12-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава II
Высоко поднявшееся солнце щедро посылало благодатные лучи на землю, покрытую весенним зеленым ковром, и ласково грело босоногую ораву детворы, копошившуюся на улице в одних рубашонках.
Охрим Пантелеевич уже пришел из церкви и принес в белом платочке кусочки «дара» (артоса), раздаваемого в Фомино воскресенье в церкви. Он снял шапку, медленно перекрестился на иконы, разломил и дал всем по кусочку артоса, после чего пошел в свою «комору» — крохотную спаленку, чтобы переодеться. В спаленке, растянувшись на деревянной лавке, крепко спал Петр и во сне чему-то улыбался.
— Ич, басурман, разоспался! А ну, внучек, вставай, вставай! Уже обедать пора! — и Охрим Пантелеевич дернул его за руку.
Петр, протирая спросонку глаза кулаком, вскочил и сел на лавке. Дед, дав ему крохотного артоса, сказал:
— На, съешь натощак святого дара!
— Да я, дедушка, еще и не умывался, немножко обождите!
Встав с лавки, он пошел было к двери, но вернулся, снова сел и задумался.
— Дедушка! — сказал он. — Интересный сон я сегодня видел, вот послушайте, может, отгадаете?
— Я же тебе не Соломон, чтобы все отгадывать. Ну да ладно, рассказывай! — и Охрим Пантелеевич стал раздеваться.
— Стою будто бы я в нашей горнице, — начал Петр, — и кидаю в печь те паляницы хлеба, которые мама вчера испекла, а около стен икон понаставлено до самого потолка. Потом батя стали натягивать на меня поповскую ризу, я сопротивляюсь, а они натягивают и разорвали на две части. Батько тогда рассердился и бросил разорванную ризу на пол, а сам вышел из хаты. Я подобрал ее и только хотел выбросить в окно, как вдруг вижу в окне висевшую в воздухе и смотревшую на меня большую змею. Испугавшись, я отскочил от окна и не знал, что делать. Потом выбежал из хаты, вскочил на нашего гнедого, и через сады и огороды галопом помчался в степь.
Я уже стал подъезжать к нашему житу, смотрю, на дороге впереди меня лежит опять та же змея и не пускает меня дальше. Зло забрало меня. Я выхватил вашу турецкую шашку, почему-то оказавшуюся на мне, и только хотел полоснуть ее, а она вдруг как крикнет по-человечьи: «Не буду, не буду!» — и провалилась сквозь землю.
Сняв с коня уздечку и пустив его на зеленую «пашу», я вошел в высокое жито и долго шел и шел, потом заметил вдали... — та вы ее знаете... — Дашу Костенко. Только я стал подходить к ней и уже протянул руку, чтобы обнять, как вдруг, откуда не возьмись, на меня напало три больших лохматых собаки. Я и палкой, и сухими грудками земли отбивался от них, но они кидались на меня все больше и больше, и вдруг я провалился в какую-то глубокую яму. Далеко, как в тумане, вырисовывался образ Даши, она смотрела в мою сторону, но на крики мои ничего не отвечала. Как я ни силился выбраться наверх, не мог, а яма опускалась все ниже и ниже, и уже небо скрылось из моих глаз. Я уже потерял надежду выбраться, как вдруг вижу, наверху стоит один из недавно напавших на меня псов, держит в зубах длинную веревку и опускает ее конец мне на дно ямы. Едва веревка коснулась моей руки, я крепко схватился за нее и в момент выскочил из ямы.
Опять я очутился среди высокого колосистого жита и только шагнул, как мне в объятия кинулась Даша. Мы шли по житу и играли, как дети; она срывала головки красного мака и кидала на меня. Потом мы крепко взялись за руки и долго шли по необозримому полю, аж пока вы меня не разбудили.
Петр смолк и вопросительно смотрел на дедушку:
— Ну как? Правда, интересный сон? Мне никогда такого не снилось.
Охрим Пантелеевич потер рукой по лысине и две минуты молчал.
— Да, сон, действительно, мудреный. Какая-то путаница, — сказал, наконец, он. — Тут, пожалуй, и сам Соломон не отгадает, а вот я... попробую. Правда, сновидения исполняются только против пятницы, но бывает, что и против воскресенья эти ангельские предсказания имеют силу. По-моему, сон страшный, но не так уж и плохой. Если во сне видишь печеный хлеб, печь, иконы — это печаль. Поповская риза и вообще попы — это большая скорбь. Змея, смотревшая на тебя, — это ненавистная какая-нибудь тебе девка, стоящая у тебя на дороге. Но ты не бойся, она «провалится». Жито в колосьях означает хорошую жизнь, но на пути к этой жизни тебе встретятся большие неприятности и опасности. Собаки — это твои друзья, которые втолкнут тебя в какую-то страшную яму, но они же и вытащат тебя оттуда... Даша, с красным цветком полевого мака, — это ее горячая любовь к тебе, и ты, в конце концов, женишься на своей дивчине и будете долго и счастливо жить...
Старик закашлялся и этим кончил свое «соломоновское» объяснение сна. Последний год, мокрый кашель у него стал проявляться все чаще и чаще.
— О, дедушка! — радостно воскликнул Петр. — Если все так будет, как вы сейчас толковали, то, какие бы страхи мне не пришлось пережить, все ерунда, лишь бы Дашенька стала моею. И в первый же день, как она станет мне женою, из подаренных на свадьбе денег, в первую очередь, куплю вам ведро водки...
— Обедать, обедать идите" Что вы так долго там делаете, борщ уже стынет! — позвала их к столу Ольга Ивановна, приоткрывая дверь коморки.
Охрим Пантелеевич повесил на деревянный колышек в стене свою шапку, которую во время разговора с внуком держал в руках, вышел в зал, прошептал пред образами «Отче наш» и сейчас же сел до «сырна» (низкий круглый стол). Все старшие тоже садились до сырна, кратко помолившись, несмотря на то что утром они, умывшись, уже раз читали молитвы.
Петр освежил лицо холодной водой, оправил одежду и быстро пошел садиться к обеду, все время раздумывая о виденном сне и дедушкином его толковании.
— А ты умывался, Богу молился, что за ложку берешься? — строго спросил Тарас Охримович.
— Умывался, а помолиться забыл, — признался Петр и, сейчас же встав, подошел к иконам и начал креститься.
— От же, бисовой собаки сын, хуже татарина стал! Скоро будешь, наверное, на улице и ночевать. Всю ночь байдыкуешь, забудешь и креститься...
Помолившись, Петр молча стал уплетать большой деревянной ложкой жирный борщ, совсем не отвечая и не обращая внимания на бормотанье отца... После обеда, не успели все хорошенько и отдохнуть, как в дом явились одетые в парадную казачью форму Иван Охримович Кияшко и крестный отец Петра, пользовавшийся большим уважением у всех за рассудительность и бескорыстие, высокий рыжеусый казак, Савва Андреевич Корж.
