В. Куртин
За казачество уми...
— Э, мий сотныку, булы колысь богатыри... Колы воны и тэпэр булы миж намы — далэко б булы ворогы, — заканчивает свой рассказ Диденко.
Я смотрю на него, на его мощную, восьмипудовую фигуру, на огромные лапы, в которых карабин кажется детским игрушечным пистолетом...
Да разве ж ты сам не богатырь?! И каких же богатырей рождало Вольное казачество, когда даже этот колосс, одними пальцами ломающий подковы, считает себя, по силе, чуть ли не пигмеем, в сравнении со старыми запорожцами!
— Було, було, Андреич, — подтверждает старик Савостьяныч. — В книгах-то об этом ничего не написано. Некому писать-то было... Только правду истинную говорит Илья Пахомыч... Помню и я, гуторили старые люди, как наших на Амударью гнали... Ремни со спины вырезали. Солью посыпали... А они хоть бы — ах... А нынче...
— Слякоть! — коротко бросает Стеша, сухой, жилистый казак, лет 40. Стешка лежит около маленького костра; шомполом ковыряет угли. — От первых гранат разбежались, с... дети!
— Ты не ругайся, Стешка, придет черед и на них... Образумятся.
Спокойно продолжает старик. А из-под длиннющих бровей его, похожих скорее на усы, чем на брови, смотрят куда-то, в неопределенную даль, два луча маленьких, глубоко запавших глаз. Седая, широкая борода беспомощно спустилась на грудь, касаясь рукоятки кинжала.
— Да я, дедушка, не ругаюсь! А только ты скажи, что дальше?
— Нэхай наши офицеры скажуть!
Офицеры предложили собрать желающих надежных казаков, кому дома остаться опасно, и уйти в горы. Там выждать, пока «слякоть» просохнет и организовать новое восстание.
Молчание. У всех внутри будто что-то стиснулось, заныло. Будто прислушались к чему-то...
Шелестят голые ветки карагачей, плещется, журчит мутная Кубань. Клубясь, спешат на юг громоздкие, тяжелые тучи. С горы, из станицы доносится лай собак...
— Я од своей хаты нэ пиду.
Все молча уставились на дядю Диденко. Огромный, совершенный тип мужской красоты и силы, на аршин выше каждого участника совещания, — он давил своей непоколебимой решительностью, своей бескомпромиссностью. Нахмурившийся и оттого казавшийся еще более черным, чем был в действительности, стоял он, ни на кого не глядя, никого не видя. Точно скала.
Взорвать, перенести по кускам ее можно, но сдвинуть — нет!
— Од своей хаты нэ пиду!
У Савостьяныча трясутся руки. В знак одобрения ли, или от боли, он тихо кряхтит. Ласково смотрит на дядю.
— Не пойду и я... так-то, Пахомыч... Умереть и дома смогем...
Они остались. А потом станицу оцепили красные. С броневика пустили несколько десятков гранат. Площадь станичную покропили шрапнелями. По гумнам поползли разведчики. За ними, в крайние улицы, влетели конные. Схватили первых попавшихся баб.
— Где казаки?
— Ушли.
А у правления уже собрались «иногородние». Гарнизуются: с хлебом-солью завоевателей встречают. Радостные, услужливые, уже пошептывают:
— Диденко Илья дома сидит. Савостьяныч старый — тоже...
— Найдем, — многозначительно ухмыляясь, цедит комиссар. Хихикают кругом: понятен им смешок комиссара.
Окружили небольшой двор. Ощетинились штыками. Пулемет на канаве поставили... Среди двора стоит Диденко. На нем его лучшая «парадная» черкеска. Высокая лохматая шапка. Вся грудь белеет крестами и другими отличиями, между которыми есть и заграничные.
Стоит, точно дуб, ухватившийся корнями за родную землю. Дался без борьбы. Без единого слова. Осмелевшие Ваньки, под хохот толпы, сорвали с него черкеску... А уж полувзвод прицелился. Дядя Илья взглянул на толпу...
— За казачество уми...
Залп.
Навалила толпа:
— В голову! В голову!
* * *
А Савостьяныч сидел в своем просторном «зале». В одном легком бешмете, в чириках на голую ногу... Поглаживая бороду, прищурившись, смотрел на вошедших...
— Так, так... По душу, значит, мою пришли... По кровь казачью... Дело...
* * *
А Стешка? Стешка не остался дома. Не таковского был нрава. Запомнили его хорошо «товарищи». Сторицею отомстил он за дядю Илью и Савостьяныча...
Только в 22-й год нечаянно подвернулся «карательному отряду»...
А мог и он быть с нами, в эмиграции. Из Владикавказа вернулся.
— Не могу, говорит, я сам в Грузию. Пойду сыновей выручать. Они, говорит, хоть и малолетки, да казаки добрые.
Его отговаривали:
— Не доберешься, Стешка. Ни за понюх табаку пропадешь...
А Стешка только посмеивается:
— Отродясь табак в рот не брал. Обойдусь подороже...
И ушел. Слышно было после: выручил сыновей из станицы. Но Кубани не оставил. Крепко верил, что не нынче — завтра вернется казачество. А уж лучшего проводника и «знакомого с обстановкой» трудно бы и представить было...
Не дождался Стешка. В голодный год поезд с хлебом захватил, что большевики от казаков выколотили. Шестьдесят сум пшеницы насыпал и — ходу. Да напоролся на засаду... Даже в «Известиях» пропечатали:
«Отряду тов. Семкина удалось окружить банду Степана Байдина. Бандиты уничтожены».
10 октября 1928 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 21
стр. 2
За казачество уми...
— Э, мий сотныку, булы колысь богатыри... Колы воны и тэпэр булы миж намы — далэко б булы ворогы, — заканчивает свой рассказ Диденко.
Я смотрю на него, на его мощную, восьмипудовую фигуру, на огромные лапы, в которых карабин кажется детским игрушечным пистолетом...
Да разве ж ты сам не богатырь?! И каких же богатырей рождало Вольное казачество, когда даже этот колосс, одними пальцами ломающий подковы, считает себя, по силе, чуть ли не пигмеем, в сравнении со старыми запорожцами!
— Було, було, Андреич, — подтверждает старик Савостьяныч. — В книгах-то об этом ничего не написано. Некому писать-то было... Только правду истинную говорит Илья Пахомыч... Помню и я, гуторили старые люди, как наших на Амударью гнали... Ремни со спины вырезали. Солью посыпали... А они хоть бы — ах... А нынче...
— Слякоть! — коротко бросает Стеша, сухой, жилистый казак, лет 40. Стешка лежит около маленького костра; шомполом ковыряет угли. — От первых гранат разбежались, с... дети!
— Ты не ругайся, Стешка, придет черед и на них... Образумятся.
Спокойно продолжает старик. А из-под длиннющих бровей его, похожих скорее на усы, чем на брови, смотрят куда-то, в неопределенную даль, два луча маленьких, глубоко запавших глаз. Седая, широкая борода беспомощно спустилась на грудь, касаясь рукоятки кинжала.
— Да я, дедушка, не ругаюсь! А только ты скажи, что дальше?
— Нэхай наши офицеры скажуть!
Офицеры предложили собрать желающих надежных казаков, кому дома остаться опасно, и уйти в горы. Там выждать, пока «слякоть» просохнет и организовать новое восстание.
Молчание. У всех внутри будто что-то стиснулось, заныло. Будто прислушались к чему-то...
Шелестят голые ветки карагачей, плещется, журчит мутная Кубань. Клубясь, спешат на юг громоздкие, тяжелые тучи. С горы, из станицы доносится лай собак...
— Я од своей хаты нэ пиду.
Все молча уставились на дядю Диденко. Огромный, совершенный тип мужской красоты и силы, на аршин выше каждого участника совещания, — он давил своей непоколебимой решительностью, своей бескомпромиссностью. Нахмурившийся и оттого казавшийся еще более черным, чем был в действительности, стоял он, ни на кого не глядя, никого не видя. Точно скала.
Взорвать, перенести по кускам ее можно, но сдвинуть — нет!
— Од своей хаты нэ пиду!
У Савостьяныча трясутся руки. В знак одобрения ли, или от боли, он тихо кряхтит. Ласково смотрит на дядю.
— Не пойду и я... так-то, Пахомыч... Умереть и дома смогем...
Они остались. А потом станицу оцепили красные. С броневика пустили несколько десятков гранат. Площадь станичную покропили шрапнелями. По гумнам поползли разведчики. За ними, в крайние улицы, влетели конные. Схватили первых попавшихся баб.
— Где казаки?
— Ушли.
А у правления уже собрались «иногородние». Гарнизуются: с хлебом-солью завоевателей встречают. Радостные, услужливые, уже пошептывают:
— Диденко Илья дома сидит. Савостьяныч старый — тоже...
— Найдем, — многозначительно ухмыляясь, цедит комиссар. Хихикают кругом: понятен им смешок комиссара.
Окружили небольшой двор. Ощетинились штыками. Пулемет на канаве поставили... Среди двора стоит Диденко. На нем его лучшая «парадная» черкеска. Высокая лохматая шапка. Вся грудь белеет крестами и другими отличиями, между которыми есть и заграничные.
Стоит, точно дуб, ухватившийся корнями за родную землю. Дался без борьбы. Без единого слова. Осмелевшие Ваньки, под хохот толпы, сорвали с него черкеску... А уж полувзвод прицелился. Дядя Илья взглянул на толпу...
— За казачество уми...
Залп.
Навалила толпа:
— В голову! В голову!
* * *
А Савостьяныч сидел в своем просторном «зале». В одном легком бешмете, в чириках на голую ногу... Поглаживая бороду, прищурившись, смотрел на вошедших...
— Так, так... По душу, значит, мою пришли... По кровь казачью... Дело...
* * *
А Стешка? Стешка не остался дома. Не таковского был нрава. Запомнили его хорошо «товарищи». Сторицею отомстил он за дядю Илью и Савостьяныча...
Только в 22-й год нечаянно подвернулся «карательному отряду»...
А мог и он быть с нами, в эмиграции. Из Владикавказа вернулся.
— Не могу, говорит, я сам в Грузию. Пойду сыновей выручать. Они, говорит, хоть и малолетки, да казаки добрые.
Его отговаривали:
— Не доберешься, Стешка. Ни за понюх табаку пропадешь...
А Стешка только посмеивается:
— Отродясь табак в рот не брал. Обойдусь подороже...
И ушел. Слышно было после: выручил сыновей из станицы. Но Кубани не оставил. Крепко верил, что не нынче — завтра вернется казачество. А уж лучшего проводника и «знакомого с обстановкой» трудно бы и представить было...
Не дождался Стешка. В голодный год поезд с хлебом захватил, что большевики от казаков выколотили. Шестьдесят сум пшеницы насыпал и — ходу. Да напоролся на засаду... Даже в «Известиях» пропечатали:
«Отряду тов. Семкина удалось окружить банду Степана Байдина. Бандиты уничтожены».
10 октября 1928 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 21
стр. 2
Комментариев нет:
Отправить комментарий