24-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XIV
В доме Кияшко Тараса все шло так, как будто ничего не случилось, а Петра никогда и на свете не было. Отец запретил вспоминать при нем «про выродка-разбойника», хотя иногда и сам сомневался в виновности сына. Особенно после того, как кум Федор Кущ приехал из Ейска и рассказал все подробности.
— Если бы я точно знал, что это Петро полез до Гасана, я бы его, сукиного сына, сам судил; я бы ему голову назад повернул, а пусть бы так и ходил задом, а не передом, — сказал он Кущу, — а то, боюсь, может, и вправду это сделал кто-то другой, а моему розбышаке только приписали...
Во время работ на степи Ольга Ивановна, в заговоре со свекром Охримом Пантелеевичем, тайком ездила в Ейск, возила сыну большую передачу и провела с ним четверть часа. Петр поклялся ей, что он невиновен, и мать поверила. В конце свидания перекрестила его дрожащей рукой и упала без чувств. Когда очнулась, то увидела себя в кровати у каких-то незнакомых людей, живших вблизи тюрьмы. Приехав домой, она два дня не вставала с постели и ничего не ела. Все домашние были в степи, и никто об этом ничего не знал.
Даша тоже совсем извелась без Петра. Всех сторонилась, все ей были ненавистны, казались врагами и виновниками несчастья, разлучившего ее с любимым парубком. Слезы не высыхали у нее, и часто ночью, обхватив подушку руками, она целовала ее и шептала: «Петрусь, Петрусь! Что сделали с тобой, родной мой, любимый?..»
На все уговоры матери, понимавшей причину ее горя, «забыть Петра», отвечала одно:
— Если в этом году Петрусь не будет снова дома, весной поду в Лебяжий монастырь. Уйду я из этого злого мира!
Решение постричься в монахини у нее созрело в одну из бессонных ночей, после того как она узнала о приговоре суда.
— Доченька, — обратилась однажды к ней Василиса Григорьевна. — Чего ты так убиваешься за этим Петром? Не прогулялась ли ты с ним?
— Мама, мама! Как вам не стыдно так думать обо мне? Зачем вы такое говорите? — ответила с огорчением Даша. — Я его полюбила еще в школе, и с тех пор любовь моя не остывала ни на минуту, а все больше и больше разгоралась. Как же я могу его забыть? Никогда, никогда! Мама... скажите, что такое любовь? Почему так тяжко бывает от нее?
Василиса Григорьевна ласково погладила мягкие волосы Даши и вздохнула:
— Да, доченька, рано ты узнала это чувство, а как его объяснить... право, трудно. Знаю только, что любить можно всего один раз в жизни. А если потом другого полюбишь, то это уже не любовь, а привычка... Со стороны — трудно различить у женщин любовь от привычки. Она может быть верной другому, но в душе будет всю жизнь носить какую-то ямку в сердце от первой любви. Так-то! Я понимаю тебя, детка, вместе с тобой переживаю твое горе, и если любишь, правда, его всем сердцем, так люби и жди, а с монастырем повремени. Может, все и переменится. Слыхала вот я, что Федор Кущ опять взялся хлопотать за Кияшкового Петра...
Даша крепко поцеловала мать и ничего не ответила...
Как-то выйдя со двора, она увидела проходившего мимо Николая Шевченко.
— Колька, стой, — позвала его она. — Неужели и ты думаешь, что Петро мог сделать то, что ему приписали?
— А ты что думаешь?
— Я?! Никогда и в голову не приходило! Но в чем же тут дело?
— Здесь, по-моему, что-то темно-темно, но как сделать, чтобы посветлело? — пристально глядя Николаю в глаза, спрашивала Даша.
— Мне почему-то кажется, все это проделки Бощановского. Помнишь, он тебя сватать приезжал, ты ему грубо отказала. Он понял, что причина всему Петр, а потом тот еще и отдубасил добре этого губошлепа. Вот он и отомстил ему. Подкупить свидетелей у него деньги найдутся...
— Правда! Это он! У, гад проклятый! — вскричала Даша, и даже кулаки сжала от злости. — Он еще при первой встрече со мной после «провид» говорил, что «деньги все сделают». Но как это доказать? Знаешь, я встретила Куща Федора; он опять собирает подписи под новой бумагой; записал и меня свидетелем, чтобы, когда будут пересматривать дело Петра, я показала, что Петр всю ту ночь был у меня и... «спал со мной». Я дала согласие. Знаю, будут смеяться надо мной, стыдить за такие слова, но плевать на всех! Ради Петруся я готова на все...
— Хорошая ты девушка, Даша, — искренне сказал Николай. — Вот если бы все девушки на Кубани были такими!.. Ты очень хорошо сделала, что согласилась. Кущ недаром такой уважаемый всеми казак; он очень умный и добрый человек, и при встрече с ним я всегда снимаю шапку. Но... надо ждать...
И Даша ждала. Подолгу молилась и утром и вечером тайком от родителей; утирала слезы, которые сами собой катились из глаз, когда она перед иконами шептала имя любимого. Ходила с Приськой до ворожки, но та ничего путного не сказала: только, что «жирьовый» (трефовый) король находится в «казенном доме» и за него болеет «чирвова дама». Но это они и без ворожки знали.
* * *
В середине сентября, в одно из воскресений, возвращаясь из церкви, Даша увидела возле своего дома спокойно стоявшего Геннадия Бощановского. Задрожав, словно змею увидела, Даша хотела пройти мимо, но Геннадий схватил ее за руку и ласково сказал:
— Дашенька, голубушка, послушай меня хоть одну минуточку! Чего ты такая смутная, невеселая? Напрасно тоскуешь, теперь уже не дождешься того душегуба Петра, и грех даже о нем и думать. Я от тебя еще не отказался, люблю тебя по-прежнему и буду сильно, еще сильнее любить, как станешь моей. Будешь ходить разодетая роскошно, как бар...
