28-я часть

журнал «Родная Кубань»

2009 год

Ф.И. Горб-Кубанский 

На привольных степях кубанских 

ЧАСТЬ II

Глава XVIII

На следующий день после вечеринки у жениха, в воскресенье, едва отзвучал благовест к обедне, как со двора Кияшко Тараса выехали две тройки украшенных цветами и попонами лошадей, запряженных в две двухрессорные линейки. На передней сидел Петр, одетый так же, как и накануне, когда он ездил с боярами по станице кликать на свадьбу родственников; рядом с ним — старший боярин Шевченко Николай. На другой стороне линейки находились Иван Охримович, который на свадьбе являлся дружком-распорядителем и доверенным Тараса Охримовича, и Никифор, правивший лошадьми. На другой линейке сидели Приська, Гашка, одна тетя Петра и один родственник в качестве кучера. В руках Петра небольшая икона — благословение его родителей на вступление в брак.

     Кони быстро понеслись вдоль улицы, потом завернули за угол и остановились у ворот Костенко Трофима.

     В доме Костенко все было готово для выезда к церкви. Даша под белоснежной фатой, с восковой «квіткой» на голове и в белом, как снег, венчальном платье дожидалась жениха. При ней неотлучно находилась старшая дружка Катерина.

     Когда Петр, с иконой в руках, вошел в горницу, стоявший рядом с Василисой Григорьевной и поджидавший его Трофим Степанович снял со стены икону Божьей Матери и сказал молодым:

 — Ну, дети, подойдите к нам и примите наше родительское благословение!

     Петр и Даша встали перед ними на колени, слегка склонив головы.

 — Бог вас благословит, мои дети, и я благословляю тебя, моя доченька, на принятие таинств законного брака! Да хранит вас Господь и Пресвятая Богородица по гроб нерушимой вами вашей жизни! — И, осенив их иконой, предложил встать.

     Поднявшись с колен, молодые приложились к иконе, поклонились в пояс Трофиму Степановичу, поцеловали его и снова опустились на колени перед матерью. Василиса Григорьевна, растроганная до слез, также благословила иконой дочь и зятя, сказав несколько напутственных слов. После материнского благословения Петр и Даша поднялись, приложились опять к иконе и троекратно поцеловали мать.

     Даша с иконой в руках и Петр вышли из дома, уселись на передней линейке, на которой ожидали Николай и Катерина, и легкой рысью поехали к Христово-Рождественской церкви. Никифор погонял лошадей, и все время поучал Петра, как вести себя перед аналоем. Некоторые гости Костенко на дополнительной третьей линейке ехали сзади.

     Когда они подъехали к ограде, в церкви еще не кончилась литургия, и им пришлось зайти в сторожку, чтобы там обождать конца богослужения.

     Обручальные кольца хранились у Никифора, но, когда он захотел на них посмотреть, — к ужасу всех, их у него в кармане не оказалось; где-то дорогой, вероятно, потерял. Что делать? Запасных ни у кого не было.

 — Я сейчас помчусь на линейке в лавку к Гноевому, — сказал он Петру, — потому что ни у кого их сейчас так быстро не достанешь!

 — Ох, боюсь, если Михаил узнает для кого перстни, то не продаст! — покачал головой Петр. — Лучше бы поехал к Настюкову, у него, кроме аптекарского товара, есть и такие вещи!

 — Ничего, попробую. — И Никифор, вскочив на линейку, быстро погнал лошадей к Гноевому, брату полицейского урядника станицы.

     Вскоре он вернулся, и не сам, а вместе с Михаилом Гноевым.

 — Что, Петрусь, перстни потерял? — вежливо спросил он молодого.

 — Да это Никифор гаву поймал. У меня были приготовлены и без тебя, — смущенно ответил Петр.

 — Как на грех, сегодня отца дома нет, и все у него заперто. Ноя у своего дяди Настюкова выпросил сейчас  пару перстней. На, возьми! По-моему, они вполне подойдут на ваши пальцы... — И Михаил подал Петру два золотых кольца.

 — Вот спасибо, Миша, что не обижаешься на меня, а еще так добре услужив! — поблагодарил радостно Петр, пробуя кольца на свою и на Дашину руку. — Сколько хочешь, или Никифор уже заплатил?

