1-я часть
Вадим Курганский
Клятва
Холодно!
Через незавешенное окно далекой пеленой растянулась черная от с утра не прекращающегося дождя степь. Далеко-далеко насколько глаз хватает и еще дальше, туда — за мутную линию горизонта, на север. Тусклое, мутное небо, тусклые мутные облака, едва заметными пятнами грязи проступающие на сизом фоне, и косой мелкий дождь... По стеклу бегут узкие струйки, кривятся в их потоках ветви качающихся от ветра деревьев под окном...
Маленький степной хуторок затерялся в необъятных просторах. Ни души вокруг, только небо, степь, дождь, и ветер, и холод, холод... Холод везде — и снаружи, за тонкими стенками дома, и в небольшой, низкой комнате, и внутри — застывшей, оцепеневшей душе... Холодно, холодно!
В стенном, покосившимся зеркале туманно отразилась стройная, хрупкая фигурка, круглое, еще недавно веселое, жизнерадостное, а теперь бледное, истомленное личико, черные змеи кос, худые плечи, дрожащие под накинутой теплой шалью... Себе самой не верилось — неужели же это она — Нина, хорошенькая, жизнерадостная Нина, дочь станичного атамана, еще институткой покорявшая все сердца на Екатеринодарских балах и вечеринках!
Она улыбнулась, и улыбка была какая-то иная, не та, что прежде — измученная, усталая, болезненно страшная... Зябко вздрогнула и плотнее закуталась в шаль — в комнате холодно. Машинально встала, подошла к печке, потрогала остывшие, холодные кирпичи... Затопить? Позвать Федора, попросить принести дров? И тотчас же опять улыбнулась — зачем? Не все ли равно теперь? Казалось странным, непростительно-глупым, чуть не преступным возиться с печкой, заниматься обычными серыми делами, когда там — за стенами дома разыгрывается это кроваво-страшное!
Со стены пасмурно глядел большой портрет... Седые усы, нос с горбинкой, морщинистые щеки, низко-нависшие мохнатые брови... Отец! Слава Богу — не дожил... Не довелось увидеть всего этого... Тяжело, непосильно тяжело бы было старому казачьему сердцу, все равно не перенес бы страшного времени крестных мук казачества... Уж лучше так — умер, не зная и не предвидя ничего...
Где-то залилась глухим лаем собака, за ней другая, третья...
Нина вздрогнула, снова зябко еще плотнее закуталась в шаль и прошла по комнате... Боже, как тихо, словно вымерло все... За окном сквозь туман и дымку косого дождя чернели хаты хуторского поселения — безлюдные, жуткие, притаившиеся...
Не было страха за себя, за свою судьбу... Не хотелось думать о том, что скоро придут «они», войдут в дом, будут грабить, выносить дедовское добро, бесчинствовать, может быть издеваться и глумиться над ней! Была только мертвящая тоска, да ноющая, беспрестанная мысль о нем!
Она подняла руку — на пальце тускло блеснуло обручальное кольцо... Улыбнулась — тихой, ясной, страдальческой улыбкой и крепко прижала кольцо к губам...
Как давно это было! Вспомнилась маленькая церковь в станице, недалеко от их хуторка, сморщенно-добродушное лицо священника, трепетные блики свечей на небогатой ризнице и сильная рука коренастого офицера в черкеске, крепко сжимающая ее дрожащую ручку... Торопливо, нервно шел обряд венчания, хором подхватывали слова песнопений наполняющие церковь казаки — в походных уборах, с винтовками за плечами, шашками у пояса... А снаружи глухо ржали кони, пугливо косясь в ту сторону, откуда частым, сухим треском доносилась стрельба...
Вспоминалось, как долго обвивала она руками шею человека, с которым только что связала свою судьбу, как глухо всхлипывали вокруг, стараясь сдерживаться, угрюмые казаки, как, наконец, вырвался из ее рук молодой и неровным, срывающимся голосом скомандовал:
— По коням! Садись! Сотня, рысью, марш-марш!
Вспомнилось как, долго откидывая с лица надоевшую, мешавшую фату, махала она платком вслед уходящей на рысях сотне... Вспомнила, как горько плакала она весь вечер и всю ночь, сначала в запущенном саду, припав к покосившемуся кресту на могиле отца и матери, а потом в маленькой спаленке, зарывшись с головой в подушки...
Да, давно это было! И с тех пор — год, больше года, ни разу не видела его — любимого, дорогого Бориса... Через месяц после венчания ушел с маленького хуторка и брат — последняя опора и надежда...