Увидев их, Ольга Ивановна радостно сказала:
— Ага! Вот уже и старосты пришли, — и подала им стулья. — Присаживайтесь, пожалуйста! Вы уже обедали?
— Спасибо, спасибо! Уже и пообедали, и отдохнули, — сказал, садясь, Иван Охримович.
Савва Корж, поздоровавшись, тоже сел.
Услыхав от матери слово «старосты» и такое подчеркнуто вежливое обращение с ними, Петр сразу же догадался о цели их прихода, но все же вопросительно посмотрел на отца.
— Чего ты вылупил очи? Давно не бачив мэнэ, чи шо? — благодушно пошутил Тарас Охримович. потом более серьезно добавил: — Слухай, сынку, батька и матерь, они тебе плохого ничего не желают. Надо жениться, бо ты уже стал, как некрещеный татарин. Даже, садясь к обеду, забываешь Богу помолиться, ич до чего догулялся! Сейчас поедешь со старостами до Кислого, Оксана будет доброю жинкою.
Петр понимал, что упорством отца не сломишь и резко противоречить воле родителей нельзя. Надо как-то перехитрить батька. Прикинувшись покорным ягненком, Петр спокойно спросил:
— Батя! Вы только одну Оксану наметили мне или еще кого?
— А тебе что, десяток надо? — вопросом ответил отец.
— Ну, не десяток, но ведь я на примете ни одной девушки не имею.
— И не надо! Других я тоже не знаю и знать не хочу. Дальше Оксаны не поедешь!
— А если ее батько, Терентий Кислый, не выдаст за меня Оксану, или она сама не захочет замуж, тогда что будем делать?
— Этого не может быть! Сегодня я отводил коней на попас за речку, встречался там с Терентием Макаровичем и все обговорил. Дело уже почти сделано. Батько Оксаны не имеет ни малейшего намерения отказать. Я про это даже и думать не хочу.
— Ну, а если все-таки произойдет такой неожиданный отказ?
— Чего ты так про это допытываешься? — удивился отец. Я же тебе сказал, что других не знаю. Я так уверен в твоем успешном сватовстве, что если бы, действительно, так случилось, как ты допытываешься, то не стал бы тебя неволить в отношении других девчат. Будешь гулять хоть до «калмыцких заговен». Я тебе обещаю это, но и ты должен подчиниться воле родителей и ехать сейчас же туда, куда тебе велят, а в доме будущего тестя вести себя «чемно» и аккуратно, как сын порядочных казаков.
— Хорошо! Пусть будет по-вашему, — покорно ответил Петр и стал одеваться.
Пока Тарас Охримович запрягал лошадей в двухрессорную линейку (дрожки), Петр незаметно для отца отозвал Савву Коржа в сад за ряд черешен и, умоляюще глядя ему в лицо, пошел на полную откровенность:
— Савва Андреевич! Папаша! Вы для меня доводитесь другим батьком и не захотите обидеть своего сына, хоть бы и не родного, а только крестного. Послушайте! Я не хочу жениться на Оксане Кислого, противна она мне. Я не хочу и думать о ней, и не только потому, что про нее ходят среди парубков нехорошие слухи, о которых мало кто знает. Батько же вчера и сегодня наседает на меня, чтобы я во что бы то ни стало женился теперь же и только на Оксане. Что делать? Скажу вам правду: я этой весной вовсе не хочу жениться, потому что у меня есть уже любимая девушка, которую я много лет знаю, люблю ее давно и живу мечтою о ней. Но она еще слишком молода; надо обождать хотя бы до осени. Я вас прошу, провалите это мое сватовство у Кислого и дайте мне возможность выйти сухим из воды.
Савка Корж внимательно выслушал крестника, вздохнул, потом усмехнулся и, похлопав по плечу, сказал:
— Ты хорошо сделал, что мне обо всем рассказал. Я думал, что ты со своей охотой едешь до Кислого. Не беспокойся, я постараюсь все обставить так, как тебе хочется, — и он шепотом быстро начал давать Петру наставления, что и как надо будет ему делать у Кислого.
Чтобы не вызвать подозрения, из саду они вышли с разных сторон и каждый в отдельности подошел к порогу дома. Иван Охримович уже садился на запряженную и застланную чистой «поветью» четырехместную линейку, придерживая рукой завернутую в белое вышитое полотенце паляницу хлеба и бутылку водки для могарыча. Если сватовство удастся, хлеб останется в доме родителей невесты, а водка там же будет распита.
Убедившись, что все уже собрались, Тарас Охримович открыл ворота и сказал: «С Богом!»
Стрелой вылетела из ворот пара гнедых рысаков, запряженных в новую двухрессорную линейку, и понеслась вдоль улицы, поднимая столбы пыли.
Они промчались мим дома Трофима Костенко, где у раскрытого настежь окна сидела Даша. Подперев ладонями голову, она смотрела вниз на копошившихся под окном маленьких утят. Услыхав топот коней, она взглянула на улицу и... обмерла.
Достаточно было видеть парадно одетого Петра с «ципком» в руках и двух его родственников-старост с паляницею хлеба, чтобы сразу догадаться, куда и зачем они помчались. Заметавшись у окна, как подстреленная птица, она схватилась руками за голову и скрылась внутри дома.
Петр все это мельком видел, но не подал вида, так как со всех сторон, повиснув на досках заборов, на них смотрели с любопытством десятки женщин и детворы.
«Что сейчас Даша?» — с тревогой думал он. «Только прошедшей ночью я клялся ей, что не женюсь ни на ком, кроме как на ней, а вот вдруг она видела, что я поехал свататься к другой! Ничего, родная, еще этой ночью я тебя успокою, и буду целовать...»
Ободрив себя этим, Петр с ненавистью смотрел вперед, на приближавшийся дом Кислого...
— Оксано, Оксано! Смотри, старосты к тебе приехали! — бросив лускать семечки, закричала Катерина Приходько, пришедшая поболтать к подруге.
Оксана выглянула в окно и, увидев уже входивших на порог «старостів» с паляницею в руках, а рядом с ними Петра с ципком, от неожиданности совершенно растерялась. Потом убежала в спальню и закрыла дверь на крючок.
— Ну, Терентий Макарович, принимайте купцов! — снимая шапку и здороваясь, повел речь Иван Охримович.
— Прослышали мы сторонкой, что у вас в продаже товар хороший есть, вот и заехали к вам приторговаться.
— Хотя у нас ничего не продается, но милости прошу: присаживайтесь, не стесняйтесь! — и Терентий Кислый пододвинул всем стулья, сам же стал посреди комнаты, выставив вперед свой толстый живот.
— Спасибо, спасибо! А где же молодая кралечка, хочем бачить! — сказал, садясь, Иван Охримович.
Савва Корж, сняв шапку, тоже сел, но Петр, не снимая шапки, стал у порога.
— Дочко! Где ты там запропастилась? — подойдя к двери спальни, позвал Терентий Макарович. — Иди сюда, о тебе, верно, разговор будет!
Оксана вышла из спальни, красная до самых ушей, не подавая руки, поклонилась и молча стала у печи.