 — Ничего не надо! Это я для вас, для вашего счастья подарок принес. Носите, не снимаючи с пальцев, не меньше ста лет! — улыбнулся Михаил и, перемигнувшись с Приськой, сейчас же вышел из сторожки.

     Приська с укором посмотрела на Петра, как бы хотела сказать: «Вот видишь, ты его ненавидишь, гонишь отовсюду, а он такой добрый и как пригодился тебе! И не стыдно тебе?»

     Петр хорошо понял ее взгляд и, как бы про себя, пробормотал:

 — Да, конечно, из городовиков тоже могут быть люди. Это я в Ейске сам видел. Мне-то что ж, ничего, но батя наш, наверное, не продаст своей нелюбви к иногородним за кольцо.

     По окончании литургии псаломщик вышел из-за клироса, развернул лист бумаги и громко прочитал:

 — Желают в брак вступить: казак станицы Старо-Минской Кияшко Петр Тарасович, с казачкой Костенко Дарьей Трофимовной! Имеются ли какие-либо законные препятствия для их вступления в брак?

      Это было уже третье оглашение в церкви о предстоящем венчании Петра и Даши. Молящиеся молча выходили из храма и уже за оградой начинали обсуждать: «А чей это сын, а чья это дочка?», расхваливая или осуждая жениха и невесту.

     Посредине церкви, против Царских врат, стоял аналой, с ярко горевшими перед ним свечами. Рядом низенький столик, на котором лежали два медных позолоченных венца. На полу перед аналоем разостлано широкое белое полотенце — место для молодых.

     Даша вошла в церковь одновременно с Петром и встала слева от него, в задней части церкви, в притворе, шагах в шести-семи от аналоя.

     Хор певчих, под управлением Ивана Ивановича Сердюка, при появлении в церкви молодых грянул концерт невесте:

Гряди, гряди от Ливана невеста...

     (В станицах Черноморского войска жених и невеста ехали к церкви вместе и входили в притвор одновременно, то есть совсем не так, как в других местах, где первым входил жених, а потом уже появлялась невеста. Кроме того, в некоторых станицах вошла в обычай и та особенность, что шаферами не были только мужчины, а старший боярин и старшая дружка.)

     Началось обручение. Молодым надели на пальцы правой руки кольца, которыми затем Петр и Даша три раза обменялись.

     Священник обратился к ним с обычным вопросом:

 — По доброму ли согласию вступаете в законный брак?

 — Согласны, согласны, согласны! — в один голос троекратно ответили Петр и Даша.

     Взяв концом епитрахили правые руки обрученных, священник повел их к аналою.

     Приська настойчиво шептала Петру:

 — Становись на полотенце первым! Кто встанет первым, тот и будет командовать всю жизнь! Спеши! Ставай, ну!..

     Тетушки невесты то же самое шептали Даше.

     Под впечатлением слов Приськи Петр быстро шагнул вперед, потом приостановился и встал на полотенце одновременно с Дашей.

      «Вот и хорошо, никто  никем командовать не будет...» — подумал он и шепнул свою мысль Даше. Та улыбнулась и ничего не ответила.

 — Господи, Боже мой, славою и честию венчаю вас! — произнес священник, осеняя Петра венцом, потом поднял его над головой жениха. Николай сразу же взял от священника венец правой рукой и держал его над головою Петра все время. Другой конец над головою Даши держала Катерина.

     «Положил еси на главах их венцы...» — красивой мелодией пел хор, и затем последовало чтение «Послания Апостола Павла», содержание которого относилось исключительно к мужьям и женам.

     Связав белым платком правые руки Петра и Даши, священник при пении «Исайя, ликуй» обвел их три раза вокруг аналоя, снял венцы и положил их опять на столик.

     Петр и Даша выпили три раза поочередно по глотку кисло-сладкого церковного вина из поднесенной священником чашицы, и обряд был закончен провозглашением «многолетия» новобрачным.