Сильный удар в переносицу небольшим, но твердым кулаком молодой девушки прервал его красноречие. Вслед за этим, отскочив в сторону, Даша выхватила из забора толстый обрубок дерева и с такой силой хватила Бощановского по голове, что он зашатался и распластался на земле. Вскочив на него ногами, она топтала его, била кулаками и прерывающимся от волнения голосом приговаривала:
— Ты... еще смеешь ко мне приставать, жаба Канеловская... падаль вонючая, тварь бездушная, проклятая!.. Убью, гадина полосатая, заколю! — И, вбежав во двор, она схватила стоявшие у забора хаты вилы и опять выбежала за калитку, сама не сознавая, на что решалась. Успевший подняться с земли Бощановский, увидев несущуюся к нему разъяренную девушку с вилами, кинулся со всех ног бежать. Даша не стала гнаться за ним и вернулась во двор, потому что проходившие по улице люди, обратив внимание на ее намерение, удивленно приостановились и прикрикнули на нее. Но во дворе она долго еще грозила ему вслед кулаком.
После такой встречи Бощановский убедился, что с Дашей поладить невозможно. Ее ненависть и злоба совсем его обескуражили. Он рассчитывал, что без Петра она будет с ним мягче, податливей, а вышло наоборот. Чего же еще можно было ждать от нее? Зачем же было начинать все это грязное дело?
«А все же не все еще кончено, — пробовал он себя утешить, — обожду еще и посмотрю, как она дальше вести себя будет; возможно, не все еще пропало...»
Приехав в Старо-Минскую после суда над Петром, Бощановский дал обещанные им 50 рублей Машуткину Луке, с тем, чтобы он 25 рублей передал Кавардаку. Но Мишуткин положил все деньги в свой карман и в следующую же ночь скрылся. С тех пор о нем никто больше ничего не слыхал. Оставшись с «носом», Кавардак иногда получал от Бощановского по целковому на водку, но эти подачки только раздражали его, и в последний раз он отказался от денег. Иван вдруг возненавидел Бощановского, стал избегать встреч с ним и по-прежнему работал на Черноморке, постройка которой подходила уже к концу.
А жизнь в станице шла своим чередом. Хлеборобы, закончив полевые работы в степи, возвращались в свои дома.
Перед праздником Покрова в станице открылась осенняя Ивановская ярмарка. Много молодежи стекалось на ярмарку, всем хотелось побывать там, посмотреть всяких диковинок и повеселиться после страдного летнего времени.
Однажды, неизвестно из каких источников, пронесся по станице слух, что вечером, поездом из Ейска, провезут Петра Кияшко с группой арестантов через станцию Старо-Минская в Новочеркасскую тюрьму, и дальше в Сибирь. Друзья решили к закату солнца собраться на станции, чтобы проститься со своим парубком. Многие теперь были уверены, что Кияшко пострадал напрасно, что убийство Гасана было дело чьих-то других рук.
Николай Шевченко только перед вечером услыхал такую весть, сейчас же побежал к Даше Костенко, но оказалось, что она поехала с отцом в степь за соломой. Тогда Николай побежал к Кияшкиному двору.
Ольга Ивановна, узнав новость, хотела было сама пойти на станцию, но, представив себе, как она встретит родного сына в кандалах, опустилась на кровать, закрыла лицо руками и зарыдала.
— Сиди дома! — сказал ей Тарас Охримович. — Там еще под поезд бросишься? Да и стоит ли горевать за разбойником? Ничего ему не надо, и ходить туда никому не стоит!
Однако, заметив, что Охрим Пантелеевич что-то шептал Приське и та с Гашкой начала укладывать в мешок хлеб, сало, колбасы и разные другие вещи вместе с парой белья, — он молча вышел во двор, сел на камень у ворот и сидел, ждал, пока Гашка и Приська не вышли из дома. Он достал из кошелька три рубля и сунул в руку Приське.
— Передашь Петру, если можно будет. — И отвернулся, чтобы никто не видел набежавшую слезу. Все знали, что батько только напускает на себя суровый вид, а на самом деле не меньше их болеет душой за сына.
От Кияшки Николай забежал к себе домой, схватил бутылку водки и опустил ее нераспечатанной в большой кувшин с молоком. Он знал, что водку арестантам передавать нельзя, а в кувшине с молоком ее никто не заметит. Потом, взяв фунта два коровьего масла, полбулки хлеба, кавун, поспешил на станцию.
Вечером на вокзальном перроне, обычно пустовавшем, было многолюдно: толпились парубки с девчатами, в здании были станичный полицейский Гноевой, два казака с винтовками, один жандарм из Ейска...
Пришли и Бощановский и Кавардак.
Чтобы время ожидания скорей бежало, стоявшая недалеко от полотна железной дороги молодежь тихо запела:
Ой, у лузі, та щей при березі,
Там червона калина.
Спородила молода дівчина
Хорошего сына.
Спородила, та й занапастила
В зелені діброві,
Дала йому стан тонкий козацький
Ще й чорниі бровы.
Було б тобі, моя рідна мати,
Цих брів не давати,
Було б тобі, моя матусенька,
Щастя, долю даты.
Дала йому чорні брови,
Та не дала щастя долі...
Вдали послышался свисток паровоза. Песня сразу смолкла. Толпа хлынула к полотну железной дороги.
Медленно подошел поезд и остановился против вокзала.
Поезд имел направление Ейск-Сосыка, и раньше все пассажиры из Ейска на Ростов и Новочеркасск ехали через станцию Сосыка, а там пересаживались на поезда Владикавказской железной дороги. Теперь же всем им предстояла пересадка в Старо-Минской, так как Черноморка была уже в эксплуатации, и путь в направлении Ростов-Новочеркасск, таким образом, сокращался почти на двести верст.
Как объяснил Гноевой, арестанты на Старо-Минской будут пересажены в другой, специальный тюремный вагон, который придет с поездом из Новороссийска часа через два, и все будут направлены в Новочеркасскую тюрьму. Там будет «пересортировка»: заключенные с большими сроками будут отправлены в Сибирь, а с небольшим сроком — будут отбывать наказание там же, в Новочеркасске.
