11-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава I
Тече річка невеличка
З вишневого саду,
Кличе козак дівчиноньку
Собі на пораду.
Порадь мене, дівчинонько,
Як рідная мати:
Ой чи мені женитися,
Ой чи тебе ждати.
Прошло восемь лет после Русско-японской войны. Хозяйство в станицах Кубанской области еще больше разрослось и процветало. Казаки-хлеборобы благоденствовали.
Благоденствовала и семья Охрима Пантелеевича Кияшко. О трагической смерти Андрея, погибшего в 1905 году в Тифлисе, почти забыли. Дети Тараса Охримовича стали уже почти взрослыми, и дружная семья работала не покладая рук и жила в полном достатке. Сам Охрим Пантелеевич заметно постарел, осунулся и в дела почти не вмешивался. Фактически главой всего хозяйства и семьи стал Тарас...
Однажды Тарас Охримович, в серой из дачкового сукна черкеске, с кинжалом на кавказском поясе, не спеша возвращался из нового трехэтажного здания станичного правления к себе домой. Это был уже 56-летний казак, с черными опущенными вниз усами, но его широкоплечая фигура держалась еще прямо и бодро. Головы его уже коснулась седина, сросшиеся черные брови порыжели, на широком выпуклом лбу появились две глубокие морщины, но он и теперь одевался точно так, как и в молодые годы, не признавая другой одежды, кроме своей казачьей формы, и в черной высокой барашковой шапке выглядел еще совсем бравым казаком.
Войдя в калитку своей усадьбы, Тарас Охримович, как и всегда, прежде чем войти в дом, с чувством глубокого удовлетворения окинул взглядом свое хозяйство.
Да и было на что посмотреть.
Его «план» (приусадебная земля), площадью около десятины, лицевой стороной выходил на площадь, на которой стояла старая церковь; задняя же часть двора упиралась вплотную в протекавшую посреди станицы речушку Веселую, несколько выше усадьбы Кияшко вливавшуюся в реку Сосык.
Посреди двора стоял деревянный амбар, крытый белым оцинкованным железом, с шестью непочатыми закромами зерна. В двух «базах» было полно всякого мелкого и крупного рогатого скота. Дом, с четырьмя комнатами, коридором и железным навесом, стоял в правом углу передней части двора недалеко от забора. Сотни кур, уток, гусей и индюков бродили по всему подворью.
В доме Кияшко жило теперь девять душ семьи.
Семидесятипятилетний Охрим Пантелеевич, как было уже сказано, в хозяйственные дела теперь не вмешивался. Время от времени, опустив седую голову с казавшейся серой, закругленной бородой и полусогнув когда-то стройную фигуру, шел он к водяной мельнице на рыбную ловлю, хотя в его добыче никто не нуждался. Внук Никифор уже четвертый год находился на действительной службе и в число девяти не входил. Жена его Наталка с четырехлетним сыном Гришей жила в доме свекра, ожидая скорого уже возвращения своего «ненаглядного голуба».
Из двух маленьких внучек выросли уже две краснощекие, как маковый цвет, девушки, целый день напевавшие по всему дому и двору монотонные любовные песенки.
Старшая, чернобровая Приська, была уже, как говориться, «дівка на порі», но она года два тому назад «прогулялась» с одним парубком, и про это многие узнали. И вот, из «хороших» казаков ее никто не сватал, а за иногороднего замуж выходить нечего было и думать: никто бы в доме не согласился иметь зятем «городовика». Так и «засиделась» она до 20 лет.
Младшую, шестнадцатилетнюю Гашку, родители еще не пускали на улицу «гулять»; еще слишком молода была.
Подходя к порогу дому, Тарас Охримович увидел своего среднего сына «непоседу» Петра, стоявшего около база с двумя парубками. Все трое громко чему-то смеялись. Тарас Охримович нахмурил брови: «Э, бисовой собакы сын, довольно уже тебе байдыкувать! Хватит! Пора и хозяйством заняться, батька заменить»... На пороге его встретила Ольга Ивановна, и он стал ей о чем-то говорить, показывая рукой на стоявших около база Петра и парубков. Жена закивала головою в знак согласия и пошла доить коров, а Тараса Охримович вошел в дом...
Ольга Ивановна была одних лет с мужем, но выглядела еще довольно моложаво. Черные брови ровно выделялись на красивом лице и делали малозаметными легкие, недавно появившиеся морщины. Голубые глаза всегда светились неподдельной добротою. В темных волосах лишь чуть-чуть виднелись серебряные нити. Она была почти такого же роста, как муж. В течение первых десяти лет брака у нее не было детей, о чем супруги очень досадовали. Потом они пошли рождаться один за другим: Никифор, умерший грудным младенцем Вася, затем Приська, Петр и Гашка. Думали, что на этом и кончилось, однако после нового восьмилетнего перерыва родился Федя, и только он уж, действительно, был последним.
* * *
В субботу вечером, перед «Дарною Неделей» — Фоминым Воскресеньем, Петр собрался идти с парубками и девчатами на ночное гулянье, обычно проводимое на берегу речки у водяной мельницы. Кто бы сейчас узнал в этом восемнадцатилетнем красивом парубке прежнего школяра-«розбышаку», гонявшего когда-то у чужих заборов «скаженых» собак. Из-под высокой смушковой шапки выбивался черный чуб. Прямой нос и черные брови вместе с острым взглядом карих глаз придавали ему суровый вид, но когда в улыбке приоткрывались его небольшие зубы, лицо сразу становилось веселым и ласковым.
На нем были диагоналевые штаны, слегка напущенные на лакированные чоботы, белая обшитая кумачевой каймой сорочка. Талию обхватывал узкий кавказский пояс с позолоченными серебряными украшениями.
Петр уже выходил из дому, как в дверях боковой комнаты показался дядя Иван Охримович, до того долго сидевший за столом перед графином и закуской с его отцом и матерью. Он пальцем позвал его в зал. Петр, недоумевая, зачем он там понадобился, вернулся.
— Присядь, козаче, к столу, да выпей с нами чарку горилки для храбрости, — сказал ласково дядя. — Присядь, а то спешишь всегда убежать из дому и сторонишься нас, як жолтопузе гусеня, и не видишь, что сам уже стал настоящим гусаком, — и он подал племяннику рюмку водки.
— Спасибо, дядя, пейте сами на здоровье, а я, как захочу, то лучше со своими хлопцами выпью, — сказал Петр.
— Не выкаблучивайся, як порося на бычовци, а бери да пей, когда дают старшие! — более сурово сказал Иван Охримович, слегка привстав. — Может, хлопцев своих пора уже и забывать. Пей, а то за воротник вылью!
— Ну, если уж вам так захотелось, а батя не будут ругать...
— Пей, пей! — сказал отец. — Я тоже хочу, чтобы ты выпил с нами!
— О, и вы, батя, хотите это? Тогда «за здоровье ваше, а в горло наше», — сказал Петр и сразу осушил чарку.
Все засмеялись.
— Ич, бисовой собаки сын, и прибаутки наши знает, — рассмеялась Ольга Ивановна.
— Вот и молодец, так бы и давно, — похвалил Иван Охримович, наливая опять четыре рюмки. — А теперь выпьем все вместе, и знаешь из-за какой причины?
— Откуда мне знать, что у вас там за причины, — сказал Петр.
— А вот: выпьем за то, чтобы ты найскорише нашел себе богатую, работящую и красивую жинку, бо уже, Петрусь, пора и честь знать.
— О, дядя! Ваши беспокойства лишние! Когда придет время, я сам, без всяких напоминаний, найду себе неплохую дивчину, — сказал Петр и почему-то покраснел.
— Время, время! — передразнил его дядя. — По-твоему, значит, еще не время? Ну, это и понятно! Думаешь, я не знаю, про какую ты «неплохую дивчину» бормочешь? Сам видел не раз, под чьим ты окном ночами околачиваешься! Как будто «тілко й світа, що в вікні, за вікном ще більше».
— Знаешь шо, сынку, послушай-ка ты лучше свою мамусю, — сказала до сих пор молчавшая Ольга Ивановна. — Тебя мы не зря позвали сейчас к столу; и то, что дядя твой сказал, тоже не зря; про эту причину я и батько вчера долго балакалы. Тебе исполнилось восемнадцать лет, венчаться можно; значит, надо жениться. Хозяйство у нас доброе, самим справляться летом трудно, а зачем нанимать чужих, когда тебе все равно надо будет жениться — не теперь, так позже. И я буду спокойна душою, а то каждый вечер уходишь из дому и за полночь не приходишь назад. А я — думай: чи не розвалили там чужие парубки голову, чи не нашкодил чего там на улице? Довольно уже розбышакувать! Завтра покличем старостив, та й поезжай з Богом, сватай себе добрую жинку, а мне с батьком послушную молодицю.
Петр не знал: говорит ли мать серьезно или шутит, и, смеясь, ответил:
— Чего это вы, мама, вздумали мне сегодня про это говорить? Я совсем про это еще не думал, не гадал и подходящей девки еще на примете не знаю.
— Бач, бисовой собаки сын, бреше, шо не знает! Ну, а если в самом деле не знаешь, то мы знаем, — сказал Тарас Охримович и, закручивая левый ус, добавил: — У помощника атамана, Терентия Кислого, его дочку Оксану знаешь? Добрая будет молодица, и мы для сватанья ее и благословляем тебя.
Новость ошеломила Петра. С минуту он не знал, что ответить, потом тихо и несвязно возразил:
— Чего то вам так женитьба моя приспичила? Я еще не нагулялся. Обождали хотя бы еще годок, ну хотя бы до осени...
— Ит, едят його мухи, осенью брать! Чтоб даром зимою хлеб ела? — сказал его дядя. — Пусть сперва заработает летом, а потом ест! Надо весною жениться!
— Ну, если из-за этого жениться, то я не знаю, что вам и ответить. И в прошлом году и все время вполне справлялись мы со всеми работами в степи, а в этом году летом и Никифор возвратится со службы... Ну, и Оксана мне совсем не нравиться, я про нее и думать не хочу.
— Ну, ну! Не дурачься! — строго сказал Тарас Охримович. — Оксана девка хорошая, и ты сам потом увидишь, как она тебе после венчанья понравиться. Что же, хочешь гулять до действительной службы, как твой покойный дядя Андрей? Или пока с чужого края станицы парубки голову провалят? Нет, по-твоему не будет! Мы с матерью ничего тебе плохого не желаем, сегодня подумай хорошенько, а завтра с Божьей помощью! Вот все, что мы хотели тебе сказать, и для этого и позвали к столу. Теперь иди туда, куда собрался, сегодня еще можешь!..
Петр вышел от них словно в угаре.
Тихая безлунная ночь опустилась на покрытую белым цветом фруктовых деревьев станицу. У «ялового» спуска воды, за греблей, около которой стояла мельница, под склонившимися над водой вербами молодежь проводила свой ночной досуг. Парубки под звуки двухрядной гармоники топали сапогами, выбивая гопака. Девчата, путаясь в широких и длинных «спидныцях» (юбках), кружились попарно с парубками, а то и с подружкой. Другая группа парубков и девушек стояла поодаль под густо распустившейся вербой и пела: «Реве та стогне Дніпр широкий», «Чорна хмара наступае», «Тиче річка невеличка з вишневого саду»...
Веселье было в самом разгаре, когда туда пришел запоздавший Петр.
— А, Петрусь, здорово! Где же ты так забарился сегодня? Та чего ты такой смутный, невеселый? Чи не одлопуцькалы тебя по дороге довгалівці? — посыпались со всех сторон вопросы.
Не отвечая ничего, Петр вошел в круг танцующих и встал.
— Дайте ему круг одному, расступитесь, дайте круг! — крикнул старший парубок улицы. — Петро без перерыва сейчас должен протанцевать «гопака», «барыню» и «лезгинку»! Это ему в наказание за опоздание.