Не выдержало казачье сердце — сдал в аренду почуявшим наживу иногородним землю и пошел на Север, умирать за свободу и честь Родного Края. А через неделю пришло короткое извещение из штаба — убит в случайной стычке с красными!
Только он один, только ненаглядный Борис и остался у нее после этого. Целый год — только короткие, отрывистые письма, — редкие проблески в непроглядной мгле, а теперь, теперь!
Застонала, стиснув зубы, и снова крепко-крепко прижала к губам кольцо. Лучше не думать — страшно, холодно, холодно!
Неожиданно резко настежь распахнулась дверь. На пороге — худой, сутулый старик — Федор. Только он один и остался около нее, он заведовал всем хозяйством, он вел счета с обнаглевшими, отъевшимися арендаторами.
— Чего, Федор?
Начала и недоговорила... Что с ним? Старческое, коричневое лицо искажено, мохнатые, пожелтелые усы дрожат, словно от плача, в глазах слезы...
— Вин... пан... пан, — неясно бормотал застревавшие в горле слова и дрожащей рукой указывая назад...
Но не нужно было уже и слов — с отчаянным криком — Борис! — метнулась мимо старого казака Нина и повисла на шее у широкоплечего, худого, кровавой грязью покрытого офицера в изорванной гимнастерке...
— Борис, родной, милый! — невнятно шептала обессиленная радостью, покрывая изможденное, небритое лицо поцелуями. Федор плакал навзрыд, по-детски, беспомощно суетился вокруг, бормоча что-то непонятное и растерянно разводя руками...
— Нина! — вырвалось, наконец, из неровно вздымающейся груди, — Нина, меня травят... травят как зверя... по горячему следу... Через минуту будут здесь... Придут... погибнешь и ты — я не хочу, не хочу... Я пойду... Прощай! Хоть тебя увидеть... обнять... родная моя... любимая...
— Борис! — снова отчаянно вырвалось у нее. — Борис!
И замолчала, обвив шею руками, прижавшись щекою к колючей, щетинистой щеке...
— Прощай... Нина... Я пойду!
Недоговорив, умолк, зашатался, ища руками опоры... Федор едва успел подставить стул.
И в то же время со двора послышался гомон многих голосов, свирепый лай дворовых собак, заскрипели ступеньки, и дверь задрожала от частых ударов...
(продолжение следует)
25 июля 1929 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 40
стр. 1-3
Вадим Курганский
Клятва
Холодно!
Через незавешенное окно далекой пеленой растянулась черная от с утра не прекращающегося дождя степь. Далеко-далеко насколько глаз хватает и еще дальше, туда — за мутную линию горизонта, на север. Тусклое, мутное небо, тусклые мутные облака, едва заметными пятнами грязи проступающие на сизом фоне, и косой мелкий дождь... По стеклу бегут узкие струйки, кривятся в их потоках ветви качающихся от ветра деревьев под окном...
Маленький степной хуторок затерялся в необъятных просторах. Ни души вокруг, только небо, степь, дождь, и ветер, и холод, холод... Холод везде — и снаружи, за тонкими стенками дома, и в небольшой, низкой комнате, и внутри — застывшей, оцепеневшей душе... Холодно, холодно!
В стенном, покосившимся зеркале туманно отразилась стройная, хрупкая фигурка, круглое, еще недавно веселое, жизнерадостное, а теперь бледное, истомленное личико, черные змеи кос, худые плечи, дрожащие под накинутой теплой шалью... Себе самой не верилось — неужели же это она — Нина, хорошенькая, жизнерадостная Нина, дочь станичного атамана, еще институткой покорявшая все сердца на Екатеринодарских балах и вечеринках!
Она улыбнулась, и улыбка была какая-то иная, не та, что прежде — измученная, усталая, болезненно страшная... Зябко вздрогнула и плотнее закуталась в шаль — в комнате холодно. Машинально встала, подошла к печке, потрогала остывшие, холодные кирпичи... Затопить? Позвать Федора, попросить принести дров? И тотчас же опять улыбнулась — зачем? Не все ли равно теперь? Казалось странным, непростительно-глупым, чуть не преступным возиться с печкой, заниматься обычными серыми делами, когда там — за стенами дома разыгрывается это кроваво-страшное!
Со стены пасмурно глядел большой портрет... Седые усы, нос с горбинкой, морщинистые щеки, низко-нависшие мохнатые брови... Отец! Слава Богу — не дожил... Не довелось увидеть всего этого... Тяжело, непосильно тяжело бы было старому казачьему сердцу, все равно не перенес бы страшного времени крестных мук казачества... Уж лучше так — умер, не зная и не предвидя ничего...
Где-то залилась глухим лаем собака, за ней другая, третья...
Нина вздрогнула, снова зябко еще плотнее закуталась в шаль и прошла по комнате... Боже, как тихо, словно вымерло все... За окном сквозь туман и дымку косого дождя чернели хаты хуторского поселения — безлюдные, жуткие, притаившиеся...
Не было страха за себя, за свою судьбу... Не хотелось думать о том, что скоро придут «они», войдут в дом, будут грабить, выносить дедовское добро, бесчинствовать, может быть издеваться и глумиться над ней! Была только мертвящая тоска, да ноющая, беспрестанная мысль о нем!
Она подняла руку — на пальце тускло блеснуло обручальное кольцо... Улыбнулась — тихой, ясной, страдальческой улыбкой и крепко прижала кольцо к губам...
Как давно это было! Вспомнилась маленькая церковь в станице, недалеко от их хуторка, сморщенно-добродушное лицо священника, трепетные блики свечей на небогатой ризнице и сильная рука коренастого офицера в черкеске, крепко сжимающая ее дрожащую ручку... Торопливо, нервно шел обряд венчания, хором подхватывали слова песнопений наполняющие церковь казаки — в походных уборах, с винтовками за плечами, шашками у пояса... А снаружи глухо ржали кони, пугливо косясь в ту сторону, откуда частым, сухим треском доносилась стрельба...
Вспоминалось, как долго обвивала она руками шею человека, с которым только что связала свою судьбу, как глухо всхлипывали вокруг, стараясь сдерживаться, угрюмые казаки, как, наконец, вырвался из ее рук молодой и неровным, срывающимся голосом скомандовал:
— По коням! Садись! Сотня, рысью, марш-марш!
Вспомнилось как, долго откидывая с лица надоевшую, мешавшую фату, махала она платком вслед уходящей на рысях сотне... Вспомнила, как горько плакала она весь вечер и всю ночь, сначала в запущенном саду, припав к покосившемуся кресту на могиле отца и матери, а потом в маленькой спаленке, зарывшись с головой в подушки...
Да, давно это было! И с тех пор — год, больше года, ни разу не видела его — любимого, дорогого Бориса... Через месяц после венчания ушел с маленького хуторка и брат — последняя опора и надежда...
Не выдержало казачье сердце — сдал в аренду почуявшим наживу иногородним землю и пошел на Север, умирать за свободу и честь Родного Края. А через неделю пришло короткое извещение из штаба — убит в случайной стычке с красными!
Только он один, только ненаглядный Борис и остался у нее после этого. Целый год — только короткие, отрывистые письма, — редкие проблески в непроглядной мгле, а теперь, теперь!
Застонала, стиснув зубы, и снова крепко-крепко прижала к губам кольцо. Лучше не думать — страшно, холодно, холодно!
Неожиданно резко настежь распахнулась дверь. На пороге — худой, сутулый старик — Федор. Только он один и остался около нее, он заведовал всем хозяйством, он вел счета с обнаглевшими, отъевшимися арендаторами.
— Чего, Федор?
Начала и недоговорила... Что с ним? Старческое, коричневое лицо искажено, мохнатые, пожелтелые усы дрожат, словно от плача, в глазах слезы...
— Вин... пан... пан, — неясно бормотал застревавшие в горле слова и дрожащей рукой указывая назад...
Но не нужно было уже и слов — с отчаянным криком — Борис! — метнулась мимо старого казака Нина и повисла на шее у широкоплечего, худого, кровавой грязью покрытого офицера в изорванной гимнастерке...
— Борис, родной, милый! — невнятно шептала обессиленная радостью, покрывая изможденное, небритое лицо поцелуями. Федор плакал навзрыд, по-детски, беспомощно суетился вокруг, бормоча что-то непонятное и растерянно разводя руками...
— Нина! — вырвалось, наконец, из неровно вздымающейся груди, — Нина, меня травят... травят как зверя... по горячему следу... Через минуту будут здесь... Придут... погибнешь и ты — я не хочу, не хочу... Я пойду... Прощай! Хоть тебя увидеть... обнять... родная моя... любимая...
— Борис! — снова отчаянно вырвалось у нее. — Борис!
И замолчала, обвив шею руками, прижавшись щекою к колючей, щетинистой щеке...
— Прощай... Нина... Я пойду!
Недоговорив, умолк, зашатался, ища руками опоры... Федор едва успел подставить стул.
И в то же время со двора послышался гомон многих голосов, свирепый лай дворовых собак, заскрипели ступеньки, и дверь задрожала от частых ударов...
(продолжение следует)
25 июля 1929 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 40
стр. 1-3
Комментариев нет:
Отправить комментарий