Все внимание молодежи было направлено на последний вагон, у которого светилась конвойная стража. Послышался глухой стук кандалов, и из дверей вагона, в сопровождении конвоиров с шашками наголо, вышли двенадцать колодников. Они медленно шли между двух железнодорожных путей.
Впереди шагал человек на вид лет тридцати, с длинными волосами. Впалые, лихорадочно блестевшие глаза его бегали по сторонам, жадно высматривая кого-то в толпе стоявших девушек. Это и был, так изменившийся за три месяца тюремного заключения, восемнадцатилетний парубок Петр Кияшко.
Конвой и осужденные остановились на открытом месте, в стороне от всяких строений. Никого из публики не подпускали близко, но начальник разрешил принять передачи. Здесь колодники должны были ожидать поезда из Новороссийска.
Николай с трудом узнал друга. Он бросился было к нему, но конвоир отстранил его.
— Не подходи, Коля, к разбойнику и душегубу! Видишь, какого ты страшного друга имел? — произнес глухим голосом Петр и криво усмехнулся.
— Не говори так, Петро! Я не верю в то, то ты душегуб! Ты невиновен, я ручаюсь за это! — взволнованным голосом крикнул Николай.
— Спасибо, друже, за твою веру в мою невиновность, спасибо!
Получив разрешение у начальника стражи, Приська и Гашка подошли и плача обнялись с братом, передав ему мешок с харчами и три рубля денег.
Вслед за ними к Петру поодиночке подходили его друзья, и каждый передавал ему небольшой узелок.
— А где же... Даша, неужели не пришла? — вырвалось у Петра, и он стал внимательно всматриваться в стоявшую поодаль толпу. В этот момент он встретился взглядом с Иваном Кавардаком. Невольно он шагнул было в его сторону, но, опомнившись, остановился и громко сказал:
— Ну, спасибо тебе, козаче, за услугу! Неужели не терзает тебя совесть за попранную честь и ложь под присягой? Что, много карбованцев заработал ты на этом деле?
Кавардак смутился, опустил голову и стоял не шевелясь. Затем поднял голову и с бледным как полотно лицом шагнул в сторону Петра. Казалось, он хотел что-то сказать, но опять остановился и опустил голову.
Подошел жандарм и сказал конвою, чтобы узников перевели на другую сторону вторых путей, куда должен подойти состав с тюремным вагоном.
Печальным взглядом и прощальными возгласами провожала станичная молодежь своего парубка. Не только девушки, стоявшие возле горько рыдавших Приськи и Гашки, но и многие парубки утирали слезы. Николай плакал, как ребенок.
Не успели колодники тронуться с места, как вдруг из толпы выбежал Иван Кавардак и не своим голосом закричал:
— Стойте, стойте! Обождите!
Все в недоумении остановились. Наступила мертвая тишина. Подбежав ближе к конвою, Кавардак громко, так, чтобы все слыхали, выкрикнул:
— Слушайте все! Пусть вечный позор ляжет на меня перед всем казачеством! Этот человек в кандалах, наш парубок Петр Кияшко, невиновен! Пустите его! Вяжите меня, злодея! Гасана убил я!
Все ахнули.
— Я и Лука Мишуткин убили перса Гасана! — еще сильнее завопил Кавардак. — Но главный виновник этого злодеяния... вот! — И Кавардак ткнул пальцем в стоявшего невдалеке Геннадия Бощановского.
— Сволочь! — крикнул в ответ Бощановский и бросился было убегать, но парубки сразу же его догнали, скрутили руки и привели назад.
— Я, я душегуб, продавший за деньги казачью честь, обвинивший невинного парубка, — продолжал исповедываться Кавардак. — Петрусь, прости! — И рыдая он упал на землю, ползал на коленях, как раненый зверь, и отрывистыми, малопонятными фразами объяснял, как было дело.
Связанный парубкам Бощановский стоял тут же с опущенной головой и нервно вздрагивал всем телом.
— Геннадий! — обратился к нему Петр. — Неужели все, что сказал сейчас Иван, правда?
Бощановский с минуту молчал, не поднимая головы. Потом вздрогнул, глянул пристально на Петра:
— Пра-авда! — И рыдая, повалился перед ним на землю.
А в это время уже кто-то позвонил станичному атаману о происшествии на вокзале. Емельян Иванович вскочил на первого попавшегося коня и прискакал на станцию.
Молодежь требовала немедленного освобождения Петра. Волнение охватило всех, но никто не позволил себе никаких выступлений против конвоя.
Атаман сейчас же позвонил по телефону Атаману отдела, прося способствовать немедленному освобождению Петра Кияшко под его, атамана станицы, личную ответственность. Атаман Ейского отдела генерал Кокунько сейчас же связался по телефону с Екатеринодаром, лично с Наказным Атаманом, прося его немедленно освободить Кияшко Петра по причине невиновности последнего.
Случайно оказавшийся в числе пассажиров важный судейский чиновник Новочеркасской Судебной палаты дал от себя телеграмму в Ейск начальнику тюрьмы о необычайном событии и высказал опасение, что отказ отпустить невинно осужденного может вызвать на станции серьезные беспорядки. Подошедший поезд был задержан, хотя всех осужденных и ввели в прибывший в его составе вагон с решетками на окнах.
Через полчаса из Екатеринодара пришло телеграфное распоряжение об удовлетворении просьбы атамана станицы и, не ожидая формального пересмотра дела, немедленно же освободить Кияшко Петра под ответственность Старо-Минского атамана Ус. Из Ейска сначала распорядились всех осужденных вернуть назад, но, когда узнали о приказе Наказного Атамана, разрешили начальнику конвоя отпустить Петра под расписку атамана станицы Старо-Минской.
Атаман сам арестовал Бощановского и Кавардака и отправил их в станичный карцер. Потом подошел к арестантскому вагону, оформил с начальником конвоя подписку на основании приказа Наказного Атамана и радостно похлопал по плечу выходящего из вагона освобожденного Петра. Тот со слезами крепко поцеловал атамана и низко поклонился ему в ноги. Потом Петр метнулся обратно в вагон, крикнул прощальные слова тем, с кем он должен был следовать в этом неприятном вагоне до Новочеркасска. Попросил конвой взять все принесенные ему узелки с передачами для оставшихся в вагоне узников и подошел к старшему другу и утешителю в несчастье:
— Вы, дядя Васыль, возьмите и это! — И он отдал ему принесенные Приськой три рубля.