Петр в это время, упорно не желая снимать шапки, подошел на «покуть» к иконам, вынул кисет, свернул большую цыгарку и закурил, пуская клубы дыма под потолок. Скоро весь киот был, как в тумане. Кислый недовольно поморщился и посмотрел на старост, ведь он совсем не курил и еще никогда не видел, чтобы парубки в комнате, в присутствии старших, так бы дымили. Напрасно Иван Охримович делал знаки Петру, но тот не обращал на него внимания, стоял в шапке и курил. Через несколько минут Петр сделал знак Оксане, и они вдвоем вышли из дома направились в большой фруктовый сад Кислого. Оба старосты, оставшись в комнате, продолжали беседовать с помощником атамана, уговаривая его выдать Оксану за их парубка.
Когда Иван Охримович, уставши болтать обычную в этих случаях пустословицу, вышел в коридор покурить, Кислый, подойдя поближе, тихонько спросил у Коржа:
— Савва Андреевич! Я вас всегда считал самым серьезным и честным человеком, да и все вас так считают. Я верю любому вашему слову, будьте добры, скажите мне откровенно, что это за парубок ваш Петр Кияшко, годится он мне в зятья? Что-то не похож он на порядочного казака, ведет себя слишком непристойно, ведь у меня в доме еще никто никогда не чадил дымом, а этот...
— Ох, Терентий Макарович, — вздохнул Савва Корж. — Как доброму человеку, от чистого сердца скажу вам сущую правду, хотя в моем положении старосты и не годится так говорить. Скажу по секрету: парубок — один срам! Розбышака, пьяница и картежник такой, каких среди городовиков нет! Он недавно пришел домой в одних подштанниках, все пропил, проиграл. А как издевается над женою своего старшего брата, Наталкою, Боже мой! Петро и пятки не стоит вашей дочки, а уже приготовил плеть с железным наконечником и говорит, что этой плетью будет ежедневно парить Оксану по 25 ударов. Уверяю вас, он за месяц ее в гроб загонит. Когда мы сегодня к вам ехали, он сказал: «Едем к толстопузому черту, его молодую ведьму седлать!» Вот теперь сами посудите, какой у вас будет зять. Лучше подальше от такого зятя. Я, конечно, по положению старосты, не должен бы вам это говорить, но я люблю правду. Ну и вы понимаете, что отказаться от просьбы Тараса Охримовича я не мог...
— вот спасибо, спасибо, Савва Андреевич! — пожал руку своему собеседнику Кислый. — Большое спасибо, век не забуду вашего правдивого слова, а я, право, чуть не влип в такую кутерьму. Я и сам вижу, что это не зять мне: вошел свататься, не поздоровался, стоит в шапке, да еще под святыми иконами начал чертовским зельем дымить! Ну, где это видано такое кощунство?..
В это время, прохаживаясь в садочку с молчавшим еще Петром и ласково заглядывая ему в лицо, Оксана говорила:
— Ты мне давно нравишься, Петенька, но я думала, что кроме Даши, ха-ха-ха, ты ни о ком и не думаешь. Как я рада, что буду твоею женой. Гы-гы-гы! Я и не замечала, что ты меня, ха-ха-ха, гы-гы-гы, любишь...
— Послушай, Дурносмих-Оксано, — совсем другим тоном перебил ее Петр, — я тебя никогда не любил, и любить не собираюсь. И ты права: я, кроме Даши Костенко, ни о ком больше не думаю и думать не буду, а тебя ненавижу.
Оксана остановилась, с изумлением посмотрела на Петра и не понимала: смеется он или правду говорит?
— Чего же ты вытаращила очи? Не понимаешь? Так я добавлю: если ты сейчас в доме при всех не откажешься от меня, то сегодня же вечером искорежу тебя, не приведи Бог как! Понимаешь?
— Так чего же ты тогда приехал ко мне? — взволнованным голосом спросила Оксана, все еще ничего не понимая.
— А про это тебе знать не обязательно, чего я приехал. Я, может, не ехал, а меня привезли. И жениться я теперь совсем не собираюсь, тем более на тебе.
Видя, что его слова мало действуют на Оксану, Петр пустил в ход совсем неуместные ругательства:
— Ты должна понять, подлюка, что я тебя ненавижу, как старую ведьму; плюю на твою свиную харю, на твоего пузатого батька, на все ваше бесовское гнездо и, повторяю, если ты сейчас же при своем батьке не откажешь мне, то первой же ночью я тебя искалечу, я тебя раздеру, как... — и он добавил совсем оскорбительное словечко.
— Ах, вот оно что! Так ты, значит, не шутишь? — рассердилась от такой обиды Оксана. — Что же я тебе такого плохого сделала, что ты вздумал играть со мной, как с кошкой? За что меня так оскорбляешь? Что я тебя на веревке сюда притащила сегодня, и какого черта ты приперся со старостами? Что я тебе, чертова сатана, обязана чем? Борозну тебе переорала? Что тебе нужно от меня и от нашего дома?
Понимая сам грубость своего ничем не вызванного со стороны Оксаны поведения, Петр, стараясь тем не менее достигнуть своей цели, хотя уже легче и не так грубо, продолжал угрожать:
— Ничего мне не нужно ни от тебя, ни от вашего дома. а почему да зачем приехал — это не твое дело, но то, что сказал сейчас, запомни: я слова на ветер не кидаю, сказал — сделаю!
Оксана вспылила еще больше:
— Уходи к черту от меня! Сам, чертова сатана, приперся, еще и грозишь? Шо я тебя звала? Нужен ты мне как пятое колесо до воза, найдутся и без тебя! Геть! — и она, дрожа от злости и незаслуженной обиды, оттолкнула его от себя.
— Ну, вот и добре, так будет лучше, — довольный своей выходкой, сказал Петр.
— Ругаться нам здорово и драться, конечно, не стоит, а лучше останемся такими, какими были до сего дня. Хорошо?..
В этот момент их позвали в дом, и они, не глядя друг другу в глаза, молча вошли в комнату.
Терентий Кислый с нахмуренными бровями сидел на деревянной лавке и решительным тоном отклонил предложение:
— Так вот что, люди добрые: берите свою паляницу назад и не обессудьте за отказ! Свою дочку Оксану замуж я не выдам сейчас по многим причинам и больше об этом говорить не хочу.
— Да я и не выйду за Петра. На черта он мне нужен? — проговорила Оксана. — Таких, как Петро, до Москвы р... не переставишь! Ха-ха-ха! Ненавижу этого грубияна, пусть проваливает на все четыре стороны от нашего дому!
— Вот и добре, дочко! Вижу, ты у меня настоящая умница! — самодовольно поддержал ее отец, хотя мало понимал причину такой резкой отповеди Оксаны.
Петр едва сдерживался, чтобы не рассмеяться от такого «комплимента» по своему адресу, и был доволен гневными словами девушки. Вспыхнувший румянец Оксаны, живой взгляд голубых глаз еще раз подтвердили всем, что она очень недурна собой, и грубость Петра по отношению к ней была более чем неуместна. Корж недовольно морщился, чтобы скрыть улыбку. Один Иван Охримович по-настоящему обозлился и серьезно был озабочен. Он с ненавистью посмотрел на всех и, выходя из комнаты, даже «прощайте» не сказал.
Дорогой Корж попросил Ивана Охримовича, чтобы он ничего не говорил брату о поведении Петра в доме Кислого.
— Пожалеть надо парубка, — сказал он, — а бутылку, взятую для магарыча, мы все равно сегодня же разопьем у кума...
— Ну что, наверное, для приличия отказали, чтобы еще раз приехали? — спросил Тарас Охримович, открывая ворота возвратившимся от Кислого старостам и видя в их руках обратно привезенную паляницу хлеба.
— Куда там, кум! — безнадежно махнул рукою Корж. — Таких насмешек и оскорблений со стороны Кислого и его дочки мы и не ожидали. Вы просто нас в насмешку послали туда, если бы вы знали, как оскорбительно отзывались и о Петьке, и о вас в том доме...
Савка Корж не только рассказал все, что действительно говорили помощник атамана и его дочь, но и от себя еще порядочно прибавил. Петр стоял рядом с опущенной головой, стараясь делать грустное лицо.
— Вот так штука, вот так чудасия! Не думал, не гадал! Неужели я ошибся? — и Тарас Охримович вопросительно посмотрел на всех, потом обратился к Петру:
— Ну а ты что же стоишь, как турецкий святый, и молчишь?
— А что же я скажу, вы же сами слышите, как к нам там отнеслись, смиренно ответил Петр.
— Значит, и я ошибся. Ну что ж, лошадь на четырех ногах да спотыкается, а я на двух. Раз я так промахнулся, выбирай теперь сам! Кого будешь еще сватать?
— Я никого сейчас не знаю, если бы вы за несколько месяцев предупредили меня о женитьбе, то я бы подыскал, наметил такую дивчину, а так «трах та бабах», как вы сделали, то вот и получился пшик. Позже, дайте мне срок, я, конечно, найду.
— Ич, бисовой матери сын, хочешь по-своему? Ну что ж, я от своих слов не отказываюсь, раз ничего не вышло с Оксаной, не буду больше тебя неволить. Гуляй, пока сам не скажешь, хоть до другого Ноевого потопа...
Петр торжествовал победу. Лучшего исхода для этого сватовства он и желать не мог.
* * *
Едва стемнело, а уже по улицам полились звонкие девичьи песни. Только Даша Костенко сидела дома и через окно, склонив голову на подоконник, с мокрыми от слез щеками грустно смотрела на улицу. В углу слабо мигала лампада. Лампы она не хотела зажигать. Так лучше.
Весь вечер она не выходила на улицу к подругам не потому, конечно, что родители еще не вернулись с хутора. Она мучительно переживала за Петров «обман», как она все это время думала. Слишком тяжело ей было даже думать, что он будет принадлежать другой. Восемь лет тому назад, еще в школе, ее детское сердечко почувствовало какую-то особенную привязанность к однокласснику Петьке.
Юная привязанность в течение лет росла и ширилась, вылившись в горячую обоюдную любовь. И вдруг... все это так внезапно должно оборваться! Почему? Кому помешало их счастье? Нет, нет! Страшно даже думать об этом. Она сидела и тихо всхлипывала. Вдруг в ее груди вскипела такая злоба на Петра, что ей захотелось хоть чем-нибудь отомстить ему. Схватив висевшее на шее «намисто», которое подарил ей Петр, она бросила его на пол и стала топтать ногами рассыпанные по полу бусы.
В это время возле окон снаружи послышались чьи-то торопливые шаги. она инстинктивно отскочила в сторону и стала в углу. Шаги повторились еще несколько раз с остановкой около всех окон дома, затем в одном из них раздался легкий стук. Даша не отвечала и стояла на месте с затаенным дыханием. Стук повторился. Она подбежала к окну и, не спрашивая кто стучит, распахнула его настежь. Взглянув, она слабо вскрикнула и, пошатнувшись, ухватилась за подоконник.
— Что с тобою, моя пташечка? Чего ты такая бледная и растерянная? Не узнаешь, что ли? Я ходил вокруг вашей хаты, искал палку, которую, ты вчера говорила, поставишь возле окна, и не нашел. Чего ты так смотришь на меня, Дашурочка? — и Петр протянул руки, чтобы обнять ее.
— Геть! Отойди прочь! — отскочив от окна, почти крикнула девушка. — Зашел мимоходом, по дороге к дому Кислого, чтобы поиздеваться надо мной, поиграть как кошка с мышкой, а потом с Оксаной будете хохотать с меня! Так ведь? Зачем ты столько лет терзал мое сердце, зачем нам надо было кохаться, лучше бы я тебя никогда не знала и не встречала! — и слезы полились из ее глаз.
— Дорогая моя, пташечка ненаглядная! Слушай, моя роднуля: никуда я дальше не иду и не собирался идти и пришел я только до Кислого, то такова была воля родителей, а кончилось дело вот как...
И Петр подробно и со смехом рассказал, как было провалено его сватовство. Даша перестала плакать и серьезно смотрела ему в глаза:
— Ну, а если бы твоя затея не удалась и Оксана и ее батько дали бы свое согласие, тогда бы что?
— Тогда придумал бы что-нибудь другое. Или облил бы дегтем ворота Кислому, и батько мой ни за что не захотел бы брать невесту, у которой были черные ворота, ибо такое клеймо, известно, каким девчатам дается, а еще лучше, просто по-черкесски, взял бы тебя украл, поехали бы тайно в Ивановку, тут недалеко за рекой Ея. Там, говорят, поп венчает всех без разбора и берет всего один рубль, а после венца, мы уже муж и жена. Явились бы с поклоном к своим родителям и признались во всем. Я верю, наши батьки не такие уж бесчувственные, поняли бы нас, простили и приняли бы нас по-хорошему. А нет, пошли бы в работники, куда угодно, только было бы вместе. Знаешь, как говорят: «хоч на комыші, як бы по душі» «хліб с водою, абы сердце с тобою...» А впрочем, ничего этого ведь нам сейчас не нужно.
Даша высунулась из окна с просветлевшим лицом.
— И знаешь что, моя любушечка, — добавил Петр, — батько сдержал слово и сказал: «Раз со сватовством у Кислого ничего не получилось, гуляй, пока сам схочешь жениться, неволить не буду!» И вот вышло так, как я тебе вчера говорил: я есть и буду только с тобою; мы навеки неразлучны.
— Значит, Петюнечка — мой и не будет ничьим никогда? Правда? А я думала, что уже все пропало. Ну, теперь... целуй!
Петр знал, что она сейчас одна дома, поэтому, впившись в е губы, стал нащупывать ногами «спризьбу» (фундамент с выступами), и, не отрывая поцелуя, так и влез через низенькое окно в комнату. Они долго потом смеялись над таким «цирковым номером»...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава II
Высоко поднявшееся солнце щедро посылало благодатные лучи на землю, покрытую весенним зеленым ковром, и ласково грело босоногую ораву детворы, копошившуюся на улице в одних рубашонках.
Охрим Пантелеевич уже пришел из церкви и принес в белом платочке кусочки «дара» (артоса), раздаваемого в Фомино воскресенье в церкви. Он снял шапку, медленно перекрестился на иконы, разломил и дал всем по кусочку артоса, после чего пошел в свою «комору» — крохотную спаленку, чтобы переодеться. В спаленке, растянувшись на деревянной лавке, крепко спал Петр и во сне чему-то улыбался.
— Ич, басурман, разоспался! А ну, внучек, вставай, вставай! Уже обедать пора! — и Охрим Пантелеевич дернул его за руку.
Петр, протирая спросонку глаза кулаком, вскочил и сел на лавке. Дед, дав ему крохотного артоса, сказал:
— На, съешь натощак святого дара!
— Да я, дедушка, еще и не умывался, немножко обождите!
Встав с лавки, он пошел было к двери, но вернулся, снова сел и задумался.
— Дедушка! — сказал он. — Интересный сон я сегодня видел, вот послушайте, может, отгадаете?
— Я же тебе не Соломон, чтобы все отгадывать. Ну да ладно, рассказывай! — и Охрим Пантелеевич стал раздеваться.
— Стою будто бы я в нашей горнице, — начал Петр, — и кидаю в печь те паляницы хлеба, которые мама вчера испекла, а около стен икон понаставлено до самого потолка. Потом батя стали натягивать на меня поповскую ризу, я сопротивляюсь, а они натягивают и разорвали на две части. Батько тогда рассердился и бросил разорванную ризу на пол, а сам вышел из хаты. Я подобрал ее и только хотел выбросить в окно, как вдруг вижу в окне висевшую в воздухе и смотревшую на меня большую змею. Испугавшись, я отскочил от окна и не знал, что делать. Потом выбежал из хаты, вскочил на нашего гнедого, и через сады и огороды галопом помчался в степь.
Я уже стал подъезжать к нашему житу, смотрю, на дороге впереди меня лежит опять та же змея и не пускает меня дальше. Зло забрало меня. Я выхватил вашу турецкую шашку, почему-то оказавшуюся на мне, и только хотел полоснуть ее, а она вдруг как крикнет по-человечьи: «Не буду, не буду!» — и провалилась сквозь землю.
Сняв с коня уздечку и пустив его на зеленую «пашу», я вошел в высокое жито и долго шел и шел, потом заметил вдали... — та вы ее знаете... — Дашу Костенко. Только я стал подходить к ней и уже протянул руку, чтобы обнять, как вдруг, откуда не возьмись, на меня напало три больших лохматых собаки. Я и палкой, и сухими грудками земли отбивался от них, но они кидались на меня все больше и больше, и вдруг я провалился в какую-то глубокую яму. Далеко, как в тумане, вырисовывался образ Даши, она смотрела в мою сторону, но на крики мои ничего не отвечала. Как я ни силился выбраться наверх, не мог, а яма опускалась все ниже и ниже, и уже небо скрылось из моих глаз. Я уже потерял надежду выбраться, как вдруг вижу, наверху стоит один из недавно напавших на меня псов, держит в зубах длинную веревку и опускает ее конец мне на дно ямы. Едва веревка коснулась моей руки, я крепко схватился за нее и в момент выскочил из ямы.
Опять я очутился среди высокого колосистого жита и только шагнул, как мне в объятия кинулась Даша. Мы шли по житу и играли, как дети; она срывала головки красного мака и кидала на меня. Потом мы крепко взялись за руки и долго шли по необозримому полю, аж пока вы меня не разбудили.
Петр смолк и вопросительно смотрел на дедушку:
— Ну как? Правда, интересный сон? Мне никогда такого не снилось.
Охрим Пантелеевич потер рукой по лысине и две минуты молчал.
— Да, сон, действительно, мудреный. Какая-то путаница, — сказал, наконец, он. — Тут, пожалуй, и сам Соломон не отгадает, а вот я... попробую. Правда, сновидения исполняются только против пятницы, но бывает, что и против воскресенья эти ангельские предсказания имеют силу. По-моему, сон страшный, но не так уж и плохой. Если во сне видишь печеный хлеб, печь, иконы — это печаль. Поповская риза и вообще попы — это большая скорбь. Змея, смотревшая на тебя, — это ненавистная какая-нибудь тебе девка, стоящая у тебя на дороге. Но ты не бойся, она «провалится». Жито в колосьях означает хорошую жизнь, но на пути к этой жизни тебе встретятся большие неприятности и опасности. Собаки — это твои друзья, которые втолкнут тебя в какую-то страшную яму, но они же и вытащат тебя оттуда... Даша, с красным цветком полевого мака, — это ее горячая любовь к тебе, и ты, в конце концов, женишься на своей дивчине и будете долго и счастливо жить...
Старик закашлялся и этим кончил свое «соломоновское» объяснение сна. Последний год, мокрый кашель у него стал проявляться все чаще и чаще.
— О, дедушка! — радостно воскликнул Петр. — Если все так будет, как вы сейчас толковали, то, какие бы страхи мне не пришлось пережить, все ерунда, лишь бы Дашенька стала моею. И в первый же день, как она станет мне женою, из подаренных на свадьбе денег, в первую очередь, куплю вам ведро водки...
— Обедать, обедать идите" Что вы так долго там делаете, борщ уже стынет! — позвала их к столу Ольга Ивановна, приоткрывая дверь коморки.
Охрим Пантелеевич повесил на деревянный колышек в стене свою шапку, которую во время разговора с внуком держал в руках, вышел в зал, прошептал пред образами «Отче наш» и сейчас же сел до «сырна» (низкий круглый стол). Все старшие тоже садились до сырна, кратко помолившись, несмотря на то что утром они, умывшись, уже раз читали молитвы.
Петр освежил лицо холодной водой, оправил одежду и быстро пошел садиться к обеду, все время раздумывая о виденном сне и дедушкином его толковании.
— А ты умывался, Богу молился, что за ложку берешься? — строго спросил Тарас Охримович.
— Умывался, а помолиться забыл, — признался Петр и, сейчас же встав, подошел к иконам и начал креститься.
— От же, бисовой собаки сын, хуже татарина стал! Скоро будешь, наверное, на улице и ночевать. Всю ночь байдыкуешь, забудешь и креститься...
Помолившись, Петр молча стал уплетать большой деревянной ложкой жирный борщ, совсем не отвечая и не обращая внимания на бормотанье отца... После обеда, не успели все хорошенько и отдохнуть, как в дом явились одетые в парадную казачью форму Иван Охримович Кияшко и крестный отец Петра, пользовавшийся большим уважением у всех за рассудительность и бескорыстие, высокий рыжеусый казак, Савва Андреевич Корж.
Увидев их, Ольга Ивановна радостно сказала:
— Ага! Вот уже и старосты пришли, — и подала им стулья. — Присаживайтесь, пожалуйста! Вы уже обедали?
— Спасибо, спасибо! Уже и пообедали, и отдохнули, — сказал, садясь, Иван Охримович.
Савва Корж, поздоровавшись, тоже сел.
Услыхав от матери слово «старосты» и такое подчеркнуто вежливое обращение с ними, Петр сразу же догадался о цели их прихода, но все же вопросительно посмотрел на отца.
— Чего ты вылупил очи? Давно не бачив мэнэ, чи шо? — благодушно пошутил Тарас Охримович. потом более серьезно добавил: — Слухай, сынку, батька и матерь, они тебе плохого ничего не желают. Надо жениться, бо ты уже стал, как некрещеный татарин. Даже, садясь к обеду, забываешь Богу помолиться, ич до чего догулялся! Сейчас поедешь со старостами до Кислого, Оксана будет доброю жинкою.
Петр понимал, что упорством отца не сломишь и резко противоречить воле родителей нельзя. Надо как-то перехитрить батька. Прикинувшись покорным ягненком, Петр спокойно спросил:
— Батя! Вы только одну Оксану наметили мне или еще кого?
— А тебе что, десяток надо? — вопросом ответил отец.
— Ну, не десяток, но ведь я на примете ни одной девушки не имею.
— И не надо! Других я тоже не знаю и знать не хочу. Дальше Оксаны не поедешь!
— А если ее батько, Терентий Кислый, не выдаст за меня Оксану, или она сама не захочет замуж, тогда что будем делать?
— Этого не может быть! Сегодня я отводил коней на попас за речку, встречался там с Терентием Макаровичем и все обговорил. Дело уже почти сделано. Батько Оксаны не имеет ни малейшего намерения отказать. Я про это даже и думать не хочу.
— Ну, а если все-таки произойдет такой неожиданный отказ?
— Чего ты так про это допытываешься? — удивился отец. Я же тебе сказал, что других не знаю. Я так уверен в твоем успешном сватовстве, что если бы, действительно, так случилось, как ты допытываешься, то не стал бы тебя неволить в отношении других девчат. Будешь гулять хоть до «калмыцких заговен». Я тебе обещаю это, но и ты должен подчиниться воле родителей и ехать сейчас же туда, куда тебе велят, а в доме будущего тестя вести себя «чемно» и аккуратно, как сын порядочных казаков.
— Хорошо! Пусть будет по-вашему, — покорно ответил Петр и стал одеваться.
Пока Тарас Охримович запрягал лошадей в двухрессорную линейку (дрожки), Петр незаметно для отца отозвал Савву Коржа в сад за ряд черешен и, умоляюще глядя ему в лицо, пошел на полную откровенность:
— Савва Андреевич! Папаша! Вы для меня доводитесь другим батьком и не захотите обидеть своего сына, хоть бы и не родного, а только крестного. Послушайте! Я не хочу жениться на Оксане Кислого, противна она мне. Я не хочу и думать о ней, и не только потому, что про нее ходят среди парубков нехорошие слухи, о которых мало кто знает. Батько же вчера и сегодня наседает на меня, чтобы я во что бы то ни стало женился теперь же и только на Оксане. Что делать? Скажу вам правду: я этой весной вовсе не хочу жениться, потому что у меня есть уже любимая девушка, которую я много лет знаю, люблю ее давно и живу мечтою о ней. Но она еще слишком молода; надо обождать хотя бы до осени. Я вас прошу, провалите это мое сватовство у Кислого и дайте мне возможность выйти сухим из воды.
Савка Корж внимательно выслушал крестника, вздохнул, потом усмехнулся и, похлопав по плечу, сказал:
— Ты хорошо сделал, что мне обо всем рассказал. Я думал, что ты со своей охотой едешь до Кислого. Не беспокойся, я постараюсь все обставить так, как тебе хочется, — и он шепотом быстро начал давать Петру наставления, что и как надо будет ему делать у Кислого.
Чтобы не вызвать подозрения, из саду они вышли с разных сторон и каждый в отдельности подошел к порогу дома. Иван Охримович уже садился на запряженную и застланную чистой «поветью» четырехместную линейку, придерживая рукой завернутую в белое вышитое полотенце паляницу хлеба и бутылку водки для могарыча. Если сватовство удастся, хлеб останется в доме родителей невесты, а водка там же будет распита.
Убедившись, что все уже собрались, Тарас Охримович открыл ворота и сказал: «С Богом!»
Стрелой вылетела из ворот пара гнедых рысаков, запряженных в новую двухрессорную линейку, и понеслась вдоль улицы, поднимая столбы пыли.
Они промчались мим дома Трофима Костенко, где у раскрытого настежь окна сидела Даша. Подперев ладонями голову, она смотрела вниз на копошившихся под окном маленьких утят. Услыхав топот коней, она взглянула на улицу и... обмерла.
Достаточно было видеть парадно одетого Петра с «ципком» в руках и двух его родственников-старост с паляницею хлеба, чтобы сразу догадаться, куда и зачем они помчались. Заметавшись у окна, как подстреленная птица, она схватилась руками за голову и скрылась внутри дома.
Петр все это мельком видел, но не подал вида, так как со всех сторон, повиснув на досках заборов, на них смотрели с любопытством десятки женщин и детворы.
«Что сейчас Даша?» — с тревогой думал он. «Только прошедшей ночью я клялся ей, что не женюсь ни на ком, кроме как на ней, а вот вдруг она видела, что я поехал свататься к другой! Ничего, родная, еще этой ночью я тебя успокою, и буду целовать...»
Ободрив себя этим, Петр с ненавистью смотрел вперед, на приближавшийся дом Кислого...
— Оксано, Оксано! Смотри, старосты к тебе приехали! — бросив лускать семечки, закричала Катерина Приходько, пришедшая поболтать к подруге.
Оксана выглянула в окно и, увидев уже входивших на порог «старостів» с паляницею в руках, а рядом с ними Петра с ципком, от неожиданности совершенно растерялась. Потом убежала в спальню и закрыла дверь на крючок.
— Ну, Терентий Макарович, принимайте купцов! — снимая шапку и здороваясь, повел речь Иван Охримович.
— Прослышали мы сторонкой, что у вас в продаже товар хороший есть, вот и заехали к вам приторговаться.
— Хотя у нас ничего не продается, но милости прошу: присаживайтесь, не стесняйтесь! — и Терентий Кислый пододвинул всем стулья, сам же стал посреди комнаты, выставив вперед свой толстый живот.
— Спасибо, спасибо! А где же молодая кралечка, хочем бачить! — сказал, садясь, Иван Охримович.
Савва Корж, сняв шапку, тоже сел, но Петр, не снимая шапки, стал у порога.
— Дочко! Где ты там запропастилась? — подойдя к двери спальни, позвал Терентий Макарович. — Иди сюда, о тебе, верно, разговор будет!
Оксана вышла из спальни, красная до самых ушей, не подавая руки, поклонилась и молча стала у печи.
Петр в это время, упорно не желая снимать шапки, подошел на «покуть» к иконам, вынул кисет, свернул большую цыгарку и закурил, пуская клубы дыма под потолок. Скоро весь киот был, как в тумане. Кислый недовольно поморщился и посмотрел на старост, ведь он совсем не курил и еще никогда не видел, чтобы парубки в комнате, в присутствии старших, так бы дымили. Напрасно Иван Охримович делал знаки Петру, но тот не обращал на него внимания, стоял в шапке и курил. Через несколько минут Петр сделал знак Оксане, и они вдвоем вышли из дома направились в большой фруктовый сад Кислого. Оба старосты, оставшись в комнате, продолжали беседовать с помощником атамана, уговаривая его выдать Оксану за их парубка.
Когда Иван Охримович, уставши болтать обычную в этих случаях пустословицу, вышел в коридор покурить, Кислый, подойдя поближе, тихонько спросил у Коржа:
— Савва Андреевич! Я вас всегда считал самым серьезным и честным человеком, да и все вас так считают. Я верю любому вашему слову, будьте добры, скажите мне откровенно, что это за парубок ваш Петр Кияшко, годится он мне в зятья? Что-то не похож он на порядочного казака, ведет себя слишком непристойно, ведь у меня в доме еще никто никогда не чадил дымом, а этот...
— Ох, Терентий Макарович, — вздохнул Савва Корж. — Как доброму человеку, от чистого сердца скажу вам сущую правду, хотя в моем положении старосты и не годится так говорить. Скажу по секрету: парубок — один срам! Розбышака, пьяница и картежник такой, каких среди городовиков нет! Он недавно пришел домой в одних подштанниках, все пропил, проиграл. А как издевается над женою своего старшего брата, Наталкою, Боже мой! Петро и пятки не стоит вашей дочки, а уже приготовил плеть с железным наконечником и говорит, что этой плетью будет ежедневно парить Оксану по 25 ударов. Уверяю вас, он за месяц ее в гроб загонит. Когда мы сегодня к вам ехали, он сказал: «Едем к толстопузому черту, его молодую ведьму седлать!» Вот теперь сами посудите, какой у вас будет зять. Лучше подальше от такого зятя. Я, конечно, по положению старосты, не должен бы вам это говорить, но я люблю правду. Ну и вы понимаете, что отказаться от просьбы Тараса Охримовича я не мог...
— вот спасибо, спасибо, Савва Андреевич! — пожал руку своему собеседнику Кислый. — Большое спасибо, век не забуду вашего правдивого слова, а я, право, чуть не влип в такую кутерьму. Я и сам вижу, что это не зять мне: вошел свататься, не поздоровался, стоит в шапке, да еще под святыми иконами начал чертовским зельем дымить! Ну, где это видано такое кощунство?..
В это время, прохаживаясь в садочку с молчавшим еще Петром и ласково заглядывая ему в лицо, Оксана говорила:
— Ты мне давно нравишься, Петенька, но я думала, что кроме Даши, ха-ха-ха, ты ни о ком и не думаешь. Как я рада, что буду твоею женой. Гы-гы-гы! Я и не замечала, что ты меня, ха-ха-ха, гы-гы-гы, любишь...
— Послушай, Дурносмих-Оксано, — совсем другим тоном перебил ее Петр, — я тебя никогда не любил, и любить не собираюсь. И ты права: я, кроме Даши Костенко, ни о ком больше не думаю и думать не буду, а тебя ненавижу.
Оксана остановилась, с изумлением посмотрела на Петра и не понимала: смеется он или правду говорит?
— Чего же ты вытаращила очи? Не понимаешь? Так я добавлю: если ты сейчас в доме при всех не откажешься от меня, то сегодня же вечером искорежу тебя, не приведи Бог как! Понимаешь?
— Так чего же ты тогда приехал ко мне? — взволнованным голосом спросила Оксана, все еще ничего не понимая.
— А про это тебе знать не обязательно, чего я приехал. Я, может, не ехал, а меня привезли. И жениться я теперь совсем не собираюсь, тем более на тебе.
Видя, что его слова мало действуют на Оксану, Петр пустил в ход совсем неуместные ругательства:
— Ты должна понять, подлюка, что я тебя ненавижу, как старую ведьму; плюю на твою свиную харю, на твоего пузатого батька, на все ваше бесовское гнездо и, повторяю, если ты сейчас же при своем батьке не откажешь мне, то первой же ночью я тебя искалечу, я тебя раздеру, как... — и он добавил совсем оскорбительное словечко.
— Ах, вот оно что! Так ты, значит, не шутишь? — рассердилась от такой обиды Оксана. — Что же я тебе такого плохого сделала, что ты вздумал играть со мной, как с кошкой? За что меня так оскорбляешь? Что я тебя на веревке сюда притащила сегодня, и какого черта ты приперся со старостами? Что я тебе, чертова сатана, обязана чем? Борозну тебе переорала? Что тебе нужно от меня и от нашего дома?
Понимая сам грубость своего ничем не вызванного со стороны Оксаны поведения, Петр, стараясь тем не менее достигнуть своей цели, хотя уже легче и не так грубо, продолжал угрожать:
— Ничего мне не нужно ни от тебя, ни от вашего дома. а почему да зачем приехал — это не твое дело, но то, что сказал сейчас, запомни: я слова на ветер не кидаю, сказал — сделаю!
Оксана вспылила еще больше:
— Уходи к черту от меня! Сам, чертова сатана, приперся, еще и грозишь? Шо я тебя звала? Нужен ты мне как пятое колесо до воза, найдутся и без тебя! Геть! — и она, дрожа от злости и незаслуженной обиды, оттолкнула его от себя.
— Ну, вот и добре, так будет лучше, — довольный своей выходкой, сказал Петр.
— Ругаться нам здорово и драться, конечно, не стоит, а лучше останемся такими, какими были до сего дня. Хорошо?..
В этот момент их позвали в дом, и они, не глядя друг другу в глаза, молча вошли в комнату.
Терентий Кислый с нахмуренными бровями сидел на деревянной лавке и решительным тоном отклонил предложение:
— Так вот что, люди добрые: берите свою паляницу назад и не обессудьте за отказ! Свою дочку Оксану замуж я не выдам сейчас по многим причинам и больше об этом говорить не хочу.
— Да я и не выйду за Петра. На черта он мне нужен? — проговорила Оксана. — Таких, как Петро, до Москвы р... не переставишь! Ха-ха-ха! Ненавижу этого грубияна, пусть проваливает на все четыре стороны от нашего дому!
— Вот и добре, дочко! Вижу, ты у меня настоящая умница! — самодовольно поддержал ее отец, хотя мало понимал причину такой резкой отповеди Оксаны.
Петр едва сдерживался, чтобы не рассмеяться от такого «комплимента» по своему адресу, и был доволен гневными словами девушки. Вспыхнувший румянец Оксаны, живой взгляд голубых глаз еще раз подтвердили всем, что она очень недурна собой, и грубость Петра по отношению к ней была более чем неуместна. Корж недовольно морщился, чтобы скрыть улыбку. Один Иван Охримович по-настоящему обозлился и серьезно был озабочен. Он с ненавистью посмотрел на всех и, выходя из комнаты, даже «прощайте» не сказал.
Дорогой Корж попросил Ивана Охримовича, чтобы он ничего не говорил брату о поведении Петра в доме Кислого.
— Пожалеть надо парубка, — сказал он, — а бутылку, взятую для магарыча, мы все равно сегодня же разопьем у кума...
— Ну что, наверное, для приличия отказали, чтобы еще раз приехали? — спросил Тарас Охримович, открывая ворота возвратившимся от Кислого старостам и видя в их руках обратно привезенную паляницу хлеба.
— Куда там, кум! — безнадежно махнул рукою Корж. — Таких насмешек и оскорблений со стороны Кислого и его дочки мы и не ожидали. Вы просто нас в насмешку послали туда, если бы вы знали, как оскорбительно отзывались и о Петьке, и о вас в том доме...
Савка Корж не только рассказал все, что действительно говорили помощник атамана и его дочь, но и от себя еще порядочно прибавил. Петр стоял рядом с опущенной головой, стараясь делать грустное лицо.
— Вот так штука, вот так чудасия! Не думал, не гадал! Неужели я ошибся? — и Тарас Охримович вопросительно посмотрел на всех, потом обратился к Петру:
— Ну а ты что же стоишь, как турецкий святый, и молчишь?
— А что же я скажу, вы же сами слышите, как к нам там отнеслись, смиренно ответил Петр.
— Значит, и я ошибся. Ну что ж, лошадь на четырех ногах да спотыкается, а я на двух. Раз я так промахнулся, выбирай теперь сам! Кого будешь еще сватать?
— Я никого сейчас не знаю, если бы вы за несколько месяцев предупредили меня о женитьбе, то я бы подыскал, наметил такую дивчину, а так «трах та бабах», как вы сделали, то вот и получился пшик. Позже, дайте мне срок, я, конечно, найду.
— Ич, бисовой матери сын, хочешь по-своему? Ну что ж, я от своих слов не отказываюсь, раз ничего не вышло с Оксаной, не буду больше тебя неволить. Гуляй, пока сам не скажешь, хоть до другого Ноевого потопа...
Петр торжествовал победу. Лучшего исхода для этого сватовства он и желать не мог.
* * *
Едва стемнело, а уже по улицам полились звонкие девичьи песни. Только Даша Костенко сидела дома и через окно, склонив голову на подоконник, с мокрыми от слез щеками грустно смотрела на улицу. В углу слабо мигала лампада. Лампы она не хотела зажигать. Так лучше.
Весь вечер она не выходила на улицу к подругам не потому, конечно, что родители еще не вернулись с хутора. Она мучительно переживала за Петров «обман», как она все это время думала. Слишком тяжело ей было даже думать, что он будет принадлежать другой. Восемь лет тому назад, еще в школе, ее детское сердечко почувствовало какую-то особенную привязанность к однокласснику Петьке.
Юная привязанность в течение лет росла и ширилась, вылившись в горячую обоюдную любовь. И вдруг... все это так внезапно должно оборваться! Почему? Кому помешало их счастье? Нет, нет! Страшно даже думать об этом. Она сидела и тихо всхлипывала. Вдруг в ее груди вскипела такая злоба на Петра, что ей захотелось хоть чем-нибудь отомстить ему. Схватив висевшее на шее «намисто», которое подарил ей Петр, она бросила его на пол и стала топтать ногами рассыпанные по полу бусы.
В это время возле окон снаружи послышались чьи-то торопливые шаги. она инстинктивно отскочила в сторону и стала в углу. Шаги повторились еще несколько раз с остановкой около всех окон дома, затем в одном из них раздался легкий стук. Даша не отвечала и стояла на месте с затаенным дыханием. Стук повторился. Она подбежала к окну и, не спрашивая кто стучит, распахнула его настежь. Взглянув, она слабо вскрикнула и, пошатнувшись, ухватилась за подоконник.
— Что с тобою, моя пташечка? Чего ты такая бледная и растерянная? Не узнаешь, что ли? Я ходил вокруг вашей хаты, искал палку, которую, ты вчера говорила, поставишь возле окна, и не нашел. Чего ты так смотришь на меня, Дашурочка? — и Петр протянул руки, чтобы обнять ее.
— Геть! Отойди прочь! — отскочив от окна, почти крикнула девушка. — Зашел мимоходом, по дороге к дому Кислого, чтобы поиздеваться надо мной, поиграть как кошка с мышкой, а потом с Оксаной будете хохотать с меня! Так ведь? Зачем ты столько лет терзал мое сердце, зачем нам надо было кохаться, лучше бы я тебя никогда не знала и не встречала! — и слезы полились из ее глаз.
— Дорогая моя, пташечка ненаглядная! Слушай, моя роднуля: никуда я дальше не иду и не собирался идти и пришел я только до Кислого, то такова была воля родителей, а кончилось дело вот как...
И Петр подробно и со смехом рассказал, как было провалено его сватовство. Даша перестала плакать и серьезно смотрела ему в глаза:
— Ну, а если бы твоя затея не удалась и Оксана и ее батько дали бы свое согласие, тогда бы что?
— Тогда придумал бы что-нибудь другое. Или облил бы дегтем ворота Кислому, и батько мой ни за что не захотел бы брать невесту, у которой были черные ворота, ибо такое клеймо, известно, каким девчатам дается, а еще лучше, просто по-черкесски, взял бы тебя украл, поехали бы тайно в Ивановку, тут недалеко за рекой Ея. Там, говорят, поп венчает всех без разбора и берет всего один рубль, а после венца, мы уже муж и жена. Явились бы с поклоном к своим родителям и признались во всем. Я верю, наши батьки не такие уж бесчувственные, поняли бы нас, простили и приняли бы нас по-хорошему. А нет, пошли бы в работники, куда угодно, только было бы вместе. Знаешь, как говорят: «хоч на комыші, як бы по душі» «хліб с водою, абы сердце с тобою...» А впрочем, ничего этого ведь нам сейчас не нужно.
Даша высунулась из окна с просветлевшим лицом.
— И знаешь что, моя любушечка, — добавил Петр, — батько сдержал слово и сказал: «Раз со сватовством у Кислого ничего не получилось, гуляй, пока сам схочешь жениться, неволить не буду!» И вот вышло так, как я тебе вчера говорил: я есть и буду только с тобою; мы навеки неразлучны.
— Значит, Петюнечка — мой и не будет ничьим никогда? Правда? А я думала, что уже все пропало. Ну, теперь... целуй!
Петр знал, что она сейчас одна дома, поэтому, впившись в е губы, стал нащупывать ногами «спризьбу» (фундамент с выступами), и, не отрывая поцелуя, так и влез через низенькое окно в комнату. Они долго потом смеялись над таким «цирковым номером»...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий