1-я часть
В. Куртин
Десять лет тому назад
(на юбилейные мотивы)
— Знаете ли вы, откуда я приехал? — спрашивает однажды атаман кавказского отдела, полковник Р., своего адъютанта, возвратившись из служебной поездки по Черноморскому полковому округу.
— Так точно, знаю: из...
— Никак нет! Не знаете, — смеясь, перебил атаман. И вскинув, по-своему обычаю, очки на лоб, полушутя, полусерьезно сообщил:
— Из Запорожья! Вот откуда! С этими чертовыми хохлами я и сам в самостийники перевернувсь!
А был он большой служака — унтер-офицерского толка:
— Не рассуждать!
и:
— Понимаю!
С тем и отдел принял: выбить «самостийную дурь». Не рассуждать!
Да посильнее его оказалась станица. И на городничего — батькой-атаманом сделала.
Часто объезжал станицы атаман. И чем чаще объезжал, чем дольше в них задерживался — менялся сам, другой характер принимало и его управление. Из сатрапии с «военно-полевым судом» и «политическим отделением» в свой устроительный центр превращалось.
Страшен был отдел в первое время: по станицам «князь Муралов» с молодцами гулял, «крамолу» на станичных сборах выводил. «Особые отряды» розгами баб стегали. Добровольческие фуражиры станичными атаманами помыкали, как хотели, волокли из станиц все, что попадется под руку. В самой станице отдела «Дроздовцы» каждый вечер пьяные карнавалы устраивали, каждого встречного-поперечного, поставив на колени, петь «Боже царя храни» заставляли. Благородные корнеты на своих казаках, вестовых — верхом «за нуждою» ездили...
У станичников вместо коней и быков синие квитанции остались. А солому, сено, полову — тащили все, кто хотел, и без «ордера». У баб из скрынь «индивидуальные пакеты» «реквизировали».
«Политический отдел» за «слово и дело» в расход целые партии выводил. А в «Отделе» гремело грозное:
— Не рассуждать!
на одну сторону, и подобострастное:
— Понимаю, — на другую.
А казаки — между молотом и наковальней обретались: с одной стороны большевики, сиречь — иногородние, пришлые, вкупе с иногородними домашними; с другой — гордые «спасители отечества». Одним — враги, другим — слуги. Чувствовали, что делается что-то не то, что нужно не так, как нужно.
Видели, что, сковырнув с себя, при помощи добровольцев, красное ярмо, — впряглись в белый хомут. Спасение казачество было как будто бы только с добровольцами и под добровольцами, — личная же безопасность для многих и многих казаков была в то время верна с большевиками. И что делать — решить было не так-то просто. Еще острее стоял этот мучительный вопрос и перед многими кубанскими офицерами.
Конечно, большинство таких казаков и офицеров, стиснув зубы, вступило на московскую дорогу. Ибо отвращение к большевизму у них было все же сильнее мучительного, обидного положения «взятых под подозрение». Терпели унизительную процедуру «реабилитирующих судов», выносивших свои постановления по «убеждениям» членов. Действовали такие суды без церемонии. Но не как суды, а как «общества мщений».
Сколько прекрасных казаков было расстреляно только за то, что они, когда «судьи» сидели в Мечетке — были в своей станице комиссарами. Без внимания на то, что они, эти «комиссары» и приготовили-то «кадетам» триумфальное шествие по Кубани... Это они, в качестве комиссаров, принесли родному краю несравненно больше пользы, чем если бы были простыми рядовыми в добровольческой армии. Не говоря уже о «вестовых».
Сколько офицеров оказалось «дисквалифицированными» только потому, что они, как бывшие члены Рады, или законодательных комиссий, подписали ту или иную, неугодную судящим зубрам резолюцию, или тот или иной протест. Невероятно, но факт, что среди кубанских политических «преступников» были и такие, все преступление которых было лишь в том, что они, в свое время, были членами Землеустроительной Комиссии Законодательной Рады.
Сколько прекрасных молодых офицеров-кубанцев было «обезврежено» только за то, что они были в «Войсках Одарюка», когда из этих «Войск» каждую ночь целыми партиями посылали казаки казаков «на пополнение» — в Мечетку. И неодиночные случаи самоубийства офицеров в «победоносных штабах», куда со спокойной совестью, как к своим, являлись они из казаче-большевицких отрядов, где на свой страх и риск работали против большевиков, в условиях несравненно более опасных, чем, например, в добровольческих ротах.
В одном из пластунских батальонов был молодой офицер, почти мальчик, хорунжий К.. Невзрачный на вид офицер. Но у этого «черномазого черноморца» совершенно не было чувства страха. Не было у него ни смелости или храбрости в общепринятом смысле. Для него было все равно: что в тринку играть, что распороть кинжалом брюхо турецкому часовому; что пойти к молдаванкам на посиделки, что самому из неприятельского окопа языка выхватить. Охотно, даже весело отозвался он на зов сотника Одарюка «Защищать свободу от черных генералов». Принял сотню. Потом дали батальон. Командовать любил только «сознательными» товарищами красноармейцами. И ненавидел их смертельно. Его батальон был действительно «батальон смерти». Товарищи в нем не жили долго. Подвернулся случай — разбил «свой» батальон. А сам — в штаб. К своим. Предстал пред начальством. Смеется: «так и так... "командир большевицкого батальона..."»
Не сомневался, что он, как свой, вне «сомнений», но сразу же почувствовал, что ему не простят его командование «большевиками»...
Почернел еще сильнее, насупился, вышел в коридор и — застрелился...