— Спасибо, козаче, спасибо! — сказал Корж. — Вот и дождался ты того момента, когда объявился настоящий виновник, не побоявшийся признать свою вину! Дождусь ли я того часа, когда найдется человек, который скажет: «Корж Василий, ты невиновен, иди домой?»
Петр на миг остановился, потом поцеловал его и сказал:
— Дождетесь, дядько Корж, не журитеся! Ждите! Прощайте! — И, спрыгнув с подножки вагона, скрылся в толпе шумевшей вблизи него молодежи.
И знакомые, и незнакомые — все казались Петру такими милыми, такими добрыми, что он, поворачиваясь во все стороны, обнимал и целовал всех подряд. Он все надеялся встретить поцелуй той, ради которой готов был пожертвовать всем на свете, но ее не было. Николай отгадал его беспокойство и сказал, что Даша не знала ничего и еще днем поехала с батьком в степь, но что скоро она наверняка будет дома.
Окруженный весело гомонящей толпой парубков и девчат, Петр направился на свою улицу. Приська и Гашка понеслись что есть духу домой, стараясь опередить всех и скорее сообщить радостную весть своим.
На базарной площади молодежь разошлась в разные стороны, а Петр и Николай пошли вдвоем дальше. Николай без умолку рассказывал другу обо всем, что произошло в станице за время его отсутствия. Делая вид, что он внимательно слушает, Петр на самом деле все время думал: куда ему надо прежде зайти — к Даше или домой. Выйдя на свою улицу, Николай простился с Петром, пообещав на следующий день, после обеда, явиться к нему с парубками и принести ведро водки.
Петр шел, задумчиво всматриваясь во встречные хаты и заборы, казавшиеся ему какими-то новыми и незнакомыми. Так, он даже не заметил, как очутился вблизи двора Трофима Костенко.
Сердце его учащенно билось при виде знакомого домика. Вон то низенькое окошко, в котором столько раз видел он милую его сердцу головку. А там, за домом, садик, в нем роскошная яблоня, под которой часто это головка склонялась на его грудь.
Луны не было. Темно и тихо. Петр бесшумно скользнул в калитку и на цыпочках подошел к заветному окну. Затаив дыхание, прислушался. Тихо. В комнате мерцал слабый свет, горела лампада, завтра воскресенье. Оглянулся. За колодцем стояла гарба с соломой, дальше около яслей фыркали лошади. Ага! Это они в сумерках приехали со степи и в темноте не хотели складывать в скирду солому. Значит, все дома.
Дрожавшей рукой он коснулся открытой ставни и тихо постучал в окно. Ответа нет. Он постучал сильнее. В комнате мелькнула женская тень, и послышался слабый голос:
— Кто там?
Петр не мог ответить сразу. Язык не повиновался, и сердце готово было выскочить из груди. Наконец он отозвался:
— Я!
Прислонившись лицом к стеклу, Даша с недоверием рассматривала стоявшего у окна незнакомого и как будто немолодого уже мужчину.
— Дашенька, да это я! — повторил Петр громче, готовый ринуться в окно.
Даша слышала знакомый голос, но чей, — она не могла понять. Растерянно оглянувшись по сторонам, она машинально распахнула окно.
— Дашенька, дорогая! — И Петр обхватил руками ее плечи.
Из груди Даши вырвался какой-то хриплый неестественный вопль, потом она громко вскрикнула и почти без чувств повисла на шее ночного гостя. Они отрывались и снова сливались в долгом поцелуе, не имея сил выговорить ни слова.
На вопль Даши с постели вскочили мать и отец и, вбежав в комнату, остановились в недоумении.
— Даша! Ты что это, стыдись! — закричала мать.
— Дарья! Это еще что такое? — строго спросил отец.
Но Даша ничего не слыхала и не видела, кто там позади нее, а только шептала, целуя парубка: «Петенька, бедненький, Петюнчик мой!»
Услышав имя, мать поняла, кто явился к Даше, и, шепнув что-то мужу, тихо увела его с собой из комнаты.
— Это ты, неужели, Господи?! Милый мой Петенька! — говорила Даша, прижимаясь к Петру. — Как же теперь? Уже все... останешься навсегда со мной?
— Навсегда, навсегда с тобою, жизнь моя, радость моя, — отвечал Петр, сжимая ее в объятиях.
Когда они немного успокоились, Петр коротко рассказал ей все, что произошло сегодня на станции.
— Я это чувствовала, знала, что это он, ирод, хотел погубить тебя и меня...
Простившись с Дашей, Петр побежал домой. Ведь там тоже предстояла другая радостная встреча.
Даша кинулась к матери, начала обнимать ее и целовать. Мать, конечно, не спала и сразу же спросила:
— Кто это был, неужели Петро Кияшкин вернулся?
— Он, мама! Он! — продолжая в избытке счастья целовать мать, ликовала Даша. Потом схватила сидевшую на подоконнике кошку, начала кружиться с ней, целовать ее и прыгать, как ребенок...
* * *
От Приськи и Гашки в доме Кияшко знали уже все. Когда Петр подходил к своему двору, все стояли у ворот и с нетерпением ждали его. Ольга Ивановна первая повисла на шее сына, плача от радости. Тарас Охримович тоже крепко поцеловал Петра, похлопал его по плечу и сказал: «Ничего, в жизни все встречается. Все хорошо, что хорошо кончается». Охрим Пантелеевич, целуя внука, только и мог сказать: «Ич, басурман!» Федька, как репьях, вцепился обеими руками за брюки Петра, старался перекричать всех, сообщая ему новость, что он уже в школу ходит и даже имеет настоящий новый букварь.
В эту ночь в доме Тараса Кияшко долго не спали. Радость прогнала сон.
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XIV
В доме Кияшко Тараса все шло так, как будто ничего не случилось, а Петра никогда и на свете не было. Отец запретил вспоминать при нем «про выродка-разбойника», хотя иногда и сам сомневался в виновности сына. Особенно после того, как кум Федор Кущ приехал из Ейска и рассказал все подробности.
— Если бы я точно знал, что это Петро полез до Гасана, я бы его, сукиного сына, сам судил; я бы ему голову назад повернул, а пусть бы так и ходил задом, а не передом, — сказал он Кущу, — а то, боюсь, может, и вправду это сделал кто-то другой, а моему розбышаке только приписали...
Во время работ на степи Ольга Ивановна, в заговоре со свекром Охримом Пантелеевичем, тайком ездила в Ейск, возила сыну большую передачу и провела с ним четверть часа. Петр поклялся ей, что он невиновен, и мать поверила. В конце свидания перекрестила его дрожащей рукой и упала без чувств. Когда очнулась, то увидела себя в кровати у каких-то незнакомых людей, живших вблизи тюрьмы. Приехав домой, она два дня не вставала с постели и ничего не ела. Все домашние были в степи, и никто об этом ничего не знал.
Даша тоже совсем извелась без Петра. Всех сторонилась, все ей были ненавистны, казались врагами и виновниками несчастья, разлучившего ее с любимым парубком. Слезы не высыхали у нее, и часто ночью, обхватив подушку руками, она целовала ее и шептала: «Петрусь, Петрусь! Что сделали с тобой, родной мой, любимый?..»
На все уговоры матери, понимавшей причину ее горя, «забыть Петра», отвечала одно:
— Если в этом году Петрусь не будет снова дома, весной поду в Лебяжий монастырь. Уйду я из этого злого мира!
Решение постричься в монахини у нее созрело в одну из бессонных ночей, после того как она узнала о приговоре суда.
— Доченька, — обратилась однажды к ней Василиса Григорьевна. — Чего ты так убиваешься за этим Петром? Не прогулялась ли ты с ним?
— Мама, мама! Как вам не стыдно так думать обо мне? Зачем вы такое говорите? — ответила с огорчением Даша. — Я его полюбила еще в школе, и с тех пор любовь моя не остывала ни на минуту, а все больше и больше разгоралась. Как же я могу его забыть? Никогда, никогда! Мама... скажите, что такое любовь? Почему так тяжко бывает от нее?
Василиса Григорьевна ласково погладила мягкие волосы Даши и вздохнула:
— Да, доченька, рано ты узнала это чувство, а как его объяснить... право, трудно. Знаю только, что любить можно всего один раз в жизни. А если потом другого полюбишь, то это уже не любовь, а привычка... Со стороны — трудно различить у женщин любовь от привычки. Она может быть верной другому, но в душе будет всю жизнь носить какую-то ямку в сердце от первой любви. Так-то! Я понимаю тебя, детка, вместе с тобой переживаю твое горе, и если любишь, правда, его всем сердцем, так люби и жди, а с монастырем повремени. Может, все и переменится. Слыхала вот я, что Федор Кущ опять взялся хлопотать за Кияшкового Петра...
Даша крепко поцеловала мать и ничего не ответила...
Как-то выйдя со двора, она увидела проходившего мимо Николая Шевченко.
— Колька, стой, — позвала его она. — Неужели и ты думаешь, что Петро мог сделать то, что ему приписали?
— А ты что думаешь?
— Я?! Никогда и в голову не приходило! Но в чем же тут дело?
— Здесь, по-моему, что-то темно-темно, но как сделать, чтобы посветлело? — пристально глядя Николаю в глаза, спрашивала Даша.
— Мне почему-то кажется, все это проделки Бощановского. Помнишь, он тебя сватать приезжал, ты ему грубо отказала. Он понял, что причина всему Петр, а потом тот еще и отдубасил добре этого губошлепа. Вот он и отомстил ему. Подкупить свидетелей у него деньги найдутся...
— Правда! Это он! У, гад проклятый! — вскричала Даша, и даже кулаки сжала от злости. — Он еще при первой встрече со мной после «провид» говорил, что «деньги все сделают». Но как это доказать? Знаешь, я встретила Куща Федора; он опять собирает подписи под новой бумагой; записал и меня свидетелем, чтобы, когда будут пересматривать дело Петра, я показала, что Петр всю ту ночь был у меня и... «спал со мной». Я дала согласие. Знаю, будут смеяться надо мной, стыдить за такие слова, но плевать на всех! Ради Петруся я готова на все...
— Хорошая ты девушка, Даша, — искренне сказал Николай. — Вот если бы все девушки на Кубани были такими!.. Ты очень хорошо сделала, что согласилась. Кущ недаром такой уважаемый всеми казак; он очень умный и добрый человек, и при встрече с ним я всегда снимаю шапку. Но... надо ждать...
И Даша ждала. Подолгу молилась и утром и вечером тайком от родителей; утирала слезы, которые сами собой катились из глаз, когда она перед иконами шептала имя любимого. Ходила с Приськой до ворожки, но та ничего путного не сказала: только, что «жирьовый» (трефовый) король находится в «казенном доме» и за него болеет «чирвова дама». Но это они и без ворожки знали.
* * *
В середине сентября, в одно из воскресений, возвращаясь из церкви, Даша увидела возле своего дома спокойно стоявшего Геннадия Бощановского. Задрожав, словно змею увидела, Даша хотела пройти мимо, но Геннадий схватил ее за руку и ласково сказал:
— Дашенька, голубушка, послушай меня хоть одну минуточку! Чего ты такая смутная, невеселая? Напрасно тоскуешь, теперь уже не дождешься того душегуба Петра, и грех даже о нем и думать. Я от тебя еще не отказался, люблю тебя по-прежнему и буду сильно, еще сильнее любить, как станешь моей. Будешь ходить разодетая роскошно, как бар...
Сильный удар в переносицу небольшим, но твердым кулаком молодой девушки прервал его красноречие. Вслед за этим, отскочив в сторону, Даша выхватила из забора толстый обрубок дерева и с такой силой хватила Бощановского по голове, что он зашатался и распластался на земле. Вскочив на него ногами, она топтала его, била кулаками и прерывающимся от волнения голосом приговаривала:
— Ты... еще смеешь ко мне приставать, жаба Канеловская... падаль вонючая, тварь бездушная, проклятая!.. Убью, гадина полосатая, заколю! — И, вбежав во двор, она схватила стоявшие у забора хаты вилы и опять выбежала за калитку, сама не сознавая, на что решалась. Успевший подняться с земли Бощановский, увидев несущуюся к нему разъяренную девушку с вилами, кинулся со всех ног бежать. Даша не стала гнаться за ним и вернулась во двор, потому что проходившие по улице люди, обратив внимание на ее намерение, удивленно приостановились и прикрикнули на нее. Но во дворе она долго еще грозила ему вслед кулаком.
После такой встречи Бощановский убедился, что с Дашей поладить невозможно. Ее ненависть и злоба совсем его обескуражили. Он рассчитывал, что без Петра она будет с ним мягче, податливей, а вышло наоборот. Чего же еще можно было ждать от нее? Зачем же было начинать все это грязное дело?
«А все же не все еще кончено, — пробовал он себя утешить, — обожду еще и посмотрю, как она дальше вести себя будет; возможно, не все еще пропало...»
Приехав в Старо-Минскую после суда над Петром, Бощановский дал обещанные им 50 рублей Машуткину Луке, с тем, чтобы он 25 рублей передал Кавардаку. Но Мишуткин положил все деньги в свой карман и в следующую же ночь скрылся. С тех пор о нем никто больше ничего не слыхал. Оставшись с «носом», Кавардак иногда получал от Бощановского по целковому на водку, но эти подачки только раздражали его, и в последний раз он отказался от денег. Иван вдруг возненавидел Бощановского, стал избегать встреч с ним и по-прежнему работал на Черноморке, постройка которой подходила уже к концу.
А жизнь в станице шла своим чередом. Хлеборобы, закончив полевые работы в степи, возвращались в свои дома.
Перед праздником Покрова в станице открылась осенняя Ивановская ярмарка. Много молодежи стекалось на ярмарку, всем хотелось побывать там, посмотреть всяких диковинок и повеселиться после страдного летнего времени.
Однажды, неизвестно из каких источников, пронесся по станице слух, что вечером, поездом из Ейска, провезут Петра Кияшко с группой арестантов через станцию Старо-Минская в Новочеркасскую тюрьму, и дальше в Сибирь. Друзья решили к закату солнца собраться на станции, чтобы проститься со своим парубком. Многие теперь были уверены, что Кияшко пострадал напрасно, что убийство Гасана было дело чьих-то других рук.
Николай Шевченко только перед вечером услыхал такую весть, сейчас же побежал к Даше Костенко, но оказалось, что она поехала с отцом в степь за соломой. Тогда Николай побежал к Кияшкиному двору.
Ольга Ивановна, узнав новость, хотела было сама пойти на станцию, но, представив себе, как она встретит родного сына в кандалах, опустилась на кровать, закрыла лицо руками и зарыдала.
— Сиди дома! — сказал ей Тарас Охримович. — Там еще под поезд бросишься? Да и стоит ли горевать за разбойником? Ничего ему не надо, и ходить туда никому не стоит!
Однако, заметив, что Охрим Пантелеевич что-то шептал Приське и та с Гашкой начала укладывать в мешок хлеб, сало, колбасы и разные другие вещи вместе с парой белья, — он молча вышел во двор, сел на камень у ворот и сидел, ждал, пока Гашка и Приська не вышли из дома. Он достал из кошелька три рубля и сунул в руку Приське.
— Передашь Петру, если можно будет. — И отвернулся, чтобы никто не видел набежавшую слезу. Все знали, что батько только напускает на себя суровый вид, а на самом деле не меньше их болеет душой за сына.
От Кияшки Николай забежал к себе домой, схватил бутылку водки и опустил ее нераспечатанной в большой кувшин с молоком. Он знал, что водку арестантам передавать нельзя, а в кувшине с молоком ее никто не заметит. Потом, взяв фунта два коровьего масла, полбулки хлеба, кавун, поспешил на станцию.
Вечером на вокзальном перроне, обычно пустовавшем, было многолюдно: толпились парубки с девчатами, в здании были станичный полицейский Гноевой, два казака с винтовками, один жандарм из Ейска...
Пришли и Бощановский и Кавардак.
Чтобы время ожидания скорей бежало, стоявшая недалеко от полотна железной дороги молодежь тихо запела:
Ой, у лузі, та щей при березі,
Там червона калина.
Спородила молода дівчина
Хорошего сына.
Спородила, та й занапастила
В зелені діброві,
Дала йому стан тонкий козацький
Ще й чорниі бровы.
Було б тобі, моя рідна мати,
Цих брів не давати,
Було б тобі, моя матусенька,
Щастя, долю даты.
Дала йому чорні брови,
Та не дала щастя долі...
Вдали послышался свисток паровоза. Песня сразу смолкла. Толпа хлынула к полотну железной дороги.
Медленно подошел поезд и остановился против вокзала.
Поезд имел направление Ейск-Сосыка, и раньше все пассажиры из Ейска на Ростов и Новочеркасск ехали через станцию Сосыка, а там пересаживались на поезда Владикавказской железной дороги. Теперь же всем им предстояла пересадка в Старо-Минской, так как Черноморка была уже в эксплуатации, и путь в направлении Ростов-Новочеркасск, таким образом, сокращался почти на двести верст.
Как объяснил Гноевой, арестанты на Старо-Минской будут пересажены в другой, специальный тюремный вагон, который придет с поездом из Новороссийска часа через два, и все будут направлены в Новочеркасскую тюрьму. Там будет «пересортировка»: заключенные с большими сроками будут отправлены в Сибирь, а с небольшим сроком — будут отбывать наказание там же, в Новочеркасске.