Петр некоторое время молча смотрел на парубков и девчат, отпускавших по его адресу шутки. Гармонист «вдарил гопака». Как бы очнувшись, Петр подпрыгнул вдруг вверх и пошел выделывать каблуками. Девушки одна за другой вскакивали в круг, кружились с Петром и, устав, убегали прочь. Он кончил все три танца, крикнул, не выходя из круга: «Давай еще "Шамиля", давай "даурскую"!» Гармонист сыграл и их, и только тогда Петр, сказав: «Довольно», — протолкался через восхищенную толпу молодежи и остановился отдохнуть. Он отер платком пот с лица; отошел немного в сторону; молча уселся около девчат, щелкавших семечки; достал плисовый кисет, на котором были четко вышиты красным шелком буквы «Д.К.», и закурил доморощенного табаку. Он искал в полутьме фигуру той, чьи инициалы украшали его кисет, с которой он проводил время почти каждый вечер и много лет считал «своею», но она, вероятно, была в другой группе девушек. А тут, как назло, раздался голос и смех Кислой Оксаны.
Оксана громко чему-то смеялась. Она вообще часто хохотала, когда нужно и не нужно, за что получила прозвище «Дурносмих». Петр, заслыша ее хохот, громко выругался к недоумению сидевших рядом девушек, сейчас же встал, подошел к другой группе молодежи, где и нашел свою «кохану дівчину».
Незаметно летит время на таких веселых собраниях жизнерадостной молодежи. Не успели еще вдоволь нагуляться, «пожартувать», как на колокольнях всех трех церквей пробило двенадцать раз. Значит, полночь: пора расходиться по домам... Большинство парубков и девчат уходили с улицы по своим домам не сразу, а шли «ночевать» на ранее уговоренные места...
Такой обычай издавна существовал у казачьей молодежи в станицах бывшего Черноморского войска. Никто не знал его происхождения, но никто в этом не находил ничего непристойного.
Парубки и девчата гуляют, например, где-нибудь ночью на улице или на «досвитках» (вечеринках). Танцуют, поют и в то же время каждый и каждая, тайком приглядываются, с кем бы пойти сегодня «спать», чтобы було «до души». Перед окончанием гулянья или вечеринки, примерно около полуночи, начинают «пытаться».
Если какому-нибудь парубку, допустим, Грицьку, приглянулась Галя, то он подзывал своего близкого товарища или просто знакомого парубка и тихонько, «на ушко», говорил ему: «Пойди, прыпытай меня за Галю». Его товарищ шел, брал Галю за руку, отводил немного в сторону и тихонько спрашивал: «Нехай за Грицька?» (Что означало: согласна ли, мол, она пойти сегодня с Грицьком?). Если Галя была согласна, то пожимала посреднику руку и отвечала: «Нехай». Тогда этот «парламентер» возвращался к Грицьку, брал его правую ладонь и хлопал по ней своей ладонью, как на ярмарке цыган при покупке лошади; и все это молча. Грицько без слов понимал — Галя согласилась. Он смело подходил к ней, и они шли вместе «ночевать» туда, куда она поведет.
Но если Галя не соглашалась, тогда она выдергивала свою руку из руки Грицькового посредника и говорила: «Нет! Не хочу!» Обычно сейчас же следовал вопрос: «Почему?» Она отвечала, что она спешит домой, чтобы мамка не ругала, или, что она уже «прыпытана», то есть занята. В таком случае приятель возвращался к Грицьку, брал его ладонь и ударял по ней ребром своей ладони, «давал руба» мизинцем вниз; это означало, что Галя «отрубала» Грицьку и сегодня с ним не пойдет.
В таком случае Грицько посылал своего товарища к другой дивчине, а иногда и к третьей, пока не находил такой, которая соглашалась пойти с ним.
После этого Грицько «прыпытывал» таким же образом своего товарища...
Перед тем, как разойтись с гулянья, к Петру подошел его однолеток и друг Николай Шевченко.
— Петрусь! Пойди прыпытай меня за Оксану Кислого! — сказал он.
— О, нет! Лучше не говори! Ни за что не подойду к «Дурносмиху». Посылай кого-нибудь другого из хлопцев! — и Петр даже плюнул с досады.
— Почему? Чего ты ее так возненавидел? Она хорошенькая, смирная. А что часто и громко регочется, так что ж, просто веселая девка. Притом кого же я пошлю, ведь тебя девки лучше других слушают!
— Сказал: до Оксаны не подойду!
— От, едят его мухи с комарами, ну тогда иди «пытай» за Петренкову Катю!
— О, это дело другое!
Петр подошел к маленькой, в белой кофточке, девушке, отвел ее немного в сторону и, наклонившись к ее лицу, тихо спросил:
— Нехай за Мыколу Шевченка?
— Нет! Я уже «прыпытана», — ответила Катя, крутнув головою.
— Уже? За кого?
— За Павла Гордиенка. впрочем, кому какое дело за кого? Прыпытана и баста!
Петр вернулся к Николаю, взял его ладонь и, «рубанув» ему, добавил:
— Не везет тебе, Колька! Почему ты не заведешь постоянную девушку, как я, а то меняешь каждый раз, как цыган кобылу?
— Тебе добре рассуждать, когда ты свою, наверное, от колыски заграбастал, а я вот никак не найду «до души» дивчину. С поганою самому не хочется время тратить, а с тою, с какою я хочу, — она не хочет. Идти же одному домой тоже неохота.
— Ну ладно, давай я пойду еще попробую прыпытать за Катю Приходько! Она, кажется, собирается одна уходить домой.
— От, едят его мухи с комарами, опять Катя! Ну, иди пытай!
От Приходьковой Катерины Петр скоро вернулся, взял ладонь Николая и плашмя ударил своей ладонью, добавив, что Катя сказала «нехай». После этого Николай уже совершенно свободно подошел к Катерине, как к своей дивчине, и смело сказал:
— Пошли! Где у тебя сегодня место?
— А недалеко! У дяди Бондаря, тут же, около водяной мельницы, — ласково отвечала Катерина.
Они подошли к дому. Катерина постучала в окно.
— Кто там? — послышался голос хозяйки, жены Бондаря.
— Это я, мамо! Тетя, отчинить! — заглядывая в окно, сказала Катерина. («Мамой» девушки называли и тех хозяек, у которых тайком от родителей «ночевали» с парубками).
«Тетя-мама» знала, зачем пришла Катерина в такую позднюю пору; не расспрашивая, отрыла дверь, молча указала место на положенных на кирпичники досках, покрытых рядном, и сама сейчас же улеглась на свою кровать.
Бездетные или молодые хозяева, недавно отделившиеся от батька, у которых в хозяйстве во многом чувствовался еще недостаток, или лодыри, не желавшие хорошо работать на своей земле и поэтому обедневшие, с удовольствием предоставляли у себя в доме место для свидания знакомым девушкам, если те среди ночи появлялись с парубком у них под окном. В вознаграждение за это девушки приносили потом хозяевам куски сала, колбасы, кур, муку и т.п. Зачастую, все это девушки воровали у своих родителей с их молчаливого согласия, ибо те знали по опыту своей собственной молодости цель такой кражи.
Следует добавить: если девушка шла на несколько часов «ночевать» с парубком, то это вовсе не значило, что там позволялось «все». Пусть наивный читатель на этот счет успокоится! Некоторые девушки «ночевали» с одним и тем же парубком по два-три года подряд, но не теряли своей девичьей чести. Отдавались они своему избраннику только после венчания в церкви. Во время таких «ночевок» молодежь не раздевалась, а прямо в сапогах сидели или ложились рядом на несколько часов, иногда по несколько пар в одной комнате, и, кроме поцелуев, ничего там не дозволялось.
Так парубки и девчата ближе знакомились, узнавали характер и взгляды друг друга на будущую совместную жизнь, строили планы...
Уединяясь по «ночевкам», каждый и каждая имели возможность своевременно присмотреться друг к другу и выбрать путем сравнения наиболее подходящего спутника жизни.
Вот почему в станицах Черноморского войска у всех казаков семейная жизнь складывалась сразу же после брака прочно, и драмы из-за несходства характеров молодых супругов были очень редки...
Конечно, не обходилось у некоторых и без «греха», но такие случаи были единицами среди тысяч. В станице Старо-Минской в те времена за пять лет только одна девушка родила ребенка до замужества...
Петру Кияшко не надо было «пытаться». Он был уже давно «занучеванным» со своей многолетней подругой, и ни он, ни она ни с кем другим никогда не уединялись и не проводили время. Таким возлюбленным парочкам «пытаться» было нечего, они обходились без этого...
Вскоре после того как в церкви прозвонили двенадцать, по всей станице воцарилась мертвая тишина. Лишь изредка где-нибудь спросонку залает собака, перекликнутся полунощницей петухи, да соловьи беспрерывно заводили свои трели...
* * *
В глубине фруктового сада небогатого казака Костенко Трофима, под распустившей белые душистые цветы яблоней, на зеленой травке сидел, прислонившись спиной к стволу дерева, парубок и ласково перебирал правой рукой длинные русые склонившейся к нему на грудь шестнадцатилетней Костенко Даши. Апрельская ночь была прохладна, и они, закутавшись в большую персидскую шаль, тихо вели разговор:
— Так ты, значит, женишься на Оксане, а меня оставишь? И я потом одна буду приходить на это место, стоять под этой яблоней, вспоминать тебя и думать: сколько лет жизни жила мечтой о тебе, любила и вдруг...
— Да нет же, Дашенька, ясочка моя ненаглядная, — нежно успокаивал ее Петр, — я же сказал только, что хотят женить, но еще бабка надвое гадала. Я сделаю все, чтобы из этого ничего не вышло, и никогда не женюсь на другой. Только тебя я люблю. Не для того я много лет лелеял мечту о нашей будущей жизни, не для того я полюбил тебя еще в школе, чтобы теперь оставить и думать о другой. Нет и нет! Все будет по-нашему! На Покров тебе стукнет семнадцать, до этого я сумею уговорить всех домашних в нашу пользу, и... А может, это было только тогда, в школе и после школы, а теперь ты уже и не любишь меня?
Даша, резко откинув шаль, нежно взглянула ему в лицо и сразу, рывком обхватив его шею, крепко впилась в его, уже не раз целованные губы.
— Сердце мое, жизнь моя, радость моя! — отрываясь и вновь целуя, только и шептала она.
И много, много без слов было сказано этими горячими девичьими поцелуями. Изредка на их головы падали белые лепестки с облитых, как молоком, цветом яблонь, верхушки которых слегка шевелил предрассветный ветерок, но и ветерок, как бы жалея блаженную пару, сразу же затихал, растворяясь в безднах ночного неба.
Это были те самые ученики 3-го отделения двухклассного училища, которых восемь лет тому назад учитель, одного за незнание урока, другую за подсказку, посадил рядом за одну парту. И с тех дней дружба их ничем не омрачалась, пока из детской привязанности не выросла в крепкую любовь...
На востоке, вдали за рекой, за верхушками высоких тополей рощи, синеву неба у горизонта уже прорезывали белесоватые полосы. Стало розоветь. Где-то запели петухи, к ним в перекличку вступили другие, и вскоре все пернатое царство станицы многоголосыми выкриками на разные лады нарушило предрассветную тишину.
— Пора! — сказала, очнувшись, Даша. — Скоро мама встанут коров доить, а меня еще нет; вот будет нагоняй! Приходи завтра, вернее, это уже сегодня, как только стемнеет, и три раза стукнешь в то окно, где будет стоять палка. Наши утром собираются ехать к тете на хутор Жовті Копані и вернутся, наверное, аж завтра. Целый день и ночь я буду одна дома.
Петр неохотно поднялся и, не выпуская ее рук из своих, сказал:
— Неужели пора? Не понимаю, почему ночь создана такой короткой?
Он поцеловал ее еще раз и медленно пошел задним краем чужого плана, а затем межою, между низко ветвившимися деревьями, домой. Даша тихонько, чтобы не спугнуть спящих собак и никого не разбудить, подошла к дверям дома. Убедившись, что в доме все спят, она потайной веревочкой открыла изнутри крючок на дверях и, невидимкой пробравшись к своей кровати, юркнула под одеяло и затихла. Спит, мол, давно уже дома! Так делалось часто. Но если любящая мать и знала о таких проделках дочери, то делала вид, что не замечает. Ведь и она в молодости так поступала...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава I
Тече річка невеличка
З вишневого саду,
Кличе козак дівчиноньку
Собі на пораду.