(продолжение следует)
10 ноября 1928 года
журнал «ВК»
№ 23
стр. 18-21
В. Куртин
Десять лет тому назад
(на юбилейные мотивы)
— Знаете ли вы, откуда я приехал? — спрашивает однажды атаман кавказского отдела, полковник Р., своего адъютанта, возвратившись из служебной поездки по Черноморскому полковому округу.
— Так точно, знаю: из...
— Никак нет! Не знаете, — смеясь, перебил атаман. И вскинув, по-своему обычаю, очки на лоб, полушутя, полусерьезно сообщил:
— Из Запорожья! Вот откуда! С этими чертовыми хохлами я и сам в самостийники перевернувсь!
А был он большой служака — унтер-офицерского толка:
— Не рассуждать!
и:
— Понимаю!
С тем и отдел принял: выбить «самостийную дурь». Не рассуждать!
Да посильнее его оказалась станица. И на городничего — батькой-атаманом сделала.
Часто объезжал станицы атаман. И чем чаще объезжал, чем дольше в них задерживался — менялся сам, другой характер принимало и его управление. Из сатрапии с «военно-полевым судом» и «политическим отделением» в свой устроительный центр превращалось.
Страшен был отдел в первое время: по станицам «князь Муралов» с молодцами гулял, «крамолу» на станичных сборах выводил. «Особые отряды» розгами баб стегали. Добровольческие фуражиры станичными атаманами помыкали, как хотели, волокли из станиц все, что попадется под руку. В самой станице отдела «Дроздовцы» каждый вечер пьяные карнавалы устраивали, каждого встречного-поперечного, поставив на колени, петь «Боже царя храни» заставляли. Благородные корнеты на своих казаках, вестовых — верхом «за нуждою» ездили...
У станичников вместо коней и быков синие квитанции остались. А солому, сено, полову — тащили все, кто хотел, и без «ордера». У баб из скрынь «индивидуальные пакеты» «реквизировали».
«Политический отдел» за «слово и дело» в расход целые партии выводил. А в «Отделе» гремело грозное:
— Не рассуждать!
на одну сторону, и подобострастное:
— Понимаю, — на другую.
А казаки — между молотом и наковальней обретались: с одной стороны большевики, сиречь — иногородние, пришлые, вкупе с иногородними домашними; с другой — гордые «спасители отечества». Одним — враги, другим — слуги. Чувствовали, что делается что-то не то, что нужно не так, как нужно.
Видели, что, сковырнув с себя, при помощи добровольцев, красное ярмо, — впряглись в белый хомут. Спасение казачество было как будто бы только с добровольцами и под добровольцами, — личная же безопасность для многих и многих казаков была в то время верна с большевиками. И что делать — решить было не так-то просто. Еще острее стоял этот мучительный вопрос и перед многими кубанскими офицерами.
Конечно, большинство таких казаков и офицеров, стиснув зубы, вступило на московскую дорогу. Ибо отвращение к большевизму у них было все же сильнее мучительного, обидного положения «взятых под подозрение». Терпели унизительную процедуру «реабилитирующих судов», выносивших свои постановления по «убеждениям» членов. Действовали такие суды без церемонии. Но не как суды, а как «общества мщений».
Сколько прекрасных казаков было расстреляно только за то, что они, когда «судьи» сидели в Мечетке — были в своей станице комиссарами. Без внимания на то, что они, эти «комиссары» и приготовили-то «кадетам» триумфальное шествие по Кубани... Это они, в качестве комиссаров, принесли родному краю несравненно больше пользы, чем если бы были простыми рядовыми в добровольческой армии. Не говоря уже о «вестовых».
Сколько офицеров оказалось «дисквалифицированными» только потому, что они, как бывшие члены Рады, или законодательных комиссий, подписали ту или иную, неугодную судящим зубрам резолюцию, или тот или иной протест. Невероятно, но факт, что среди кубанских политических «преступников» были и такие, все преступление которых было лишь в том, что они, в свое время, были членами Землеустроительной Комиссии Законодательной Рады.
Сколько прекрасных молодых офицеров-кубанцев было «обезврежено» только за то, что они были в «Войсках Одарюка», когда из этих «Войск» каждую ночь целыми партиями посылали казаки казаков «на пополнение» — в Мечетку. И неодиночные случаи самоубийства офицеров в «победоносных штабах», куда со спокойной совестью, как к своим, являлись они из казаче-большевицких отрядов, где на свой страх и риск работали против большевиков, в условиях несравненно более опасных, чем, например, в добровольческих ротах.
В одном из пластунских батальонов был молодой офицер, почти мальчик, хорунжий К.. Невзрачный на вид офицер. Но у этого «черномазого черноморца» совершенно не было чувства страха. Не было у него ни смелости или храбрости в общепринятом смысле. Для него было все равно: что в тринку играть, что распороть кинжалом брюхо турецкому часовому; что пойти к молдаванкам на посиделки, что самому из неприятельского окопа языка выхватить. Охотно, даже весело отозвался он на зов сотника Одарюка «Защищать свободу от черных генералов». Принял сотню. Потом дали батальон. Командовать любил только «сознательными» товарищами красноармейцами. И ненавидел их смертельно. Его батальон был действительно «батальон смерти». Товарищи в нем не жили долго. Подвернулся случай — разбил «свой» батальон. А сам — в штаб. К своим. Предстал пред начальством. Смеется: «так и так... "командир большевицкого батальона..."»
Не сомневался, что он, как свой, вне «сомнений», но сразу же почувствовал, что ему не простят его командование «большевиками»...
Почернел еще сильнее, насупился, вышел в коридор и — застрелился...
(продолжение следует)
10 ноября 1928 года
журнал «ВК»
№ 23
стр. 18-21
Комментариев нет:
Отправить комментарий