Все внимание молодежи было направлено на последний вагон, у которого светилась конвойная стража. Послышался глухой стук кандалов, и из дверей вагона, в сопровождении конвоиров с шашками наголо, вышли двенадцать колодников. Они медленно шли между двух железнодорожных путей.
Впереди шагал человек на вид лет тридцати, с длинными волосами. Впалые, лихорадочно блестевшие глаза его бегали по сторонам, жадно высматривая кого-то в толпе стоявших девушек. Это и был, так изменившийся за три месяца тюремного заключения, восемнадцатилетний парубок Петр Кияшко.
Конвой и осужденные остановились на открытом месте, в стороне от всяких строений. Никого из публики не подпускали близко, но начальник разрешил принять передачи. Здесь колодники должны были ожидать поезда из Новороссийска.
Николай с трудом узнал друга. Он бросился было к нему, но конвоир отстранил его.
— Не подходи, Коля, к разбойнику и душегубу! Видишь, какого ты страшного друга имел? — произнес глухим голосом Петр и криво усмехнулся.
— Не говори так, Петро! Я не верю в то, то ты душегуб! Ты невиновен, я ручаюсь за это! — взволнованным голосом крикнул Николай.
— Спасибо, друже, за твою веру в мою невиновность, спасибо!
Получив разрешение у начальника стражи, Приська и Гашка подошли и плача обнялись с братом, передав ему мешок с харчами и три рубля денег.
Вслед за ними к Петру поодиночке подходили его друзья, и каждый передавал ему небольшой узелок.
— А где же... Даша, неужели не пришла? — вырвалось у Петра, и он стал внимательно всматриваться в стоявшую поодаль толпу. В этот момент он встретился взглядом с Иваном Кавардаком. Невольно он шагнул было в его сторону, но, опомнившись, остановился и громко сказал:
— Ну, спасибо тебе, козаче, за услугу! Неужели не терзает тебя совесть за попранную честь и ложь под присягой? Что, много карбованцев заработал ты на этом деле?
Кавардак смутился, опустил голову и стоял не шевелясь. Затем поднял голову и с бледным как полотно лицом шагнул в сторону Петра. Казалось, он хотел что-то сказать, но опять остановился и опустил голову.
Подошел жандарм и сказал конвою, чтобы узников перевели на другую сторону вторых путей, куда должен подойти состав с тюремным вагоном.
Печальным взглядом и прощальными возгласами провожала станичная молодежь своего парубка. Не только девушки, стоявшие возле горько рыдавших Приськи и Гашки, но и многие парубки утирали слезы. Николай плакал, как ребенок.
Не успели колодники тронуться с места, как вдруг из толпы выбежал Иван Кавардак и не своим голосом закричал:
— Стойте, стойте! Обождите!
Все в недоумении остановились. Наступила мертвая тишина. Подбежав ближе к конвою, Кавардак громко, так, чтобы все слыхали, выкрикнул:
— Слушайте все! Пусть вечный позор ляжет на меня перед всем казачеством! Этот человек в кандалах, наш парубок Петр Кияшко, невиновен! Пустите его! Вяжите меня, злодея! Гасана убил я!
Все ахнули.
— Я и Лука Мишуткин убили перса Гасана! — еще сильнее завопил Кавардак. — Но главный виновник этого злодеяния... вот! — И Кавардак ткнул пальцем в стоявшего невдалеке Геннадия Бощановского.
— Сволочь! — крикнул в ответ Бощановский и бросился было убегать, но парубки сразу же его догнали, скрутили руки и привели назад.
— Я, я душегуб, продавший за деньги казачью честь, обвинивший невинного парубка, — продолжал исповедываться Кавардак. — Петрусь, прости! — И рыдая он упал на землю, ползал на коленях, как раненый зверь, и отрывистыми, малопонятными фразами объяснял, как было дело.
Связанный парубкам Бощановский стоял тут же с опущенной головой и нервно вздрагивал всем телом.
— Геннадий! — обратился к нему Петр. — Неужели все, что сказал сейчас Иван, правда?
Бощановский с минуту молчал, не поднимая головы. Потом вздрогнул, глянул пристально на Петра:
— Пра-авда! — И рыдая, повалился перед ним на землю.
А в это время уже кто-то позвонил станичному атаману о происшествии на вокзале. Емельян Иванович вскочил на первого попавшегося коня и прискакал на станцию.
Молодежь требовала немедленного освобождения Петра. Волнение охватило всех, но никто не позволил себе никаких выступлений против конвоя.
Атаман сейчас же позвонил по телефону Атаману отдела, прося способствовать немедленному освобождению Петра Кияшко под его, атамана станицы, личную ответственность. Атаман Ейского отдела генерал Кокунько сейчас же связался по телефону с Екатеринодаром, лично с Наказным Атаманом, прося его немедленно освободить Кияшко Петра по причине невиновности последнего.
Случайно оказавшийся в числе пассажиров важный судейский чиновник Новочеркасской Судебной палаты дал от себя телеграмму в Ейск начальнику тюрьмы о необычайном событии и высказал опасение, что отказ отпустить невинно осужденного может вызвать на станции серьезные беспорядки. Подошедший поезд был задержан, хотя всех осужденных и ввели в прибывший в его составе вагон с решетками на окнах.
Через полчаса из Екатеринодара пришло телеграфное распоряжение об удовлетворении просьбы атамана станицы и, не ожидая формального пересмотра дела, немедленно же освободить Кияшко Петра под ответственность Старо-Минского атамана Ус. Из Ейска сначала распорядились всех осужденных вернуть назад, но, когда узнали о приказе Наказного Атамана, разрешили начальнику конвоя отпустить Петра под расписку атамана станицы Старо-Минской.
Атаман сам арестовал Бощановского и Кавардака и отправил их в станичный карцер. Потом подошел к арестантскому вагону, оформил с начальником конвоя подписку на основании приказа Наказного Атамана и радостно похлопал по плечу выходящего из вагона освобожденного Петра. Тот со слезами крепко поцеловал атамана и низко поклонился ему в ноги. Потом Петр метнулся обратно в вагон, крикнул прощальные слова тем, с кем он должен был следовать в этом неприятном вагоне до Новочеркасска. Попросил конвой взять все принесенные ему узелки с передачами для оставшихся в вагоне узников и подошел к старшему другу и утешителю в несчастье:
— Вы, дядя Васыль, возьмите и это! — И он отдал ему принесенные Приськой три рубля.
— Спасибо, козаче, спасибо! — сказал Корж. — Вот и дождался ты того момента, когда объявился настоящий виновник, не побоявшийся признать свою вину! Дождусь ли я того часа, когда найдется человек, который скажет: «Корж Василий, ты невиновен, иди домой?»
Петр на миг остановился, потом поцеловал его и сказал:
— Дождетесь, дядько Корж, не журитеся! Ждите! Прощайте! — И, спрыгнув с подножки вагона, скрылся в толпе шумевшей вблизи него молодежи.
И знакомые, и незнакомые — все казались Петру такими милыми, такими добрыми, что он, поворачиваясь во все стороны, обнимал и целовал всех подряд. Он все надеялся встретить поцелуй той, ради которой готов был пожертвовать всем на свете, но ее не было. Николай отгадал его беспокойство и сказал, что Даша не знала ничего и еще днем поехала с батьком в степь, но что скоро она наверняка будет дома.
Окруженный весело гомонящей толпой парубков и девчат, Петр направился на свою улицу. Приська и Гашка понеслись что есть духу домой, стараясь опередить всех и скорее сообщить радостную весть своим.
На базарной площади молодежь разошлась в разные стороны, а Петр и Николай пошли вдвоем дальше. Николай без умолку рассказывал другу обо всем, что произошло в станице за время его отсутствия. Делая вид, что он внимательно слушает, Петр на самом деле все время думал: куда ему надо прежде зайти — к Даше или домой. Выйдя на свою улицу, Николай простился с Петром, пообещав на следующий день, после обеда, явиться к нему с парубками и принести ведро водки.
Петр шел, задумчиво всматриваясь во встречные хаты и заборы, казавшиеся ему какими-то новыми и незнакомыми. Так, он даже не заметил, как очутился вблизи двора Трофима Костенко.
Сердце его учащенно билось при виде знакомого домика. Вон то низенькое окошко, в котором столько раз видел он милую его сердцу головку. А там, за домом, садик, в нем роскошная яблоня, под которой часто это головка склонялась на его грудь.
Луны не было. Темно и тихо. Петр бесшумно скользнул в калитку и на цыпочках подошел к заветному окну. Затаив дыхание, прислушался. Тихо. В комнате мерцал слабый свет, горела лампада, завтра воскресенье. Оглянулся. За колодцем стояла гарба с соломой, дальше около яслей фыркали лошади. Ага! Это они в сумерках приехали со степи и в темноте не хотели складывать в скирду солому. Значит, все дома.
Дрожавшей рукой он коснулся открытой ставни и тихо постучал в окно. Ответа нет. Он постучал сильнее. В комнате мелькнула женская тень, и послышался слабый голос:
— Кто там?
Петр не мог ответить сразу. Язык не повиновался, и сердце готово было выскочить из груди. Наконец он отозвался:
— Я!
Прислонившись лицом к стеклу, Даша с недоверием рассматривала стоявшего у окна незнакомого и как будто немолодого уже мужчину.
— Дашенька, да это я! — повторил Петр громче, готовый ринуться в окно.
Даша слышала знакомый голос, но чей, — она не могла понять. Растерянно оглянувшись по сторонам, она машинально распахнула окно.
— Дашенька, дорогая! — И Петр обхватил руками ее плечи.
Из груди Даши вырвался какой-то хриплый неестественный вопль, потом она громко вскрикнула и почти без чувств повисла на шее ночного гостя. Они отрывались и снова сливались в долгом поцелуе, не имея сил выговорить ни слова.
На вопль Даши с постели вскочили мать и отец и, вбежав в комнату, остановились в недоумении.
— Даша! Ты что это, стыдись! — закричала мать.
— Дарья! Это еще что такое? — строго спросил отец.
Но Даша ничего не слыхала и не видела, кто там позади нее, а только шептала, целуя парубка: «Петенька, бедненький, Петюнчик мой!»
Услышав имя, мать поняла, кто явился к Даше, и, шепнув что-то мужу, тихо увела его с собой из комнаты.
— Это ты, неужели, Господи?! Милый мой Петенька! — говорила Даша, прижимаясь к Петру. — Как же теперь? Уже все... останешься навсегда со мной?
— Навсегда, навсегда с тобою, жизнь моя, радость моя, — отвечал Петр, сжимая ее в объятиях.
Когда они немного успокоились, Петр коротко рассказал ей все, что произошло сегодня на станции.
— Я это чувствовала, знала, что это он, ирод, хотел погубить тебя и меня...
Простившись с Дашей, Петр побежал домой. Ведь там тоже предстояла другая радостная встреча.
Даша кинулась к матери, начала обнимать ее и целовать. Мать, конечно, не спала и сразу же спросила:
— Кто это был, неужели Петро Кияшкин вернулся?
— Он, мама! Он! — продолжая в избытке счастья целовать мать, ликовала Даша. Потом схватила сидевшую на подоконнике кошку, начала кружиться с ней, целовать ее и прыгать, как ребенок...
* * *
От Приськи и Гашки в доме Кияшко знали уже все. Когда Петр подходил к своему двору, все стояли у ворот и с нетерпением ждали его. Ольга Ивановна первая повисла на шее сына, плача от радости. Тарас Охримович тоже крепко поцеловал Петра, похлопал его по плечу и сказал: «Ничего, в жизни все встречается. Все хорошо, что хорошо кончается». Охрим Пантелеевич, целуя внука, только и мог сказать: «Ич, басурман!» Федька, как репьях, вцепился обеими руками за брюки Петра, старался перекричать всех, сообщая ему новость, что он уже в школу ходит и даже имеет настоящий новый букварь.
В эту ночь в доме Тараса Кияшко долго не спали. Радость прогнала сон.
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий