И. Евсиков
Воспоминания
Осень. Юнкера возвращались в Екатеринодар после лагерного сбора в Анапе. На другой день все разлетелись по домам в отпуск, за исключением немногих, которые не имели ни родного дома, ни знакомых в освобожденных от большевиков областях; то были неказаки.
С радостью в сердце подъезжал я к станице. Думал, что вот встречусь со своими друзьями, которые не будут меня узнавать в новой юнкерской форме, будут осматривать каждую часть моего костюма, а главное, шашку, придававшую некоторую солидность... Ведь только вчера я был учеником, мальчиком, носил красную (реалиста) фуражку, а уже сегодня я юнкер, «заступник слабых и защитник отечества». Гордость поднималась от сознания, что и я что-то значу.
Дома встретили, как всегда, радушно. Рвался я в общество знакомых, ибо предполагал, что только там полностью может оцениться моя особа в юнкерской форме. И... я между ними, в кругу желанного общества, а похвал нет; нет той задушевности, которая была раньше, нет того внимания, которое мне оказывалось, когда я еще не носил этой военной неказачьей формы. Не скажу, чтобы было презрение, нет, но было полное равнодушие, как мне казалось на первый взгляд. Я не знал, вернее не старался узнавать истинной причины подобной перемены. Грустно стало. Это удивление еще более усугубилось, когда я увидел здесь же своих сотоварищей — юнкеров другого военного училища, носивших казачью форму и пользовавшихся должным отношением. Очень не понравилась мне такая обстановка и я поспешил поскорее уйти, предоставляя времени разрешение создавшихся вопросов.
Кончились дни отпуска и снова юнкера принялись за дело. В городе Екатеринодаре появилось больше военных. Вскоре пошли дожди, настали легкие холода, а вместе с ними и наша, юнкерская жизнь перестала быть закрытой. Все и чаще команды юнкеров посылались нести караулы в различные учреждения. Вскоре мы узнали, что эти караулы раньше несли казаки местного гарнизона. Вышли, очевидно, из доверия казаки, так некоторые думали из нас, а почему, мы не могли себе ответить. В то же самое время чувствовалась какая-то тяжелая атмосфера, а отчего, мы опять-таки до конца не могли проникнуть. Наконец, мало-помалу, тучи надвигались, и гроза приближалась; вместе с происходившими событиями слухи о них проникали и к нам. Слышно было, что фронт катится на юг, казаки бросают фронт. Одни говорили, что казаки не желают воевать, потому что им надоело, другие — что казаки идут защищать от кого-то своих атаманов и правительство, третьи — что казаков в тылу обижают. Где была правда, нельзя было узнать, но чувствовалось что-то неладное. Город почти изменил свой внешний вид. На улицах встречаются почти исключительно военные люди, казаки и неказаки. Мельком донесся слух и до меня, что наши казаки и правительства не ладили с командующим Добрармией, который вмешивался во внутреннюю жизнь казачества.
В мокрое утро, 6-го ноября 1919 года, по обыкновению прозвучали очередные сигналы, и юнкера уже приготовились в классах к лекциям. Вдруг слышится команда: «одевайсь», и через полчаса военное училище в полном составе, за исключением дежурной части, покинуло стены здания. У каждого на устах был один вопрос: «куда?» — но никто не мог дать на него ответа. Даже наши близкие командиры и те не могли дать исчерпывающих объяснений о происходящем. Нужно было только удивляться, до какой степени нечестно, воровски, было организованно вмешательство чужих в нашу жизнь. Оказалось, что мы, казаки, сами разогнали свое же выборное правительство — Раду, а некоторых членов ее в тот же день лишили свободы; мы сами оказались лучшими помощниками в деле экзекуции над Кулабуховым. Да, мы были «лучшими», потому что мы, юнкера нашего училища и все части, прибывшие тогда же к зданию Зимнего театра, где происходило заседание Кубанской Рады, служили верно своему краю и думали, что идем совершать доброе дело. Верховное главнокомандование, оказывается, тайно отдало приказ расправиться всеми правдами и неправдами с самостийным правительством, думая тем самым «пресечь в корне» это, для него нежелательное течение.
Но оно ошиблось. Самостийность исходила не из Зимнего театра, а из станиц. Скоро, после выполнения нами «славного долга», мне удалось получить отпуск домой на 4-5 дней. Отправляюсь домой. В английской шинели, в английской фуражке с кокардой, я, прежде всего, встречаюсь на вокзале нашей станицы с группой казаков, сверстников и родственников. Первые слова, которые я услышал от них, были «и ты продался картузникам, и ты за мужиков?» (мужик — значит, всякий неказак) и, обступив с разных сторон, начали выливать всю брань по адресу добровольцев. Спрашиваю, что случилось, почему такая ненависть? И в ответ слышу: «а за что Кулабуха повесили?» Тут только мне стало все ясным. Приблизительно за полчаса беседы с ними я узнал много больше, нежели я знал в момент, когда я шел арестовывать Кулабухова и в тот момент, вероятно, был бы прибит этими простыми казаками, если бы я не был их родственником или если бы они меня не знали. Два дня я ходил по станице, встречался нарочно с простыми казаками и везде слышал одни и те же слова. На третий день мне нужно было по делу побывать в одной из станиц Таманского отдела и, наслышавшись много «простой политики» на Старой Линии, я стал прислушиваться здесь. И здесь слышу ту же песнь «за шо Кулабуха повисылы?»
Так вот она где истина, думал я, возвращаясь в Екатеринодар. Оказывается, простой казак больше меня знал, больше меня видел и больше проявлял свою казачью физиономию. Да, там истина, среди простой массы и там нужно искать начало всему...
25 марта 1929 года
журнал «ВК»
№ 32
стр. 17
Воспоминания
Осень. Юнкера возвращались в Екатеринодар после лагерного сбора в Анапе. На другой день все разлетелись по домам в отпуск, за исключением немногих, которые не имели ни родного дома, ни знакомых в освобожденных от большевиков областях; то были неказаки.
С радостью в сердце подъезжал я к станице. Думал, что вот встречусь со своими друзьями, которые не будут меня узнавать в новой юнкерской форме, будут осматривать каждую часть моего костюма, а главное, шашку, придававшую некоторую солидность... Ведь только вчера я был учеником, мальчиком, носил красную (реалиста) фуражку, а уже сегодня я юнкер, «заступник слабых и защитник отечества». Гордость поднималась от сознания, что и я что-то значу.
Дома встретили, как всегда, радушно. Рвался я в общество знакомых, ибо предполагал, что только там полностью может оцениться моя особа в юнкерской форме. И... я между ними, в кругу желанного общества, а похвал нет; нет той задушевности, которая была раньше, нет того внимания, которое мне оказывалось, когда я еще не носил этой военной неказачьей формы. Не скажу, чтобы было презрение, нет, но было полное равнодушие, как мне казалось на первый взгляд. Я не знал, вернее не старался узнавать истинной причины подобной перемены. Грустно стало. Это удивление еще более усугубилось, когда я увидел здесь же своих сотоварищей — юнкеров другого военного училища, носивших казачью форму и пользовавшихся должным отношением. Очень не понравилась мне такая обстановка и я поспешил поскорее уйти, предоставляя времени разрешение создавшихся вопросов.
Кончились дни отпуска и снова юнкера принялись за дело. В городе Екатеринодаре появилось больше военных. Вскоре пошли дожди, настали легкие холода, а вместе с ними и наша, юнкерская жизнь перестала быть закрытой. Все и чаще команды юнкеров посылались нести караулы в различные учреждения. Вскоре мы узнали, что эти караулы раньше несли казаки местного гарнизона. Вышли, очевидно, из доверия казаки, так некоторые думали из нас, а почему, мы не могли себе ответить. В то же самое время чувствовалась какая-то тяжелая атмосфера, а отчего, мы опять-таки до конца не могли проникнуть. Наконец, мало-помалу, тучи надвигались, и гроза приближалась; вместе с происходившими событиями слухи о них проникали и к нам. Слышно было, что фронт катится на юг, казаки бросают фронт. Одни говорили, что казаки не желают воевать, потому что им надоело, другие — что казаки идут защищать от кого-то своих атаманов и правительство, третьи — что казаков в тылу обижают. Где была правда, нельзя было узнать, но чувствовалось что-то неладное. Город почти изменил свой внешний вид. На улицах встречаются почти исключительно военные люди, казаки и неказаки. Мельком донесся слух и до меня, что наши казаки и правительства не ладили с командующим Добрармией, который вмешивался во внутреннюю жизнь казачества.
В мокрое утро, 6-го ноября 1919 года, по обыкновению прозвучали очередные сигналы, и юнкера уже приготовились в классах к лекциям. Вдруг слышится команда: «одевайсь», и через полчаса военное училище в полном составе, за исключением дежурной части, покинуло стены здания. У каждого на устах был один вопрос: «куда?» — но никто не мог дать на него ответа. Даже наши близкие командиры и те не могли дать исчерпывающих объяснений о происходящем. Нужно было только удивляться, до какой степени нечестно, воровски, было организованно вмешательство чужих в нашу жизнь. Оказалось, что мы, казаки, сами разогнали свое же выборное правительство — Раду, а некоторых членов ее в тот же день лишили свободы; мы сами оказались лучшими помощниками в деле экзекуции над Кулабуховым. Да, мы были «лучшими», потому что мы, юнкера нашего училища и все части, прибывшие тогда же к зданию Зимнего театра, где происходило заседание Кубанской Рады, служили верно своему краю и думали, что идем совершать доброе дело. Верховное главнокомандование, оказывается, тайно отдало приказ расправиться всеми правдами и неправдами с самостийным правительством, думая тем самым «пресечь в корне» это, для него нежелательное течение.
Но оно ошиблось. Самостийность исходила не из Зимнего театра, а из станиц. Скоро, после выполнения нами «славного долга», мне удалось получить отпуск домой на 4-5 дней. Отправляюсь домой. В английской шинели, в английской фуражке с кокардой, я, прежде всего, встречаюсь на вокзале нашей станицы с группой казаков, сверстников и родственников. Первые слова, которые я услышал от них, были «и ты продался картузникам, и ты за мужиков?» (мужик — значит, всякий неказак) и, обступив с разных сторон, начали выливать всю брань по адресу добровольцев. Спрашиваю, что случилось, почему такая ненависть? И в ответ слышу: «а за что Кулабуха повесили?» Тут только мне стало все ясным. Приблизительно за полчаса беседы с ними я узнал много больше, нежели я знал в момент, когда я шел арестовывать Кулабухова и в тот момент, вероятно, был бы прибит этими простыми казаками, если бы я не был их родственником или если бы они меня не знали. Два дня я ходил по станице, встречался нарочно с простыми казаками и везде слышал одни и те же слова. На третий день мне нужно было по делу побывать в одной из станиц Таманского отдела и, наслышавшись много «простой политики» на Старой Линии, я стал прислушиваться здесь. И здесь слышу ту же песнь «за шо Кулабуха повисылы?»
Так вот она где истина, думал я, возвращаясь в Екатеринодар. Оказывается, простой казак больше меня знал, больше меня видел и больше проявлял свою казачью физиономию. Да, там истина, среди простой массы и там нужно искать начало всему...
25 марта 1929 года
журнал «ВК»
№ 32
стр. 17
Комментариев нет:
Отправить комментарий