Борис Кундрюцков

В сарае

— Эх, братцы, братцы... Казаки-станичники...
Степан укоризненно покачал головой и дернул плечами. Крепко связанные руки сзади, перетянутые волосяными бечевками, хрустнули при движении, и концы пальцев потемнели от прилившей, застаивающейся крови.
 — Эх, братцы, братцы...
Устремленные серьезно в темноту глаза атамана ощупывали, отыскивали во мраке глухо наглухо запертого сарая своих сподвижников... Там же на сене человек шесть казаков — предателей помещено между ними.
Стерегут и внутри и снаружи.
 — И вот говорю я вам...
 — Молчи, — грубо и сокрушенно прерывает Туровер, казак караульный, — не говори, Стенька...
Атаман замолчал, но всем кажется, что еще шевелятся его губы, еще кажется, что улыбнулся он, наклонив голову.
Жирные, черные кудри свалились на лоб...
 — Не говори, Стенька, — повторил Туровер и как многие люди, любящие высказываться до конца, стал в темноту кидать фразу за фразой.
 — Мы все понимаем... все... — а сказав «все» вдруг возмутился упорством Разина, — сказано, Войску гроб будет... Не совпадаем — нюха собачьего не порадуем... Душа, Степан... Душа... Чижало...
Чем несвязнее говорил, тем больше мучался. Ну, как его там передать... И казак де и все такое, может и почище Разиновской братии, а вот... Духу не хватает супротив России... Своих предают... А духу...
Заговорил Разин.
 — Дурак, дурак и есть. Мыслишка то у тебя откедова такая... Видал Тарас, я один десятерых гонял... Видал?
 — Видал.
Совсем тихо стало в сарае... И давила эта сила мощности разиновской, и смущала и волновала душу.
Загорались как-то спокойно во тьме — одни — злобой пенной, другие — восторгом. Чудилось, нельзя его не убедить, не сломить.
Тверд как сталь, упорен как гранит.
 — Мало нас, — угрюмо замолчал с открытым ртом Тарас.
Опять улыбнулся Разин... Почувствовали все.
 — Войсков у меня было... Много разного всякого народа... И ничего-то они все не стоили... Которые казаки за мной пошли, те только и были... До конца были... И пымали меня енти — не мои...
Улыбается Степан...
 — Братцы, братцы... Казаки-станичники...
Вспомнилась Персия, любовь атаманова... Все отдал Стенька. Им отдал...
Вскочил Тарас с сена...
 — Да-а скажи же, дьявол. Усе за тобой пойдем... Чичас развяжу... Што мы не казаки што-ль?
Вздрогнул Степан... Как орел... почуял... Вот она казачья гордость... Вот она свобода... Волюшка степная да бескрайняя... Забилась кровь в орлиных крыльях, затрепетали, зазвенели перья. Зачертить бы опять синеву небес кругами, поклекотать о том, как мельчает люд... Заблестели глаза... Окреп голос...
 — Сердце у нас больно широко было... Большое сердце было у казака. Думали мы, усе такие же вот... От барства та измывательства ослобонить хотел я... Их ли я не любил... Не из-за них ли я все грехи на душу принял... Сбегутся теперь трусы все на мою казнь зенки таращить. А пальцем — никто не пошевельнет... Не то больно... Богу одному ответ только я дам. Вы-то вот казаки... Братцы, братцы... Станичники...
Туровер как ужаленный...
 — Верно, Стенька, все с тобой... Не выдадим... Этого мы, того... Энтого — самого...
Как ужаленный...
 — Не дадим казака Москве... Верно я говорю... Не видать им Степ...
Круглую дырку в широкой двери сарая загородила чья-то тень, отрезав, как ножом, пробивающиеся лунные лучи... Чьи-то прилипшие к доскам губы загудели в сарай.
 — Чево за шум... Подмога нужна?
Тарас умолк... Опустился как-то вяло на сено, выдернул из-под себя полу длинного чекменя... А глаза атамана, устремленные в темноту, щупают, осматривают перевязанных своих казаков.
Усмехается...
 — Гг-гы... — кто-то фыркнул в темноту...
И общий вздох пронесся в воздухе.
И Туровер чувствует, прямо чувствует — опустил голову Стенька — смеется... Чуб густой и жирный упал на лоб. Сломалась на груди богатырской черная лопатой борода.
 — Братцы, братцы...
Шепчут губы и из угла, где завалился за снопом есаул Черемисов, несется шипяще и горько:
 — Казаки подколодные...

10 мая 1928 года
журнал «ВК»
№ 11
стр. 2-3