая постигала и вообще все благие начинания, возникавшие по инициативе казаков. Петербург «отклонял», находил «несвоевременным», «несогласующимся с особыми заданиями, предъявляемыми к казакам» или просто — не разрешается.
Какой там трамвай, когда ежедневные поездки в Романовский и обратно — готовые ежедневные скачки с препятствиями... А это и есть одно из заданий. Точь-в-точь как на Дону: бурдюки вместо мостов.
После революции султан Довлет Гирей с новым жаром принялся за осуществление своего старого проекта, прибавив к нему еще и проект сети узкоколейных железных дорог, связывающих богатые хлебом северо-восточные станицы со станицей Кавказской.
С каким терпением просиживал он часами и часами в различных станичных комиссиях, хладнокровно, внимательно выслушивая часто и такие речи, от которых уши вянут. И как искренне радовался, когда находил в станичных сборах не только готовность немедленно вступить в общество, но и хотя бы только сочувствие, понимание важности осуществления этих проектов.
Поднять экономическую мощь родного края: сельское хозяйство, технику, промышленность до западноевропейского уровня было его сокровенным желанием. Даже на высшую ступень. Ибо находил, что Кубань имеет к тому все данные.
Довлет Гирей не был предприниматель-коммерсант. Меньше всего коммерсант. Это был скромный, культурный работник, но работник с широким кругозором, прекрасно видевший, что от «колонизаторской» агрессивности так нелюбимого им «мужика» еще недостаточно отгородиться политической стеной, но нужно защититься и экономически. Все должно быть в руках кубанцев. Кубанцы должны быть истыми хозяевами своей Кубани. А для этого должны быть подготовлены кадры национально-культурных работников. И султан Довлет Гирей разрабатывает проект новой «казаче-черкесской» школы. И главной задачей для новых школ ставит: сохранение старого патриархально-рыцарского духа в рамках новых культурных условий жизни...
Он чрезвычайно интересовался работой Рады и, кажется, природу и технику парламентаризма знал прекрасно. Недаром же он столько лет прожил в Лондоне. Не пропустил ни одного заседания Рады, а его постоянный номер в «Европе» всегда был полон депутатов, казаков и черкесов.
В Екатеринодаре Довлет Гирея можно было часто видеть в обществе Василия Ивановича Немирович-Данченко. Черкесский князь и старый русский писатель сошлись в своем отвращении к «распоясанной силе». Это в то именно время В. Ив. написал свое знаменитое «письмо» к русскому солдату, осыпав его эпитетами совершенно противоположными тем, которыми прежде так щедро его сам же награждал.
Сидели однажды за столиком в «Чашке чая», что на Красной улице, султан Гирей и В. Ив.. Третье место за столиком было резервировано. Но подошел русский солдат, ввалился между ними, не обращая ни малейшего внимания на протесты, заказал себе гуляш и, громко чавкая, принялся есть. Когда подошла дама, которую поджидали В. Ив. и султан, оба встали, предлагая ей свое место. Но дама, видя «ситуацию», улыбаясь, отклонила предложенное место и так все трое остались на ногах. А «сознательный революционный солдат», выловив руками мясо и выпив сок прямо из тарелки, вытер о скатерть пальцы, громко заказал:
— Эй, две порции клубничного мороженого!
Василий Иванович в бессильном гневе стучал о пол своей толстой палкой, а султан, обращаясь к даме, говорит:
— Вот пример того, что вытворяет у нас русский мужик — хамство.
...Катастрофа надвигалась. Хам распространялся по всей Кубани. Султан хотел укрыться от этой мерзости в одном из горных аулов. Но на пути из Екатеринодара его схватили...
Смерть его была ужасна: его сожгли живым на костре...
— Светлой памяти, благородный рыцарь! Ты не успел создать «памятник Гиреям». Но не забудут тебя горцы и казаки. И осуществлять оставленные тобою потомкам твои проекты.
25 июля 1928 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 16
стр. 13-14
* * *
Кто такой Довлет Гирей
Комментариев нет:
Отправить комментарий