     Подведя их к Царским Вратам, священник приказал Петру поцеловать небольшую икону Иисуса Христа, находившуюся с правой стороны, а Даше — такую же икону Богородицы — с левой. Потом негромко, обращаясь только к бракосочетавшимся, священник сказал краткую проповедь:

 — «Тайна сия велика есть!» Так вы слышали сейчас из чтения Апостола, и, если вы свято будете блюсти законы Божьи, супружескую верность и незыблемо исполнять то, что слыхали поучительного при сем обряде, то Господь вас тоже будет хранить от всяких бед и напастей. Вам надели на руки кольца. Это символ вашей бесконечной жизни. Кольцо — круглое и не имеет конца, так и жизнь ваша должна быть круглой, неразрывной и бесконечной, как кольцо, до последних дней жизни на земле. Вы пили сейчас кисло-сладкое вино; это означает, что в вашей жизни не всегда может быть только сладко; может случиться и кислое, то есть плохое, но вы и хорошее, и плохое должны пить из одной чаши всю жизнь поровну так же, как вы пили при венчании из одной чаши кисло-сладкое вино...

 — Целуйтесь! — сказал священник в заключение.

     Петр и Даша поцеловались, сошли с амвона и направились к выходу, сопровождаемые громогласным пением хора «Многая лета!»

     С сиявшими радостью и счастьем лицами сходили они с паперти. Теперь они были уже не влюбленные парубок и девушка, не жених и  невеста, а законные муж и жена.

     В церковной ограде их встречали и поздравляли многочисленные знакомые и родственники.

     От церкви все поехали в дом Кияшко. Приняв поздравление от всех находившихся в доме, новобрачные сели на несколько минут за стол.

     Тарас Охримович налил вина только себе и молодым, и, приподнимая свой бокал, поздравил их с принятием таинства законного брака, и выпил за их благополучие. Петр и Даша отвечали отцу низким поклоном.

     В день венчания молодым до окончания обряда не разрешалось ни есть, ни пить. Таинство брака считалось таким же, как и принятие Святого Причастия, поэтому Петр и Даша сильно проголодались.

     Петр сразу же начал уплетать за обе щеки горячие пирожки с мясом, обмакивая их в сметану, куски жареной утки, сдобные крендели с пчелиным медом и все, что стояло на столе. Даша с удовольствием последовала бы его примеру, но сидевшая рядом тетка наставительно шептала племяннице:

 — Смотри, Даша! Ничего не ешь сейчас у свекрови! А то свекруха всю жизнь будет грызть твою голову!

     И Даша, слушая тетю, на приглашение Петра: «Ешь, ты же проголодалась», — отрицательно качала головою и к пище не притронулась.

     Обед этот продолжался не больше десяти-пятнадцати минут, Даша встала и, простившись, уехала к себе домой, сопровождаемая своими родственниками.

* * *

     Сейчас же после отъезда Даши во дворе Тараса Охримовича начали готовить свадебный поезд. Предстоял самый интересный момент свадьбы — поездка в дом невесты, чтобы забрать ее и ее приданое...

     Пока ближайшие родственники Кияшко снаряжали свадебный поезд, ничем не занятые женатые казаки и старики, собравшись в отдельной комнате, выбивали «камаринскую» под скрипку поселившегося давно в Старо-Минской жестянщика, которого они наняли исключительно для себя, чтобы не отвлекать главного музыканта, Литовку.

     Скрипач Калугин был уже немолод, с рыжей реденькой бородкой и такими же давно не стриженными, как у монаха, волосами. От него не отходил Охрим Пантелеевич, его сослуживец Горобец и Софрон Падалка. Все трое уже изрядно выпили.

 — Вот у нас-то, во Саратове, такие свадьбы не игрывали, — перестал водить смычком Калугин.

 — А ты что, голубчик, из Саратова? — спросил его Горобец.

 — Так точно, из града Саратова, с берегов Волги-матушки! Лет этак пяток тому, как заехал я на вашу Кубань, белого пашаничного хлебца отведать, да так и остался тута.

 — А я знаю песню про ваш Саратов. Ты ее никогда не слыхал? Вот слушай! — и Горобец хриплым тенорком запел на церковный мотив:

А в городі у Саратові

Случилася война кочережная.

Не побили никого, не поранили,

Тілько паляницями боки повиламували.

А вареники догадалися,

В закапелки поховалися.

Ой, вы, свині неуковирние,

Задирайте хвоста...

 — Нет, нет! Такой «войны» у нас не было! — перебил его Калугин и недовольно поморщился. — И с таким напевом только под церковь идти. А вы, наверное, уже забыли, как у вас в старину женились, этак сто лет тому назад, а я вот знаю.