Порадь мене, дівчинонько,
Як рідная мати:
Ой чи мені женитися,
Ой чи тебе ждати.
Прошло восемь лет после Русско-японской войны. Хозяйство в станицах Кубанской области еще больше разрослось и процветало. Казаки-хлеборобы благоденствовали.
Благоденствовала и семья Охрима Пантелеевича Кияшко. О трагической смерти Андрея, погибшего в 1905 году в Тифлисе, почти забыли. Дети Тараса Охримовича стали уже почти взрослыми, и дружная семья работала не покладая рук и жила в полном достатке. Сам Охрим Пантелеевич заметно постарел, осунулся и в дела почти не вмешивался. Фактически главой всего хозяйства и семьи стал Тарас...
Однажды Тарас Охримович, в серой из дачкового сукна черкеске, с кинжалом на кавказском поясе, не спеша возвращался из нового трехэтажного здания станичного правления к себе домой. Это был уже 56-летний казак, с черными опущенными вниз усами, но его широкоплечая фигура держалась еще прямо и бодро. Головы его уже коснулась седина, сросшиеся черные брови порыжели, на широком выпуклом лбу появились две глубокие морщины, но он и теперь одевался точно так, как и в молодые годы, не признавая другой одежды, кроме своей казачьей формы, и в черной высокой барашковой шапке выглядел еще совсем бравым казаком.
Войдя в калитку своей усадьбы, Тарас Охримович, как и всегда, прежде чем войти в дом, с чувством глубокого удовлетворения окинул взглядом свое хозяйство.
Да и было на что посмотреть.
Его «план» (приусадебная земля), площадью около десятины, лицевой стороной выходил на площадь, на которой стояла старая церковь; задняя же часть двора упиралась вплотную в протекавшую посреди станицы речушку Веселую, несколько выше усадьбы Кияшко вливавшуюся в реку Сосык.
Посреди двора стоял деревянный амбар, крытый белым оцинкованным железом, с шестью непочатыми закромами зерна. В двух «базах» было полно всякого мелкого и крупного рогатого скота. Дом, с четырьмя комнатами, коридором и железным навесом, стоял в правом углу передней части двора недалеко от забора. Сотни кур, уток, гусей и индюков бродили по всему подворью.
В доме Кияшко жило теперь девять душ семьи.
Семидесятипятилетний Охрим Пантелеевич, как было уже сказано, в хозяйственные дела теперь не вмешивался. Время от времени, опустив седую голову с казавшейся серой, закругленной бородой и полусогнув когда-то стройную фигуру, шел он к водяной мельнице на рыбную ловлю, хотя в его добыче никто не нуждался. Внук Никифор уже четвертый год находился на действительной службе и в число девяти не входил. Жена его Наталка с четырехлетним сыном Гришей жила в доме свекра, ожидая скорого уже возвращения своего «ненаглядного голуба».
Из двух маленьких внучек выросли уже две краснощекие, как маковый цвет, девушки, целый день напевавшие по всему дому и двору монотонные любовные песенки.
Старшая, чернобровая Приська, была уже, как говориться, «дівка на порі», но она года два тому назад «прогулялась» с одним парубком, и про это многие узнали. И вот, из «хороших» казаков ее никто не сватал, а за иногороднего замуж выходить нечего было и думать: никто бы в доме не согласился иметь зятем «городовика». Так и «засиделась» она до 20 лет.
Младшую, шестнадцатилетнюю Гашку, родители еще не пускали на улицу «гулять»; еще слишком молода была.
Подходя к порогу дому, Тарас Охримович увидел своего среднего сына «непоседу» Петра, стоявшего около база с двумя парубками. Все трое громко чему-то смеялись. Тарас Охримович нахмурил брови: «Э, бисовой собакы сын, довольно уже тебе байдыкувать! Хватит! Пора и хозяйством заняться, батька заменить»... На пороге его встретила Ольга Ивановна, и он стал ей о чем-то говорить, показывая рукой на стоявших около база Петра и парубков. Жена закивала головою в знак согласия и пошла доить коров, а Тараса Охримович вошел в дом...
Ольга Ивановна была одних лет с мужем, но выглядела еще довольно моложаво. Черные брови ровно выделялись на красивом лице и делали малозаметными легкие, недавно появившиеся морщины. Голубые глаза всегда светились неподдельной добротою. В темных волосах лишь чуть-чуть виднелись серебряные нити. Она была почти такого же роста, как муж. В течение первых десяти лет брака у нее не было детей, о чем супруги очень досадовали. Потом они пошли рождаться один за другим: Никифор, умерший грудным младенцем Вася, затем Приська, Петр и Гашка. Думали, что на этом и кончилось, однако после нового восьмилетнего перерыва родился Федя, и только он уж, действительно, был последним.
* * *
В субботу вечером, перед «Дарною Неделей» — Фоминым Воскресеньем, Петр собрался идти с парубками и девчатами на ночное гулянье, обычно проводимое на берегу речки у водяной мельницы. Кто бы сейчас узнал в этом восемнадцатилетнем красивом парубке прежнего школяра-«розбышаку», гонявшего когда-то у чужих заборов «скаженых» собак. Из-под высокой смушковой шапки выбивался черный чуб. Прямой нос и черные брови вместе с острым взглядом карих глаз придавали ему суровый вид, но когда в улыбке приоткрывались его небольшие зубы, лицо сразу становилось веселым и ласковым.
На нем были диагоналевые штаны, слегка напущенные на лакированные чоботы, белая обшитая кумачевой каймой сорочка. Талию обхватывал узкий кавказский пояс с позолоченными серебряными украшениями.
Петр уже выходил из дому, как в дверях боковой комнаты показался дядя Иван Охримович, до того долго сидевший за столом перед графином и закуской с его отцом и матерью. Он пальцем позвал его в зал. Петр, недоумевая, зачем он там понадобился, вернулся.
— Присядь, козаче, к столу, да выпей с нами чарку горилки для храбрости, — сказал ласково дядя. — Присядь, а то спешишь всегда убежать из дому и сторонишься нас, як жолтопузе гусеня, и не видишь, что сам уже стал настоящим гусаком, — и он подал племяннику рюмку водки.
— Спасибо, дядя, пейте сами на здоровье, а я, как захочу, то лучше со своими хлопцами выпью, — сказал Петр.
— Не выкаблучивайся, як порося на бычовци, а бери да пей, когда дают старшие! — более сурово сказал Иван Охримович, слегка привстав. — Может, хлопцев своих пора уже и забывать. Пей, а то за воротник вылью!
— Ну, если уж вам так захотелось, а батя не будут ругать...
— Пей, пей! — сказал отец. — Я тоже хочу, чтобы ты выпил с нами!
— О, и вы, батя, хотите это? Тогда «за здоровье ваше, а в горло наше», — сказал Петр и сразу осушил чарку.
Все засмеялись.
— Ич, бисовой собаки сын, и прибаутки наши знает, — рассмеялась Ольга Ивановна.
— Вот и молодец, так бы и давно, — похвалил Иван Охримович, наливая опять четыре рюмки. — А теперь выпьем все вместе, и знаешь из-за какой причины?
— Откуда мне знать, что у вас там за причины, — сказал Петр.
— А вот: выпьем за то, чтобы ты найскорише нашел себе богатую, работящую и красивую жинку, бо уже, Петрусь, пора и честь знать.
— О, дядя! Ваши беспокойства лишние! Когда придет время, я сам, без всяких напоминаний, найду себе неплохую дивчину, — сказал Петр и почему-то покраснел.
— Время, время! — передразнил его дядя. — По-твоему, значит, еще не время? Ну, это и понятно! Думаешь, я не знаю, про какую ты «неплохую дивчину» бормочешь? Сам видел не раз, под чьим ты окном ночами околачиваешься! Как будто «тілко й світа, що в вікні, за вікном ще більше».
— Знаешь шо, сынку, послушай-ка ты лучше свою мамусю, — сказала до сих пор молчавшая Ольга Ивановна. — Тебя мы не зря позвали сейчас к столу; и то, что дядя твой сказал, тоже не зря; про эту причину я и батько вчера долго балакалы. Тебе исполнилось восемнадцать лет, венчаться можно; значит, надо жениться. Хозяйство у нас доброе, самим справляться летом трудно, а зачем нанимать чужих, когда тебе все равно надо будет жениться — не теперь, так позже. И я буду спокойна душою, а то каждый вечер уходишь из дому и за полночь не приходишь назад. А я — думай: чи не розвалили там чужие парубки голову, чи не нашкодил чего там на улице? Довольно уже розбышакувать! Завтра покличем старостив, та й поезжай з Богом, сватай себе добрую жинку, а мне с батьком послушную молодицю.
Петр не знал: говорит ли мать серьезно или шутит, и, смеясь, ответил:
— Чего это вы, мама, вздумали мне сегодня про это говорить? Я совсем про это еще не думал, не гадал и подходящей девки еще на примете не знаю.
— Бач, бисовой собаки сын, бреше, шо не знает! Ну, а если в самом деле не знаешь, то мы знаем, — сказал Тарас Охримович и, закручивая левый ус, добавил: — У помощника атамана, Терентия Кислого, его дочку Оксану знаешь? Добрая будет молодица, и мы для сватанья ее и благословляем тебя.
Новость ошеломила Петра. С минуту он не знал, что ответить, потом тихо и несвязно возразил:
— Чего то вам так женитьба моя приспичила? Я еще не нагулялся. Обождали хотя бы еще годок, ну хотя бы до осени...
— Ит, едят його мухи, осенью брать! Чтоб даром зимою хлеб ела? — сказал его дядя. — Пусть сперва заработает летом, а потом ест! Надо весною жениться!
— Ну, если из-за этого жениться, то я не знаю, что вам и ответить. И в прошлом году и все время вполне справлялись мы со всеми работами в степи, а в этом году летом и Никифор возвратится со службы... Ну, и Оксана мне совсем не нравиться, я про нее и думать не хочу.
— Ну, ну! Не дурачься! — строго сказал Тарас Охримович. — Оксана девка хорошая, и ты сам потом увидишь, как она тебе после венчанья понравиться. Что же, хочешь гулять до действительной службы, как твой покойный дядя Андрей? Или пока с чужого края станицы парубки голову провалят? Нет, по-твоему не будет! Мы с матерью ничего тебе плохого не желаем, сегодня подумай хорошенько, а завтра с Божьей помощью! Вот все, что мы хотели тебе сказать, и для этого и позвали к столу. Теперь иди туда, куда собрался, сегодня еще можешь!..
Петр вышел от них словно в угаре.
Тихая безлунная ночь опустилась на покрытую белым цветом фруктовых деревьев станицу. У «ялового» спуска воды, за греблей, около которой стояла мельница, под склонившимися над водой вербами молодежь проводила свой ночной досуг. Парубки под звуки двухрядной гармоники топали сапогами, выбивая гопака. Девчата, путаясь в широких и длинных «спидныцях» (юбках), кружились попарно с парубками, а то и с подружкой. Другая группа парубков и девушек стояла поодаль под густо распустившейся вербой и пела: «Реве та стогне Дніпр широкий», «Чорна хмара наступае», «Тиче річка невеличка з вишневого саду»...
Веселье было в самом разгаре, когда туда пришел запоздавший Петр.
— А, Петрусь, здорово! Где же ты так забарился сегодня? Та чего ты такой смутный, невеселый? Чи не одлопуцькалы тебя по дороге довгалівці? — посыпались со всех сторон вопросы.
Не отвечая ничего, Петр вошел в круг танцующих и встал.
— Дайте ему круг одному, расступитесь, дайте круг! — крикнул старший парубок улицы. — Петро без перерыва сейчас должен протанцевать «гопака», «барыню» и «лезгинку»! Это ему в наказание за опоздание.
Петр некоторое время молча смотрел на парубков и девчат, отпускавших по его адресу шутки. Гармонист «вдарил гопака». Как бы очнувшись, Петр подпрыгнул вдруг вверх и пошел выделывать каблуками. Девушки одна за другой вскакивали в круг, кружились с Петром и, устав, убегали прочь. Он кончил все три танца, крикнул, не выходя из круга: «Давай еще "Шамиля", давай "даурскую"!» Гармонист сыграл и их, и только тогда Петр, сказав: «Довольно», — протолкался через восхищенную толпу молодежи и остановился отдохнуть. Он отер платком пот с лица; отошел немного в сторону; молча уселся около девчат, щелкавших семечки; достал плисовый кисет, на котором были четко вышиты красным шелком буквы «Д.К.», и закурил доморощенного табаку. Он искал в полутьме фигуру той, чьи инициалы украшали его кисет, с которой он проводил время почти каждый вечер и много лет считал «своею», но она, вероятно, была в другой группе девушек. А тут, как назло, раздался голос и смех Кислой Оксаны.
Оксана громко чему-то смеялась. Она вообще часто хохотала, когда нужно и не нужно, за что получила прозвище «Дурносмих». Петр, заслыша ее хохот, громко выругался к недоумению сидевших рядом девушек, сейчас же встал, подошел к другой группе молодежи, где и нашел свою «кохану дівчину».
Незаметно летит время на таких веселых собраниях жизнерадостной молодежи. Не успели еще вдоволь нагуляться, «пожартувать», как на колокольнях всех трех церквей пробило двенадцать раз. Значит, полночь: пора расходиться по домам... Большинство парубков и девчат уходили с улицы по своим домам не сразу, а шли «ночевать» на ранее уговоренные места...
Такой обычай издавна существовал у казачьей молодежи в станицах бывшего Черноморского войска. Никто не знал его происхождения, но никто в этом не находил ничего непристойного.
Парубки и девчата гуляют, например, где-нибудь ночью на улице или на «досвитках» (вечеринках). Танцуют, поют и в то же время каждый и каждая, тайком приглядываются, с кем бы пойти сегодня «спать», чтобы було «до души». Перед окончанием гулянья или вечеринки, примерно около полуночи, начинают «пытаться».
Если какому-нибудь парубку, допустим, Грицьку, приглянулась Галя, то он подзывал своего близкого товарища или просто знакомого парубка и тихонько, «на ушко», говорил ему: «Пойди, прыпытай меня за Галю». Его товарищ шел, брал Галю за руку, отводил немного в сторону и тихонько спрашивал: «Нехай за Грицька?» (Что означало: согласна ли, мол, она пойти сегодня с Грицьком?). Если Галя была согласна, то пожимала посреднику руку и отвечала: «Нехай». Тогда этот «парламентер» возвращался к Грицьку, брал его правую ладонь и хлопал по ней своей ладонью, как на ярмарке цыган при покупке лошади; и все это молча. Грицько без слов понимал — Галя согласилась. Он смело подходил к ней, и они шли вместе «ночевать» туда, куда она поведет.
Но если Галя не соглашалась, тогда она выдергивала свою руку из руки Грицькового посредника и говорила: «Нет! Не хочу!» Обычно сейчас же следовал вопрос: «Почему?» Она отвечала, что она спешит домой, чтобы мамка не ругала, или, что она уже «прыпытана», то есть занята. В таком случае приятель возвращался к Грицьку, брал его ладонь и ударял по ней ребром своей ладони, «давал руба» мизинцем вниз; это означало, что Галя «отрубала» Грицьку и сегодня с ним не пойдет.
В таком случае Грицько посылал своего товарища к другой дивчине, а иногда и к третьей, пока не находил такой, которая соглашалась пойти с ним.
После этого Грицько «прыпытывал» таким же образом своего товарища...
Перед тем, как разойтись с гулянья, к Петру подошел его однолеток и друг Николай Шевченко.
— Петрусь! Пойди прыпытай меня за Оксану Кислого! — сказал он.
— О, нет! Лучше не говори! Ни за что не подойду к «Дурносмиху». Посылай кого-нибудь другого из хлопцев! — и Петр даже плюнул с досады.
— Почему? Чего ты ее так возненавидел? Она хорошенькая, смирная. А что часто и громко регочется, так что ж, просто веселая девка. Притом кого же я пошлю, ведь тебя девки лучше других слушают!
— Сказал: до Оксаны не подойду!
— От, едят его мухи с комарами, ну тогда иди «пытай» за Петренкову Катю!
— О, это дело другое!
Петр подошел к маленькой, в белой кофточке, девушке, отвел ее немного в сторону и, наклонившись к ее лицу, тихо спросил:
— Нехай за Мыколу Шевченка?
— Нет! Я уже «прыпытана», — ответила Катя, крутнув головою.
— Уже? За кого?
— За Павла Гордиенка. впрочем, кому какое дело за кого? Прыпытана и баста!
Петр вернулся к Николаю, взял его ладонь и, «рубанув» ему, добавил:
— Не везет тебе, Колька! Почему ты не заведешь постоянную девушку, как я, а то меняешь каждый раз, как цыган кобылу?
— Тебе добре рассуждать, когда ты свою, наверное, от колыски заграбастал, а я вот никак не найду «до души» дивчину. С поганою самому не хочется время тратить, а с тою, с какою я хочу, — она не хочет. Идти же одному домой тоже неохота.
— Ну ладно, давай я пойду еще попробую прыпытать за Катю Приходько! Она, кажется, собирается одна уходить домой.
— От, едят его мухи с комарами, опять Катя! Ну, иди пытай!
От Приходьковой Катерины Петр скоро вернулся, взял ладонь Николая и плашмя ударил своей ладонью, добавив, что Катя сказала «нехай». После этого Николай уже совершенно свободно подошел к Катерине, как к своей дивчине, и смело сказал:
— Пошли! Где у тебя сегодня место?
— А недалеко! У дяди Бондаря, тут же, около водяной мельницы, — ласково отвечала Катерина.
Они подошли к дому. Катерина постучала в окно.
— Кто там? — послышался голос хозяйки, жены Бондаря.
— Это я, мамо! Тетя, отчинить! — заглядывая в окно, сказала Катерина. («Мамой» девушки называли и тех хозяек, у которых тайком от родителей «ночевали» с парубками).
«Тетя-мама» знала, зачем пришла Катерина в такую позднюю пору; не расспрашивая, отрыла дверь, молча указала место на положенных на кирпичники досках, покрытых рядном, и сама сейчас же улеглась на свою кровать.
Бездетные или молодые хозяева, недавно отделившиеся от батька, у которых в хозяйстве во многом чувствовался еще недостаток, или лодыри, не желавшие хорошо работать на своей земле и поэтому обедневшие, с удовольствием предоставляли у себя в доме место для свидания знакомым девушкам, если те среди ночи появлялись с парубком у них под окном. В вознаграждение за это девушки приносили потом хозяевам куски сала, колбасы, кур, муку и т.п. Зачастую, все это девушки воровали у своих родителей с их молчаливого согласия, ибо те знали по опыту своей собственной молодости цель такой кражи.
Следует добавить: если девушка шла на несколько часов «ночевать» с парубком, то это вовсе не значило, что там позволялось «все». Пусть наивный читатель на этот счет успокоится! Некоторые девушки «ночевали» с одним и тем же парубком по два-три года подряд, но не теряли своей девичьей чести. Отдавались они своему избраннику только после венчания в церкви. Во время таких «ночевок» молодежь не раздевалась, а прямо в сапогах сидели или ложились рядом на несколько часов, иногда по несколько пар в одной комнате, и, кроме поцелуев, ничего там не дозволялось.
Так парубки и девчата ближе знакомились, узнавали характер и взгляды друг друга на будущую совместную жизнь, строили планы...
Уединяясь по «ночевкам», каждый и каждая имели возможность своевременно присмотреться друг к другу и выбрать путем сравнения наиболее подходящего спутника жизни.
Вот почему в станицах Черноморского войска у всех казаков семейная жизнь складывалась сразу же после брака прочно, и драмы из-за несходства характеров молодых супругов были очень редки...
Конечно, не обходилось у некоторых и без «греха», но такие случаи были единицами среди тысяч. В станице Старо-Минской в те времена за пять лет только одна девушка родила ребенка до замужества...
Петру Кияшко не надо было «пытаться». Он был уже давно «занучеванным» со своей многолетней подругой, и ни он, ни она ни с кем другим никогда не уединялись и не проводили время. Таким возлюбленным парочкам «пытаться» было нечего, они обходились без этого...
Вскоре после того как в церкви прозвонили двенадцать, по всей станице воцарилась мертвая тишина. Лишь изредка где-нибудь спросонку залает собака, перекликнутся полунощницей петухи, да соловьи беспрерывно заводили свои трели...
* * *
В глубине фруктового сада небогатого казака Костенко Трофима, под распустившей белые душистые цветы яблоней, на зеленой травке сидел, прислонившись спиной к стволу дерева, парубок и ласково перебирал правой рукой длинные русые склонившейся к нему на грудь шестнадцатилетней Костенко Даши. Апрельская ночь была прохладна, и они, закутавшись в большую персидскую шаль, тихо вели разговор:
— Так ты, значит, женишься на Оксане, а меня оставишь? И я потом одна буду приходить на это место, стоять под этой яблоней, вспоминать тебя и думать: сколько лет жизни жила мечтой о тебе, любила и вдруг...
— Да нет же, Дашенька, ясочка моя ненаглядная, — нежно успокаивал ее Петр, — я же сказал только, что хотят женить, но еще бабка надвое гадала. Я сделаю все, чтобы из этого ничего не вышло, и никогда не женюсь на другой. Только тебя я люблю. Не для того я много лет лелеял мечту о нашей будущей жизни, не для того я полюбил тебя еще в школе, чтобы теперь оставить и думать о другой. Нет и нет! Все будет по-нашему! На Покров тебе стукнет семнадцать, до этого я сумею уговорить всех домашних в нашу пользу, и... А может, это было только тогда, в школе и после школы, а теперь ты уже и не любишь меня?
Даша, резко откинув шаль, нежно взглянула ему в лицо и сразу, рывком обхватив его шею, крепко впилась в его, уже не раз целованные губы.
— Сердце мое, жизнь моя, радость моя! — отрываясь и вновь целуя, только и шептала она.
И много, много без слов было сказано этими горячими девичьими поцелуями. Изредка на их головы падали белые лепестки с облитых, как молоком, цветом яблонь, верхушки которых слегка шевелил предрассветный ветерок, но и ветерок, как бы жалея блаженную пару, сразу же затихал, растворяясь в безднах ночного неба.
Это были те самые ученики 3-го отделения двухклассного училища, которых восемь лет тому назад учитель, одного за незнание урока, другую за подсказку, посадил рядом за одну парту. И с тех дней дружба их ничем не омрачалась, пока из детской привязанности не выросла в крепкую любовь...
На востоке, вдали за рекой, за верхушками высоких тополей рощи, синеву неба у горизонта уже прорезывали белесоватые полосы. Стало розоветь. Где-то запели петухи, к ним в перекличку вступили другие, и вскоре все пернатое царство станицы многоголосыми выкриками на разные лады нарушило предрассветную тишину.
— Пора! — сказала, очнувшись, Даша. — Скоро мама встанут коров доить, а меня еще нет; вот будет нагоняй! Приходи завтра, вернее, это уже сегодня, как только стемнеет, и три раза стукнешь в то окно, где будет стоять палка. Наши утром собираются ехать к тете на хутор Жовті Копані и вернутся, наверное, аж завтра. Целый день и ночь я буду одна дома.
Петр неохотно поднялся и, не выпуская ее рук из своих, сказал:
— Неужели пора? Не понимаю, почему ночь создана такой короткой?
Он поцеловал ее еще раз и медленно пошел задним краем чужого плана, а затем межою, между низко ветвившимися деревьями, домой. Даша тихонько, чтобы не спугнуть спящих собак и никого не разбудить, подошла к дверям дома. Убедившись, что в доме все спят, она потайной веревочкой открыла изнутри крючок на дверях и, невидимкой пробравшись к своей кровати, юркнула под одеяло и затихла. Спит, мол, давно уже дома! Так делалось часто. Но если любящая мать и знала о таких проделках дочери, то делала вид, что не замечает. Ведь и она в молодости так поступала...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий