Скубани И. К.
Мать

Над чудной, лазурной Лабою,
Где можно пройти ее в брод,
Склонилися вербы гурьбою,
Любуясь в зеркальности вод.

Под ними плетенье ажины,
А там, на обрыве крутом,
Чернея трубою из глины,
Виднелся разрушенный дом.

На стенках обугленных — плесень,
В ограде — куски кирпичей...
Не слышно оттуда ни песен,
Ни смеха, ни громких речей...

Ночною норой над обрывом
Разлита безмолвная жуть.
И редкий прохожий, трусливо
Крестясь, ускоряет свой путь.

Ночами в усадьбе сожженной
Едва лишь полночь настает,
Разносится плач неуемный,
И кто-то кого-то зовет...

Твердили в народе, что летом,
Гуляя над светлой рекой,
В том месте сошлись с силуэтом
Какой-то старушки седой.

Сгорбившись и вытянув руки,
Как тень она берегом шла
И голосом, хриплым от муки,
Кругом озираясь, звала...

Быть может, то — вымысел ловкий,
Фантазия праздной молвы,
А плач неуемный и громкий —
Тоскливые стоны совы, —

Судить не берусь я, излишне —
Народных тревог не унять...
Хочу я с поддержкой Всевышней
Над тайной покров приподнять.

I

В прибрежной усадьбе когда-то
Полковник прославленный жил.
Всю жизнь прослужил он и свято
Кубань и Казачество чтил.

Сражался он с турком коварным,
Под Плевною дымом дышал
И к почестям воинским славным
Его представлял генерал.

В атаку ходил на японца,
Манчжурские сопки видал,
В стране Восходящего Солнца
Казацкую храбрость являл...

Но в час, когда ждали успехи,
В грудь врезалась пуля — змея...
И вдовой жене для утехи
Остались его сыновья.

Один, не лишенный сноровки,
Искуссный джигит удалой,
Другой с восьмисот из винтовки
Без промаха бил в золотой,

А третий, испытанный воин,
Участник жестоких боев,
Отца боевого достоин, —
Хорунжий Алеша Ткачев.

Носил он башлык за плечами,
Из «дачки» лезгинской чекмень,
Владимирский орден с мечами,
Папаху сломя на бекрень,

Тесьму чрез плечо золотую,
Кинжал со старинным клинком,
И дедову шашку кривую,
Притом с боевым темляком.

Хорунжий не чужд был и чаши,
Знал в винах Кахетии толк,
Не раз на пиру в «толумбаши»,
Смеясь, выбирал его полк.

В семье он был младший сыночек
Души в нем не чаяла мать
И в сердце ее уголочек
Сумел он навеки занять.

* * *

Алеша с ребячьим задором
С тоской не якшался никак,
И было-б неслыханным вздором
Сказать, что печален казак.

II

Война. Всколыхнулись народы,
Как в бурю седой океан,
И неба лазурные своды
Дым пушек закрыл, как туман...

Потом революции пламя
Во мраке российском зажглось,
И гордо дедовское знамя
Над Краем Казачьим взвилось.

Воскресла могучая сила,
Рассеялся гнет вековой,
И воля, как солнце, светила
На берег Кубани родной...

Но, видно, ворожему лаптю
Соседи мозолили глаз,
И он миллионною ратью
Нахлынул на Дон и Кавказ.

То было кошмарное время
Для нашей родимой страны...
Красноармейское племя
Плясало канкан сатаны...

III

Ночь пасмурна... Тучи грозовы...
В окне занавешенном свет.
Собралися братья Ткачевы
На тайный военный совет.

Склонясь головою кудрявой,
По карте чертил Алексей:
«Вот тут, на кургане, застава,
Орудия два перед ней;

Правее их — сводная рота,
Левее — матросы стоят...
Не легкая будет работа
Взять «армию» эту в обхват.

К восстанью готовый, в станице
Народ только сполоха ждет...»
Так ночью в просторной светлице
Свершался казачий «комплот».

* * *

Трещат пулеметы. Тревожно
Гудит колокольный набат.
На бой против рати безбожной
Казачьи отряды спешат.
Восстали Владимирцы прежде,
Врагов перебив как ворон;
За ними с воскресшей надеждой
Воспрянул Лабинский район;
Шли смело вперед Родниковцы,
Петлей комиссарам грозя —
Пред ними в день праздника Тройцы
К свободе открылась стезя.
Курганцы, Михайловцы, даже
Натырбовский мирный аул, —
Все двинулись к крепости вражьей,
Где слышался грохот и гул.
К Лабинской стянув подкрепленья,
Поставив пять пушек кругом,
«Товарищи» с злобою мщенья
Громили идущих огнем.
Орудья гудели по степи,
Матросы ходили в штыки —
Однако, густые их цепи
Теснили назад казаки...
...Весь день в напряжении безмерном
Вели партизаны тот бой,
И только во мраке вечернем
Горнисты сыграли отбой.