 — Чия б скавчала, а твоя молчала! — так же недовольно сказал Горобец. — Это ты-то знаешь, как у нас раньше женились?

 — Знаю, хотите расскажу про один известный у нас случай?

 — А ну, расскажи, как же по-твоему у нас женились в старину! — попросил Охрим Пантелеевич.

 — У нас раньше кавалеры, или, как вы называете, парубки, — начал Калугин, — до двадцати лет ходили в длинной рубашке и совсем без штанов. Таких до этого возраста считали детьми. Ни кальсон, ничего, одна полотняная сорочка до колен, и все...

 — Брешешь! — не утерпел Охрим Пантелеевич и прервал рассказчика. — Это в вашей там Рассеюшке ходят до сих пор в лаптях и полотняных рубашках, как святые на небе, а у нас в штанах и черкеске все казаки и родились! Тебя наняли поиграть, со своей пискалкой, так и играй по-хорошему, а не выдумывай насмешек против казаков, а то и по мордасам получишь!

 — Ну чего вы, Евфремий, так гневаетесь! Мне так рассказывали, и ругаться незачем! Хотя я немного сомневаюсь в том, чтобы у вас в штанах и черкеске родились, а впрочем, возможно, пусть будет по-вашему. Ну, буду играть. — И Калугин поднял смычок для игры.

 — Стой, обожди, не пищи! — крикнул ему Софрон Падалка. — Этот лапотник мне, так сказать, одну песню напомнил, которую я слыхал на ярмарке от бурлачан. Вот послушайте! — И Падалка один затянул скорым ритмом:

Як би я був в Полтавський сотський,

Багацько де чого зробив,

Зробив би добре всьому світу,

Жилося б краще, ніж тепер.

Насадовив би я деревья,

З медових ягідків садків.

I ніжки стужет свинячи

I з часничком на іх росли б.

Заміст лози росли б блинці,

Росли б варенички на сливах,

Тікла б сметанка із верби,

А в Чорнім морі запіканка,

Горілка б добрая була,

В Дунай би напустив слівянки,

Сивуха повсюду б пішла.

Земля була б з самоі каші,

З свинячих добрих потрошків.

Дівчата гарні круглолиці,

Хто з ким хотів би, з тим і жив.

Тоді панам було б не треба

Оцих коротких піджачків,

Ходили б, як святі на небі,

В одній сорочці без штанів.

Эх, був би я Полтавський сотський,

Багацько де чого б зробив,

А за тим часом прощавайте,

Бо коли б хто мене не бив...

     Все смеялись до слез.

 — Добре, добре спиваешь, Софрон Капитонович, жаль, что ты не «полтавський сотський!» За эту песню и выпить можно, — сказал Охрим Пантелеевич, достал под лавкой еще один наполовину опорожненный графин и налил всем по чарке, а после всех и себе. Он уже еле держался на ногах. Горобец сидел под стенкой прямо на полу. Прислонившись к нему и откашливаясь, Охрим Пантелеевич затянул свою любимую песню:

Чорна хмара наступае,

Дрібний дощик з неба...

Горобец с усердием стал помогать ему, хотя дует у них получался неважный, но они на это не обращали внимания. После слов:

Iдуть, ідуть чорноморці,

Назад ноги гнуться,

Ой як гляну в рідний край,

З очей сльози льються...

оба певца вдруг начали плакать, и чем дальше, тем больше. Ставя графин, Охрим Пантелеевич упал, попробовал встать и опять упал, тогда он положил кулак под голову и примостился спать на полу.

     В это время к старикам вошла Приська.

 — Дедушка! Ну чего вы тут лежите? Все смеются над вами, идите в спальню и проспитесь немного! — и начала его поднимать.

     Охрим Пантелеевич открыл глаза, сначала непонимающе посмотрел на всех, потом сказал:

 — Г-м, а и правда, внучка, нехорошо. Ну, иду, иду отсюда, немножко подремаю; только как привезут с приданым Дашуню, сразу же меня разбудите, обязательно разбудите! — и, всхлипнув неизвестно от чего, он и Горобец, при помощи Приськи, придерживаясь руками за стенку, поковыляли в спальню и, не раздеваясь, повалились на застланные рядном доски кровати, обнялись и вскоре уснули.

     Оставшиеся вышли во двор смотреть на готовый к отправке свадебный поезд...

(продолжение следует)