IV

Под сердце Алеше в Отрадной
Ударила пуля, шурша...
И долго со смертию жадной
Боролась казачья душа.
Лежал он безжизненней трупа,
Уткнувшись в прибрежную грязь,
И мутные волны Урупа
Его целовали, пенясь.
Не выдержав силы напора
И яд пораженья вкусив,
Отряды казацкие скоро
Ушли на Кавказский массив.
Был слух, что браты Алексея
Зарублены в конном бою,
Отдав за Кубань, не жалея,
И жизнь и свободу свою.

V

Ведут... О, несчастные люди!..
К чему этот плен и позор?
Ужели могучие груди
Покой не нашли среди гор?
Иль в сердце родились сомненья,
Что воля казачества — тлен,
И, дрогнув на поле сраженья,
Сдалися противнику в плен?..
О, нет, они духом не пали!
Не жалкие это трусы —
Под вражьим штыком не дрожали,
Не жались от пули - осы, —
То храбрые рыцари чести,
Подбитые в стычках орлы.
Их взор, преисполненный мести,
Темнее кипящей смолы.
Они о пощаде не молят,
Колен униженно не гнут,
Им смерти страшнее — неволя,
Могила им лучше, чем кнут.

VI

На улицу в щелочку ставень
Смотрела казачка, горбясь,
И злобы пылающий пламень
Она отгоняла, крестясь:
«О, Бог милосердный, когда-то
Учил Ты злодеев прощать,
Но грешен мой разум и ката
Не в силах я братом назвать...
Нет мер моему малодушью, —
Язык мой злословен и груб,
Мне кажется дикою чушью
Того полюбить, кто не люб»...
Но кто это?! Взору не веря,
Она вдруг прижалась к окну:
Пред ней провели, точно зверя,
Алешу... Алеша в плену!
Без шапки, с кровавым подтеком,
С широким рубцом на лице
Шагал он в молчаньи глубоком
В сплоченном конвойном кольце.
Веревки все тело, как змеи,
Обвили... мучительно жмут
Вокруг окровавленной шеи —
Тяжелый обозный хомут.
Босой, без черкески, но гордый,
Как будто пред сотней в строю,
Смотрел на звериные морды
И думал он думу свою.
Как в бурю трясется осина,
И клонится долу она, —
Так мать, видя пленного сына,
Забилась, безумства полна.
«О пусть поглотит вас геена,
Злодеи жестокой орды,
О, будьте прокляты вселенной
И прадеды ваши и вы!..»
Сказала и навзничь упала...
Слезой затуманился взор.

* * *

Прошедшая рвань не слыхала
Ужасный ее приговор.

VII

Очнулась. Горела лампада.
В светлице разлился покой.
Соседка, кума Олимпьяда
Сказала, подпершись рукой:
«Ну, слава Царице небесной...
Давно уж скорблю над тобой —
Я уж боялася, грешная,
Тебя не увидеть живой».
«Ты, кумушка, плачешь по сыне?
Не плачь, — он умрет казаком,
И если казнят его ныне,
Христу помолимся о нем.
Мученья, печаль без предела
Настали для нас, матерей,
Но плакать?! Казачкино-ль дело
Лить слезы из старых очей?
Ты знаешь, у храбрых чеченцев
Есть кровной расплаты адат, —
Они оскорбителя в сердце
Кинжалом иль пулей разят.
Бывает, убийца проклятый
Уйдет от карающих рук, —
Тогда (так диктуют адаты)
Падет его сын или внук.
Но если мужчины убиты,
И некому честь поддержать, —
Вступаются, словно джигиты,
Сестра или дряхлая мать.
Они в своем горе безмолвны,
Напрасно слезы не прольют
И жизни бурливые волны
Их силой своей не собьют.
А наши казачки? Мы что-же:
Аль будем журиться да ныть?..
Ужели убийцам не сможем
Меж ребер кинжала вонзить?
Не плачь, чтоб враги не видали,
Утешься, усни на часок.
Смотри — проясняются дали.
Уж поздно. Сереет восток...»

* * *

Тоска безысходная гложет,
Как жалом смертельным язвит,
Печали осилить не может
Алешина мать и не спит.
То вспомнит о доблестном муже,
О смерти сынов дорогих,
То слышит: «А мы разве хуже
Соседей — чечен удалых?»
То вдруг в голове воскресала
Ушедшая в вечность пора,
Когда перед ней танцевала,
Целуя ее, детвора.
Шли думы одна за другою,
Светлела минувшего тень,
Пока над туманной Лабою
Не вспыхнул ласкающий день.

VII

Лишь солнца лучи заблестели,
Исчезла свинцовая мгла...
В станице тревожно гудели
Над церковью колокола.
Их звон беспорядочно - резкий
Теперь не к молитве зовет:
Он служит врагам для повестки —
Сзывать населенье на сход.
На площади с бочки - трибуны
С испитым и злобным лицом
Глашатай кровавой коммуны
Орал, потрясая ружьем:
«Попил нашей крови довольно
Проклятый буржуй и кадет,
Теперь к новой жизни, привольной
Вас кличет солдатский Совет.
Мы много мучений приняли
За наш угнетенный народ,
В лицо нам не редко плевали,
Откроем же, братцы, мы рот!
Долой золотые погоны,
Застрелим казачьих вождей, —
И стихнут тяркелые стоны
Меж честных рабочих людей!
Могучим и дружным ударом
Мы царскую гидру убьем
И мир революции жаром,
Как копны соломы, зажжем!
Казним же плененного пса!
Советам он вреден, поверьте!»
— К расстрелу!.. К повешенью!.. К смерти!
Раздались солдат голоса.
...Молчали, насупившись, люди.
На лицах их скорбь залегла,
И нервно дышащие груди
Бессильная ненависть жгла.

IX

Был вечер. Луны серебристой
Мерцал над станицею свет
И где-то за рощей тенистой
Терялся загадочный след...
На грязной измятой соломе
В подвале советской «чеки»
В тоске и предсмертной истоме
Сидели орлы-казаки.
Подходит час казни. Светает.
Но смерть не страшна для бойцов.
— Пусть бабы по нас зарыдают
Да дети по доле отцов.
Крепитесь, мужайтеся братья!
За волю, за отчий наш дом,
Послав коммунистам проклятья,
Под пули злодеев пойдем!..
Так, стиснувши зубы от боли,
Ткачев Алексей говорил,
И пленных защитников воли
Он в сумерки перекрестил.

* * *

Солдаты оружьем бряцали,
Ругалися в Бога и в крест...
...Последний свой путь совершали
Борцы за открытый протест...
Но кто эта женщина в белом
Им путь преградила с косой
И с криком безумия смело
В атаку пошла на конвой? —
То мать Алексея Ткачева,
Узнав про назначенный час,
Ждала этой казни суровой
Всю ночь, не сомкнув своих глаз...
Опешил конвой, растерялся...
—«Откелева, баба-яга?!»
Меж тем Алексей чуть поддался
И... хвать за винтовку врага.
«Теперь иль минутою позже —
Нас смерть немунуемо ждет.
Умрем-же, сподоби нас Боже!
За волю казачью! Вперед!»
И в миг казаки оживились,
Подняли свои кулаки,
На звезды взглянув, перекрестились
И дружно пошли на штыки.
Напор неожиданно-ловкий
Навеял мистический страх,
И скоро штыки и винтовки
Блестели в казачьих руках.
Минуты отчаянной схватки
Тянулись длиннее часов...
Казалось, играли там в прятки
Под сенью прибрежных кустов...
Пока коммунисты справлялись,
Людей безоружных коля,
Счастливцы к реке направлялись,
Из вражьих винтовок паля.
Погоня... Стрельба без порядка...
Но скрыла Ткачева Лаба.
Куда он девался? — Загадка...
Ее разрешила судьба.
Не всех беглецов изловили:
Иные погибли в кустах,
Другие в реку соскочили
И пулей убиты в волнах,
Но главный казачий водитель —
Его не пришлось расстрелять.

* * *

Да будет всеславен Спаситель,
Пусть в небе покоится мать!..
Она по Христовым заветам
За ближнего жизнь отдала
И сердцем, любовью согретым,
Страданья его приняла.

X

В Румынии, в бедной больнице,
Вдали от Кубани родной,
Тоскуя по милой станице,
Угас партизан боевой.
Уйдя от расправы чекистов,
Он много беды перенес,
Пока по дороге тернистой
Пришел в дом печали и слез.
Он долго в исканьях метался,
Попал через Грузию в Крым
И там против красных сражался,
Служа интересам чужим.
Потом уезжать было надо
На чуждый, холодный Лемнос...
И вот за геройство — награда:
Мучительный туберкулез.
«О, как мне хотелось порою
В Кубанские горы бежать
И вновь над страною родного
Восстания знамя поднять,
Свалиться живым метеором
На головы красных убийц
И натиском смелым и скорым
Прогнать их от наших границ.
Пройти над цветущею степью,
Воды родниковой испить,
Дивиться церквей благолепно
И матери память почтить...
Но жизнь моя свечкою тлеет.
Уж скоро она догорит.
Я чувствую, взор мой мутнеет,
И смерть в ожиданьи стоит.
Прощайте, друзья боевые.
Хоть наша судьба нелегка,
Храните заветы святые —
Свободу и честь казака.
Когда на Кубань возвратитесь
(Придет этот радостный час!)
Вы в храме станичном молитесь
О тех, кто в изгнаньи угас«...
Умолк. Руки нервно сжимали
Свечи разгоравшейся воск,
А тени былого летали
И больно давили на мозг...
Он умер. На кладбище тесном
Уснул среди чуждых могил,
И слез по герое безвестном
Со скорбью никто не пролил. ...
Промчатся недели и годы,
Могилу покроет бурьян,
Но имя героя свободы
Прославит казачий Баян...

XI

С Кубани мой друг, между прочим,
Писал, что теперь над Лабой
Не ходит старушка средь ночи,
Не плачет с тоской и мольбой.
Усадьбу с землею сравняли,
Не видно следов, кирпича,
А в голод солдаты поймали
И съели ночного сыча...
Теперь там спокойно. Волнами
Река под обрывом журчит,
Да ветер шуршит с камышами
И драму казачью хранит...

Апрель 1934.
(журнал Вольное казачество № 156, стр. 1)