22-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XII
I шумить и гуде
Дрібний дощик ще,
Ой хто ж мене, молодую,
Та й до дому проведе...
После праздника Петра и Павла, на полях Старо-Минского юрта подошло время косовицы. У ячменя первого пожелтели верхушки колосьев. За ним и у безусой белокоры начали твердеть бывшие доселе мягкими, точно молоком налитые зерна. А там и гарновка стала клонить к земле свои отяжелевшие в полной зрелости крупные колосья.
Зеленая окраска полей постепенно светлела, и повсюду стали появляться и шириться желтеющие прогалины.
Тарас Охримович ячмень и озимую пшеницу скосил сейчас же после «Полупетра» (второй день Петрова праздника), а белокора и гарновка еще дней пять выстаивались. Потом подошло время уборки и этих хлебов.
Вместе с Никифором он вошел в стоявшую ровной, как вода, выше пояса, белокору, сорвал несколько колосьев, растер их на ладони, затем осторожно сдул полову и попробовал зерно на зуб.
— Готово! Можно начинать! — сказал он и вышел из загона.
Никифор сейчас же забрал уздечки и пошел на толоку взнуздывать лошадей.
Не прошло и полчаса, как на поле Тараса Кияшко уже дренчала от вертевшегося косогона косилка «Мак-Кормик», запряженная четверкой лошадей, аккуратно срезая у самой почвы стебли созревшей пшеницы.
Валки пшеницы, аккуратно собираемые на платформе косилки четырьмя крыльями, через определенное расстояние сбрасывались одним крылом и ровными поперечными рядами ложились на стерне. Для этого надо было в определенное время нажимать ногой педаль.
Никифор погонял лошадей и смотрел за всей работой. Спереди же, на лысой кобыле, на охляп, сидел Федька и правил поводьями передних двух лошадей, направляя их вдоль скашиваемой стены пшеницы.
Как только объехали загон пять раз, на поле с вилами в руках вышли Приська и Гашка и, следом за крылаткой, начали убирать валки, складывая их в копыци так, чтобы они располагались по полю ровными рядами. Потом на косилку сел Тарас Охримович, а Никифор стал помогать сестрам складывать белокору в копыци. Наталка в это время хлопотала по хозяйству возле хаты и приготовляла на сложенной из кирпича печке обед.
Василий Шевченко, видя, что его сосед уже косит пшеницу, после обеда последовал его примеру, выехав на желтоватое поле на своем пятикрылом «Жерстоне» и до захода солнца успел скосить около трех десятин.
Необозримая степь сразу ожила и стала преображаться. На ее широких просторах, покрытых еще вчера сплошным морем шелестевших колосьев, повсюду появлялись, словно неподвижное войско, ряды сложенной в копны пшеницы. Покой перепелов и зайцев, скрывавшихся до сих пор в гуще хлебов, был нарушен. Заслышав приближавшуюся косилку, они выскакивали из докашиваемых узких загонов на стерню и разбегались в разные стороны к удовольствию подростков-наездников, то и дело спрыгивавших с остановленных коней и гнавшихся по полю то за зайчонком, то за перепелкой.
Днем хлеба косили крылатками, складывали в копыци, а чтобы отдельные затерянные в стерне колосья не пропадали, всю скошенную ниву сейчас же подгребали конными граблями, в которые впрягалась одна лошадь. Широким сплошным захватом «гребілки» можно было чисто подгрести до шести десятин в день.
Поздно вечером, а также ранним утром, пока еще держалась роса, аккуратно оправляли копыци ручными деревянными граблями и укручивали двумя, накрест положенными сверху перевеслами (Прим: скрученная руками из стеблей пшеницы, толщиной в руку, веревка, которой хватало через копыцю до самой земли), чтобы ветер или иногда налетавший вихрь не перевернул и не разбросал бы колосьев.
В эти страдные дни отдыхать хлеборобам приходилось очень мало. Спать ложились, когда светлые полосы вечерней зари совершенно исчезали и сливались с синевой неба, то есть, часов в одиннадцать ночи. Часов почти ни у кого не было, а работали по солнцу и звездам. Но едва только просыпались десятки молодых петушков и встречали своим разноголосым хором приближающуюся утреннюю зарю, а на востоке чуть-чуть намечались первые белесоватые полосы, как уже стар и млад были на ногах.
Все же и в такое страдное время, после знойного утомительного дня, поздними вечерами, особенно перед праздниками, молодежь собиралась к указанному путем подкидывания огня месту, чтобы хоть на полчасика — часик позабавиться и повидать своих желанных.
Как-то в поздний субботний вечер, хотя небо было покрыто тяжелыми темно-серыми тучами, молодежь собралась на дорогу повеселиться. Но не успели они еще как следует «пожартувать», как начал накрапывать дождь, и пришлось всем разбегаться по своим становищам.
Шевченко Николай, оставшийся без своего лучшего друга Петра, шел с гулянки один, заложив руки назад и вспоминая о томящемся в тюрьме товарище.
Темнота была непроглядная, и дождик постепенно усиливался, но Николай не торопился. Теплые капли приятно ласкали его загоревшее лицо и освежали атмосферу.
Неожиданно он в темноте наткнулся на одиноко стоявшую девушку.
— Николай, это ты? — послышался знакомый голос.
— Я, — ответил радостно Николай, узнав Гашку.
— Вот хорошо, что я тебя встретила, а то, прямо, хоть караул кричи. Я была здесь с Приськой, но, когда стали расходиться, она незаметно ушла куда-то со своим шалопаем, а в такую темень я боюсь идти одна. Колька, будь добр, проводи меня до нашей хаты! Проводишь?
— О чем спрашиваешь? Да ты только скажи, я тебя провожу куда угодно! Пошли! — и он, очень обрадованный представившимся случаем, взял за руку ту, о которой так часто думал.
Они пошли к хате Кияшко, мимо копен пшеницы и шелестевших листьями под крупными каплями дождя рядов подсолнуха.
Николай давно ждал такого удобного момента для объяснения с Гашкой. Он шел и все время порывался сказать ей о своих чувствах, но не знал с чего начать и, в результате, они оба больше молчали, изредка лишь перебрасываясь случайными фразами.
Когда подходили к токовищу Кияшко, дождь внезапно усилился. Им пришлось от него укрыться под скирдой прошлогодней соломы, которая была сбоку «вычухрана» скотом и в ней образовалось некое подобие узкой ниши.
Прижавшись друг к другу, они стояли под соломой и... молчали.
Николай злился на себя, но никак не мог найти подходящих слов. Наконец, он схватил Гашку за плечо и почти выкрикнул:
— Гаша!
— Что такое, Колька? — вздрогнула от неожиданности та.
Николай опять замялся, все в его голове перепуталось, и он сказал совсем не то, что хотел:
— Какой сильный дождь идет, едят его мухи с комарами!
— Ха! А я и не знала, что дождь идет, вот важную новость сказал! — засмеялась Гашка и протиснулась еще глубже в дыру в соломе, прячась от дождя.
— Гашка! — снова выкрикнул Николай еще громче, с отчаянием в голосе, чуть не плача от злости на себя.
— Ну, я здесь! Что еще? Не скажешь ли того, что мы сейчас под соломой стоим?
— Я... люблю тебя, Гашенька! — прошептал Николай и притиснулся к ней еще ближе.
Вместо ответа раздался звонкий хохот.
— Ну чего ты так смеешься? Ведь я сказал правду. Я счастлив тем, что нахожусь с тобой. Ты же видишь, что я редко с какой девушкой хожу, потому что люблю только тебя и больше никого. За тобой я готов идти хоть на край света...
— Стой, стой! Не ходи на край света, я же здесь! Ну, допустим, любишь, а что же дальше?
Николай не знал, что и сказать и закашлялся.
— Вот видишь, от сильной любви даже кашель напал, — и Гашка опять засмеялась.
Николай глубоко вздохнул. Гашка, передразнивая его, повторила его вздох и так несколько раз.
— Гашка! Вот я тебя послушал, привел к твоей хате, стоим вместе, а ты даже и поцеловать меня не хочешь. Неблагодарная! Хотя бы один раз!
— А откуда ты знаешь, что я не хочу? Эх, ты, Мыкыта! Да разве дивчина первая целует?
Николай схватил ее и начал крепко целовать.
— Да хватит тебе, отстань! — не совсем уклоняясь от поцелуев, смеялась Гашка. — Говорил один раз только, я пристал «як віл до калюжі» и не отгонишь!
Николай оторвался от ее губ и, прижавшись к ее плечам, стоял, тяжело дыша, как будто бы пробежал несколько верст.
— Да разве под соломой целуются, да еще стоя! — иронизировала Гашка, глядя на утихавший дождь.
— Можно и под соломой, — осмелел Николай, — «хоч на комыші, як бы до душі», так ведь говорят девчата. А вот стоя, конечно, неудобно, давай сядем здесь! — и он уже начал высматривать местечко, чтобы присесть на сухой соломе. Но Гашка, посмотрев на его старания, отступила назад.
— Ну, а дальше что? А потом скажешь, «давай ляжем»? Ич, який ласый! Вси вы хлопци баламуты! Нет, голубчик, напрасно так думаешь и так стараешься! Большое спасибо за то, что привел меня до нашего коша, тут я уже и сама не боюсь. Дождь перестал, до свидания!
И прежде чем Николай собрался ей ответить, она, как кошка, выскользнула из-под соломы и убежала в хату. Потоптавшись немного под соломой, парубок медленно поплелся к своему куреню, кляня на чем свет стоит свою робость. Один, без Гашки, он так много собирался сказать ей и так много подготовлял красивых фраз, а при ней ничего не смог высказать и так глупо оскандалился. Как будто и ум, и язык у него потянуло «в одно место».
Капризы и насмешки шестнадцатилетней Гашки не отражали ее чувств к нему. Еще и раньше, когда Николай часто бывал у Петра, она тайком любовалась на его кудри и рада была его приходу. Она знала, что сейчас, под соломой, он говорил правду и ничего не замышлял недозволенного, но, наученная горьким опытом старшей сестры Приськи, она решила держать от себя всех парубков. Даже тех, к которым была неравнодушна, как, например, к Николаю. Подальше от греха...
* * *
До Ильина дня косовица хлебов на полях Старо-Минского юрта была закончена. Начиналась молотьба.
У многих зажиточных хлеборобов весь день гудели паровые молотилки, вымолачивая в день более чес с десяти десятин хлеба. Таких молотилок, работавших приводным ремнем от парового локомобиля, в станице было до семидесяти штук. Большинство их принадлежало отдельным зажиточным хлеборобам, но были такие, которыми владели сообща несколько хозяйств.
В станице было много и таких хлеборобов, которые обмолот производили не молотилками, а катками на своем току. Это были продолговатые, более аршина длины и пол-аршина толщины, весом до шести-семи пудов, каменные брусья, с пятью или шестью специально выдолбленными в них глубокими бороздами. Катки делались мастерами в городах из горного природного камня. С боков высверливались неглубокие, вершка в два-три, дыры, куда вставлялся вместо оси толстый болт, заливаемый для закрепления расплавленной серой. На эту ось надевался станок — крепкая деревянная четырехугольная рама, к которой на железном крючке прицеплялся одинарный барок, чтобы было чем зацепить две постромки от хомута или шлеи лошади. В такое приспособление впрягалась одна лошадь и шагом тащила за собой каток по настланному пшеницей или ячменем току. Каменный каток шел плавно и, вращаясь на железной оси, ударял ребрами по настланному на току хлебу. Вымолоченные из колосьев зерна с половой оставались внизу, а пустая солома сверху. Ее затем ручными деревянными граблями аккуратно собирали («сбывалы») и выбрасывали полукругом за ток. На току оставалось лежать только вымолоченное и еще не провеянное зерно.
Когда вся настланная на току пшеница вымолачивалась до самого «вороха» — центра — и солома удалялась за токовище, делали очередной новый настил из привезенной с поля пшеницы. И так целый день. С поля подвозили или гарбой, или целыми копыцями при помощи «тягалки». Три-четыре лошади, запряженные каждая в свой каток, шли гуськом одна за другой по круглому току. На передней сидел наездник-подросток, а у задних уздечки были привязаны «цепками» (мелкой железной цепью) к станку впереди катившегося катка. За один летний день, в хорошую сухую погоду, четырьмя катками можно было вымолотить около трех четвертей десятины пшеницы, а ячменя — более десятины.
Конечно, такой способ обмолота требовал гораздо больше времени, чем паровой молотилкой, но зато при обмолоте катками полова и солома были гораздо мягче. Лошадей, изредка и коров, кормили чаще половой, смачиваемой в яслях водой и пересыпаемой дертью или отрубями, а солома шла для подстилки скоту и как топливо в печках зимой и летом. В мелких и средних хозяйствах от обмолота катками была и та еще выгода, что не надо было отдавать десятую часть зерна за обмолот хозяину молотилки. Также иногда приходилось долго ждать очереди, пока молотилка освободится у других, а время бывало такое горячее, погода хорошая, что усидеть без дела трудно, и это заставляло многих молотить хлеб катками...
Тарас Охримович в этом году тоже молотил хлеб катками. В Ильин день выпал хороший дождь, что позволило на мокрой траве вблизи самой хаты накатить два тока. На одном он молотил пшеницу, на другом — ячмень. Четыре лошади с катками ходили гуськом одна за другой по краю круглого, настланного пшеницей тока, беспрерывно мотая головами и отгоняя назойливых мух и оводов. Недаром сложилась поговорка: «Махает головою, як кобыла в Спасивку».
На передней, хорошо выезженной, гнедой лысомордой кобыле сидел верхом Федька, подложив под себя старый ватник, чтобы было мягче, и правил по нужному месту тока.
«То-то-мы, то-то-мы», — казалось, выговаривали монотонно катки, и под тяжестью их ударов колосья разминались и исчезали внизу, а наверху оставалась вымолоченная и побелевшая от молотьбы солома.
Стояли знойные дни. Ни ветерка, ни облачка на небе. Только вдали восходящие от нагретой земли слои воздуха создавали сухую туманную дымку, представлявшуюся в виде волнообразно движущейся синеватой массы. «Святый Петро вівців гоне», говорили хлеборобы в такой день.
Федька от жары и усталости еле держался на спине гнедой и, полусонный, часто правил совсем не по тому следу, по которому нужно.
— Эй ты, сонная тетеря! Краешком держи лысую, куда полез к вороху! — крикнула Приська на дремавшего Федьку, толкнув его сзади граблями. Федька от неожиданного толчка встрепенулся так, что чуть не упал с лошади, успев ухватиться за гриву. Но его соломенный бриль слетел с головы прямо под каток. От бриля осталась плоская измятая тарелка.
— Ух, ты, вреднюка здоровая, сама ты — сонная тетеря! — закричал обиженно Федька. — Что я теперь на голову надену, га?
— Ты не то бриль, а скоро и голову свою под каток уронишь, — сказала, смеясь, Приська и принесла ему старую шляпу Никифора.
Федька надел, но она на голове сидела как на кочерыжке широкий гриб. Кое-как привязали ее ему в защиту от палящего солнца, пока из станицы привезут другую, новую шляпу. Он опять стал править «лысой» по току и теперь уже больше не дремал.
В это время из-за хаты послышался голос Гашки:
— Приська! Вот иди, посмотри, каких я спелых дынь нашла сейчас на баштане! И помеченный мною большой бессарабский кавун тоже сорвала! Иди, будем пробовать, пока еще «посад» не вымолочен! — и, согнувшись под тяжестью мешка, она прошла до хаты, в холодок.
Приська, поставив грабли к стогу соломы, побежала на зов сестры. Они сели у простого, из нетесаных досок, столика и начали разрезать скибками большие зрелые ароматные желтобокие дыни.
Никифор, закончив складывать в «стижок» солому, тоже подошел к ним в холодок. Он взял у Гашки нож, отрезал от потрескавшейся дыни с желтоватой корой большую скибку, очистил ее от слизистых семечек. Но едва откусив кусок, сейчас же выплюнул, а остаток бросил в сторону:
— Я думал, что они едят что-нибудь путное, а они такую теплынь принесли, как будто в печке подогревали! Разве можно в полдень срывать на баштане дыни и кавуны? Это надо делать утром, до восхода солнца, а сейчас они под открытым небом так нагрелись, что даже есть противно.
Он полез в небольшой погреб, выкопанный в земле неподалеку от хаты, принес оттуда два больших арбуза и дыню, сорванные им до восхода солнца, и положил их на стол. Потом взял нож и едва прикоснулся лезвием к коре арбуза, как тот сразу же треснул во всю длину, обнажив ярко-красную сахарную мякоть, и несколько лысых семечек выпало оттуда на стол.
— Вот это кавун, как кавун... а то принесли с баштану такое, что и коровы есть не будут, — сказал Никифор, разрезая мелкими скибками арбуз и впиваясь зубами в его прохладную, сочную, сахаристую мякоть.
Когда очередной посад был вымолочен до самого вороха, Федька выехал с катками за токовище, остановил лошадей, спрыгнул на землю и, пока ток снова настилали пшеницей с притянутых с поля тягалкой копыц, он тоже побежал к хате отдохнуть. Подбежав к колодцу, он зачерпнул половину ведра воды и вылил на себя, чтобы немного освежиться. Потом забрался с ножом в погреб и за несколько минут успел перепортить штук пять арбузов, пока не выбрал по своему вкусу, и, выйдя наружу, съел его целиком один. Вставая, Федька с неуверенностью пощупал свой живот, даже сам удивляясь, куда мог вместиться целый арбуз? Он бросил в сторону большую шляпу Никифора, расправил свою, натянул ее на голову и, видя, что уже закончили настилать ток, вскарабкался опять на переднюю лысомордую кобылу. И снова отзвуки катившихся по току катков, в застывшем от зноя воздухе не умолкали жаворонки...
К вечеру «наковальни» далеких кучево-дождевых облаков, освещенных косыми лучами заходящего солнца, стали вырисовываться своими верхними, белыми, капустообразными гребнями из-за горизонта, словно снежные вершины далеких гор. Над небольшим западным бугром громадный оранжевый диск солнца медленно опускался за одну такую «наковальню» далекой грозовой тучи. «Сонце за стіну заходе», говорили в таких случаях, и это было признаком перемены погоды. Целый день сухая мгла, как туманная дымка, устойчиво держалась над самой поверхностью земли, заметно уменьшая видимость.
Тарас Охримович все время внимательно смотрел то на летавших низко у земли ласточек, то на купавшихся возле колодца в луже грязной воды гусей, то на вьюжную муть атмосферы и, наконец, увидев, что солнце «за стіну заходе», озабоченно сказал:
— Похоже на то, что завтра дождь будет. Нужно оправить хорошо ворох, весь ток подмести метлой, да и солому всю сложить в «прикладок» и подгрести граблями!
Все понимали цель таких указаний батька и сейчас же принялись исполнять его волю.
Когда намолоченное за день зерно с половой подгорнули к середине тока и начали деревянной лопатой кидать на конусообразный ворох, то он оказался уже таким высоким, что и лопатой не подкинешь.
— Батя! — обратился к отцу Никифор. — Давайте вечером перевеем ворох с пшеницей! Все равно, не сегодня так завтра веять его придется, а вдруг дождь пойдет, намочит всю поверхность вороха. Если же перевеем, никакой дождь не опасен, все зерно будет в мешках!
— Да, это верно! Пожалуй, мы так и сделаем, а спать будем, когда пойдет дождь, — согласился Тарас Охримович.
После ужина, несмотря на спустившуюся ночь, но току Кияшко начала грохотать веялка, недавно купленная в Ейске у торговца Смыслова. Копошившихся у веялки людей изредка освещала отдаленная зарница, и при ее свете сзади видна была белая полоса отвеваемой «крылатым» барабаном половы. Очищать намолоченное зерно веялками стали недавно. Как рассказывал Охрим Пантелеевич, еще несколько лет тому назад пшеницу веяли деревянной лопатой. Когда дул слабый ветер, брали лопатой из вороха намолоченное зерно, подкидывали вверх, и тяжеловесное зерно падало вертикально вниз, а полова отвевалась в сторону. Сейчас почти у каждого хлебороба была своя веялка, приводимая в движение вручную вертящимся сбоку «журавлем».
В душную ночь работавшие на току избегали вешать фонарь или разводить костер для освещения. Летавшие вокруг в бесчисленном множестве жуки и бабочки тучами летели на огонь, с разгона ударяясь работавшим у веялки прямо в лицо, залезали за пазуху, под одежду и мешали работать.
Всю ночь напролет веяли ворох пшеницы. Вначале — с половы, то есть производилась первая поверхностная очистка, без решет, а потом уже — вторично, с надетых мелким решетом и «арфой» внизу. С решета овсюг и другие отходы сходили в «рукав», зерно пролезало и падало вниз на арфу, мелкие зернышки сурепы и «кукиля» падали на землю под арфу, а чистая пшеница сыпалась с деревянного конца арфы впереди веялки и сразу же убиралась в мешки. Сурепу тоже потом убирали для изготовления из нее постного масла. Овсюг и полову — для корма скота и лошадей — тоже, но это уже в последнюю очередь. Сперва спешили убрать зерно, а потом все остальное.
Только к утру у Кияшко закончили и первую, и вторую очистку зерна. Едва успели убрать последнее провеянное зерно в мешки, как загрохотал гром, и крупные капли дождя запрыгали по току, вздымая облачки пыли. Перетаскав поспешно мешки под навес, а веялку и сурепу прикрыв большим брезентом, все поспешили в хату.
Внезапно дождь сменился крупным градом.
— Ох, Господи, пронеси эту беду! — перекрестился со вздохом Тарас Охримович. — Посечет и баштан, и огород. А ну, девчата, хватайте лопаты и рогачи, кидайте скорее их хаты под град!
Наталка, стряпавшая у печки, схватила кочергу и выбросила ее в открытые двери на дождь. Приська схватила под навесом две лопаты и отправила их за кочергой.
Существовало поверье, что если выкинуть под град домашнюю утварь, то он не будет долго продолжаться.
Так как град почти всегда падает кратковременно, то и теперь он вскоре прекратился, но дождь еще больше усилился и шумел, прерываемый оглушительными раскатами грома. При каждом раскате Тарас Охримович и все его старшие дети набожно крестились, причитывая: «Свят, свят, свят Господь Саваоф...»
Для Федьки и Гришки такая погода была забавой. Они бегали босиком и голомызами под дождем, собирали еще не растаявшие зерна града и усиленно терли ими себе глаза, чтобы «никогда не болели и были зрячими до ста лет». К ним присоединилась и Гашка.
Дождь в дни молотьбы был большой помехой, но молодежь радовалась этой посланной небом передышке после многих дней непрерывной тяжелой работы. В дождь можно было спокойно поспать до самого вечера, а вечерком наведаться к соседям или пойти на дорогу «пожартувать» с девчатами и парубками. Все равно земля мокрая, и молотить после дождя нельзя было день-два.
На следующий день после дождя Тарас Охримович наложил две подводы мешков с пшеницей и отвез их на ссыпку хлеботорговца Ивченко, за что получил золотыми пятерками и десятками около ста рублей денег.
— Дайте мне, пожалуйста, бумажками, а то эти монеты потерять легко! — сказал он купцу.
— Прямо беда с этим золотом, никто не хочет брать, а мне как раз в банке их дали. Не хватило бумажек! — ворчал Ивченко и с неохотой заменил Кияшко половину золотых монет на кредитки.
От Ивченко Тарас Охримович вернулся в степь. Там, нагрузив еще четыре подводы оставшимся зерном, отвез его в станицу и ссыпал в закрома своего амбара.
Шесть подвод зерна, которые он навеял с одного большого вороха, составляли примерно десятую часть хлеба и ячменя, намолоченного в том году у Кияшко. Урожай хлебов на земле, прилегавшей к речке Сосыка, был особенно хорошим. Ячмень и белокора дали до двухсот пудов с десятины, гарновка до ста пятидесяти. Подсолнух, кукуруза, бахчевые и огородные культуры тоже были в хорошем состоянии.
Ольга Ивановна все лето оставалась дома. Охрим Пантелеевич проводил свое время в саду. Там и спал, чтобы никто яблок не крал. Бывал изредка и в степи. Наберет яблок, сушеных рыбок, которых по-прежнему ловил «пидсакою», возьмет свою бамбуковую палку, привезенную еще из Турции, и идет пешком двенадцать верст на свою «царыну». Лошадь брать не хотел. Федька был очень рад приходу дедушки, так как тогда он мог спать, пока не запрягали лошадей в катки молотить. Рано утром его не будили, потому что скотину пас дед.
В степи Охрим Пантелеевич в хозяйственные вопросы не вмешивался. Иногда возьмет грабли, поворочает немного на току и кладет обратно, а, когда Наталка варила обед, подкладывал ей в печку солому, чтобы скорее варилось кушанье. Возвращаясь домой, он помогал Ольге Ивановне собирать созревавшие фрукты.
Все лето погода стояла хорошая. Выпадавшие изредка дожди не мешали работам в степи, поэтому обмолот хлебов у Кияшко был закончен до Постного Ивана (29 августа). До Второй Пречистой (8 сентября) перевеяли все зерно и перевезли в станицу, а также отправили домой всю полову и несколько гарб соломы, а за неделю до Покрова закончили почти всю зяблевую вспашку, подняв плугом и двухлемешным букером двадцать пять десятин земли. После этого вся семья Тараса Охримовича возвратилась в станицу, оставив степную хату до весны следующего года, и начала готовиться к встрече престольного праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Страдная пора закончилась, и начался заслуженный и продолжительный отдых для всех старых и молодых хлеборобов...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XII
I шумить и гуде
Дрібний дощик ще,
Ой хто ж мене, молодую,
Та й до дому проведе...
После праздника Петра и Павла, на полях Старо-Минского юрта подошло время косовицы. У ячменя первого пожелтели верхушки колосьев. За ним и у безусой белокоры начали твердеть бывшие доселе мягкими, точно молоком налитые зерна. А там и гарновка стала клонить к земле свои отяжелевшие в полной зрелости крупные колосья.
Зеленая окраска полей постепенно светлела, и повсюду стали появляться и шириться желтеющие прогалины.
Тарас Охримович ячмень и озимую пшеницу скосил сейчас же после «Полупетра» (второй день Петрова праздника), а белокора и гарновка еще дней пять выстаивались. Потом подошло время уборки и этих хлебов.
Вместе с Никифором он вошел в стоявшую ровной, как вода, выше пояса, белокору, сорвал несколько колосьев, растер их на ладони, затем осторожно сдул полову и попробовал зерно на зуб.
— Готово! Можно начинать! — сказал он и вышел из загона.
Никифор сейчас же забрал уздечки и пошел на толоку взнуздывать лошадей.
Не прошло и полчаса, как на поле Тараса Кияшко уже дренчала от вертевшегося косогона косилка «Мак-Кормик», запряженная четверкой лошадей, аккуратно срезая у самой почвы стебли созревшей пшеницы.
Валки пшеницы, аккуратно собираемые на платформе косилки четырьмя крыльями, через определенное расстояние сбрасывались одним крылом и ровными поперечными рядами ложились на стерне. Для этого надо было в определенное время нажимать ногой педаль.
Никифор погонял лошадей и смотрел за всей работой. Спереди же, на лысой кобыле, на охляп, сидел Федька и правил поводьями передних двух лошадей, направляя их вдоль скашиваемой стены пшеницы.
Как только объехали загон пять раз, на поле с вилами в руках вышли Приська и Гашка и, следом за крылаткой, начали убирать валки, складывая их в копыци так, чтобы они располагались по полю ровными рядами. Потом на косилку сел Тарас Охримович, а Никифор стал помогать сестрам складывать белокору в копыци. Наталка в это время хлопотала по хозяйству возле хаты и приготовляла на сложенной из кирпича печке обед.
Василий Шевченко, видя, что его сосед уже косит пшеницу, после обеда последовал его примеру, выехав на желтоватое поле на своем пятикрылом «Жерстоне» и до захода солнца успел скосить около трех десятин.
Необозримая степь сразу ожила и стала преображаться. На ее широких просторах, покрытых еще вчера сплошным морем шелестевших колосьев, повсюду появлялись, словно неподвижное войско, ряды сложенной в копны пшеницы. Покой перепелов и зайцев, скрывавшихся до сих пор в гуще хлебов, был нарушен. Заслышав приближавшуюся косилку, они выскакивали из докашиваемых узких загонов на стерню и разбегались в разные стороны к удовольствию подростков-наездников, то и дело спрыгивавших с остановленных коней и гнавшихся по полю то за зайчонком, то за перепелкой.
Днем хлеба косили крылатками, складывали в копыци, а чтобы отдельные затерянные в стерне колосья не пропадали, всю скошенную ниву сейчас же подгребали конными граблями, в которые впрягалась одна лошадь. Широким сплошным захватом «гребілки» можно было чисто подгрести до шести десятин в день.
Поздно вечером, а также ранним утром, пока еще держалась роса, аккуратно оправляли копыци ручными деревянными граблями и укручивали двумя, накрест положенными сверху перевеслами (Прим: скрученная руками из стеблей пшеницы, толщиной в руку, веревка, которой хватало через копыцю до самой земли), чтобы ветер или иногда налетавший вихрь не перевернул и не разбросал бы колосьев.
В эти страдные дни отдыхать хлеборобам приходилось очень мало. Спать ложились, когда светлые полосы вечерней зари совершенно исчезали и сливались с синевой неба, то есть, часов в одиннадцать ночи. Часов почти ни у кого не было, а работали по солнцу и звездам. Но едва только просыпались десятки молодых петушков и встречали своим разноголосым хором приближающуюся утреннюю зарю, а на востоке чуть-чуть намечались первые белесоватые полосы, как уже стар и млад были на ногах.
Все же и в такое страдное время, после знойного утомительного дня, поздними вечерами, особенно перед праздниками, молодежь собиралась к указанному путем подкидывания огня месту, чтобы хоть на полчасика — часик позабавиться и повидать своих желанных.
Как-то в поздний субботний вечер, хотя небо было покрыто тяжелыми темно-серыми тучами, молодежь собралась на дорогу повеселиться. Но не успели они еще как следует «пожартувать», как начал накрапывать дождь, и пришлось всем разбегаться по своим становищам.
Шевченко Николай, оставшийся без своего лучшего друга Петра, шел с гулянки один, заложив руки назад и вспоминая о томящемся в тюрьме товарище.
Темнота была непроглядная, и дождик постепенно усиливался, но Николай не торопился. Теплые капли приятно ласкали его загоревшее лицо и освежали атмосферу.
Неожиданно он в темноте наткнулся на одиноко стоявшую девушку.
— Николай, это ты? — послышался знакомый голос.
— Я, — ответил радостно Николай, узнав Гашку.
— Вот хорошо, что я тебя встретила, а то, прямо, хоть караул кричи. Я была здесь с Приськой, но, когда стали расходиться, она незаметно ушла куда-то со своим шалопаем, а в такую темень я боюсь идти одна. Колька, будь добр, проводи меня до нашей хаты! Проводишь?
— О чем спрашиваешь? Да ты только скажи, я тебя провожу куда угодно! Пошли! — и он, очень обрадованный представившимся случаем, взял за руку ту, о которой так часто думал.
Они пошли к хате Кияшко, мимо копен пшеницы и шелестевших листьями под крупными каплями дождя рядов подсолнуха.
Николай давно ждал такого удобного момента для объяснения с Гашкой. Он шел и все время порывался сказать ей о своих чувствах, но не знал с чего начать и, в результате, они оба больше молчали, изредка лишь перебрасываясь случайными фразами.
Когда подходили к токовищу Кияшко, дождь внезапно усилился. Им пришлось от него укрыться под скирдой прошлогодней соломы, которая была сбоку «вычухрана» скотом и в ней образовалось некое подобие узкой ниши.
Прижавшись друг к другу, они стояли под соломой и... молчали.
Николай злился на себя, но никак не мог найти подходящих слов. Наконец, он схватил Гашку за плечо и почти выкрикнул:
— Гаша!
— Что такое, Колька? — вздрогнула от неожиданности та.
Николай опять замялся, все в его голове перепуталось, и он сказал совсем не то, что хотел:
— Какой сильный дождь идет, едят его мухи с комарами!
— Ха! А я и не знала, что дождь идет, вот важную новость сказал! — засмеялась Гашка и протиснулась еще глубже в дыру в соломе, прячась от дождя.
— Гашка! — снова выкрикнул Николай еще громче, с отчаянием в голосе, чуть не плача от злости на себя.
— Ну, я здесь! Что еще? Не скажешь ли того, что мы сейчас под соломой стоим?
— Я... люблю тебя, Гашенька! — прошептал Николай и притиснулся к ней еще ближе.
Вместо ответа раздался звонкий хохот.
— Ну чего ты так смеешься? Ведь я сказал правду. Я счастлив тем, что нахожусь с тобой. Ты же видишь, что я редко с какой девушкой хожу, потому что люблю только тебя и больше никого. За тобой я готов идти хоть на край света...
— Стой, стой! Не ходи на край света, я же здесь! Ну, допустим, любишь, а что же дальше?
Николай не знал, что и сказать и закашлялся.
— Вот видишь, от сильной любви даже кашель напал, — и Гашка опять засмеялась.
Николай глубоко вздохнул. Гашка, передразнивая его, повторила его вздох и так несколько раз.
— Гашка! Вот я тебя послушал, привел к твоей хате, стоим вместе, а ты даже и поцеловать меня не хочешь. Неблагодарная! Хотя бы один раз!
— А откуда ты знаешь, что я не хочу? Эх, ты, Мыкыта! Да разве дивчина первая целует?
Николай схватил ее и начал крепко целовать.
— Да хватит тебе, отстань! — не совсем уклоняясь от поцелуев, смеялась Гашка. — Говорил один раз только, я пристал «як віл до калюжі» и не отгонишь!
Николай оторвался от ее губ и, прижавшись к ее плечам, стоял, тяжело дыша, как будто бы пробежал несколько верст.
— Да разве под соломой целуются, да еще стоя! — иронизировала Гашка, глядя на утихавший дождь.
— Можно и под соломой, — осмелел Николай, — «хоч на комыші, як бы до душі», так ведь говорят девчата. А вот стоя, конечно, неудобно, давай сядем здесь! — и он уже начал высматривать местечко, чтобы присесть на сухой соломе. Но Гашка, посмотрев на его старания, отступила назад.
— Ну, а дальше что? А потом скажешь, «давай ляжем»? Ич, який ласый! Вси вы хлопци баламуты! Нет, голубчик, напрасно так думаешь и так стараешься! Большое спасибо за то, что привел меня до нашего коша, тут я уже и сама не боюсь. Дождь перестал, до свидания!
И прежде чем Николай собрался ей ответить, она, как кошка, выскользнула из-под соломы и убежала в хату. Потоптавшись немного под соломой, парубок медленно поплелся к своему куреню, кляня на чем свет стоит свою робость. Один, без Гашки, он так много собирался сказать ей и так много подготовлял красивых фраз, а при ней ничего не смог высказать и так глупо оскандалился. Как будто и ум, и язык у него потянуло «в одно место».
Капризы и насмешки шестнадцатилетней Гашки не отражали ее чувств к нему. Еще и раньше, когда Николай часто бывал у Петра, она тайком любовалась на его кудри и рада была его приходу. Она знала, что сейчас, под соломой, он говорил правду и ничего не замышлял недозволенного, но, наученная горьким опытом старшей сестры Приськи, она решила держать от себя всех парубков. Даже тех, к которым была неравнодушна, как, например, к Николаю. Подальше от греха...
* * *
До Ильина дня косовица хлебов на полях Старо-Минского юрта была закончена. Начиналась молотьба.
У многих зажиточных хлеборобов весь день гудели паровые молотилки, вымолачивая в день более чес с десяти десятин хлеба. Таких молотилок, работавших приводным ремнем от парового локомобиля, в станице было до семидесяти штук. Большинство их принадлежало отдельным зажиточным хлеборобам, но были такие, которыми владели сообща несколько хозяйств.
В станице было много и таких хлеборобов, которые обмолот производили не молотилками, а катками на своем току. Это были продолговатые, более аршина длины и пол-аршина толщины, весом до шести-семи пудов, каменные брусья, с пятью или шестью специально выдолбленными в них глубокими бороздами. Катки делались мастерами в городах из горного природного камня. С боков высверливались неглубокие, вершка в два-три, дыры, куда вставлялся вместо оси толстый болт, заливаемый для закрепления расплавленной серой. На эту ось надевался станок — крепкая деревянная четырехугольная рама, к которой на железном крючке прицеплялся одинарный барок, чтобы было чем зацепить две постромки от хомута или шлеи лошади. В такое приспособление впрягалась одна лошадь и шагом тащила за собой каток по настланному пшеницей или ячменем току. Каменный каток шел плавно и, вращаясь на железной оси, ударял ребрами по настланному на току хлебу. Вымолоченные из колосьев зерна с половой оставались внизу, а пустая солома сверху. Ее затем ручными деревянными граблями аккуратно собирали («сбывалы») и выбрасывали полукругом за ток. На току оставалось лежать только вымолоченное и еще не провеянное зерно.
Когда вся настланная на току пшеница вымолачивалась до самого «вороха» — центра — и солома удалялась за токовище, делали очередной новый настил из привезенной с поля пшеницы. И так целый день. С поля подвозили или гарбой, или целыми копыцями при помощи «тягалки». Три-четыре лошади, запряженные каждая в свой каток, шли гуськом одна за другой по круглому току. На передней сидел наездник-подросток, а у задних уздечки были привязаны «цепками» (мелкой железной цепью) к станку впереди катившегося катка. За один летний день, в хорошую сухую погоду, четырьмя катками можно было вымолотить около трех четвертей десятины пшеницы, а ячменя — более десятины.
Конечно, такой способ обмолота требовал гораздо больше времени, чем паровой молотилкой, но зато при обмолоте катками полова и солома были гораздо мягче. Лошадей, изредка и коров, кормили чаще половой, смачиваемой в яслях водой и пересыпаемой дертью или отрубями, а солома шла для подстилки скоту и как топливо в печках зимой и летом. В мелких и средних хозяйствах от обмолота катками была и та еще выгода, что не надо было отдавать десятую часть зерна за обмолот хозяину молотилки. Также иногда приходилось долго ждать очереди, пока молотилка освободится у других, а время бывало такое горячее, погода хорошая, что усидеть без дела трудно, и это заставляло многих молотить хлеб катками...
Тарас Охримович в этом году тоже молотил хлеб катками. В Ильин день выпал хороший дождь, что позволило на мокрой траве вблизи самой хаты накатить два тока. На одном он молотил пшеницу, на другом — ячмень. Четыре лошади с катками ходили гуськом одна за другой по краю круглого, настланного пшеницей тока, беспрерывно мотая головами и отгоняя назойливых мух и оводов. Недаром сложилась поговорка: «Махает головою, як кобыла в Спасивку».
На передней, хорошо выезженной, гнедой лысомордой кобыле сидел верхом Федька, подложив под себя старый ватник, чтобы было мягче, и правил по нужному месту тока.
«То-то-мы, то-то-мы», — казалось, выговаривали монотонно катки, и под тяжестью их ударов колосья разминались и исчезали внизу, а наверху оставалась вымолоченная и побелевшая от молотьбы солома.
Стояли знойные дни. Ни ветерка, ни облачка на небе. Только вдали восходящие от нагретой земли слои воздуха создавали сухую туманную дымку, представлявшуюся в виде волнообразно движущейся синеватой массы. «Святый Петро вівців гоне», говорили хлеборобы в такой день.
Федька от жары и усталости еле держался на спине гнедой и, полусонный, часто правил совсем не по тому следу, по которому нужно.
— Эй ты, сонная тетеря! Краешком держи лысую, куда полез к вороху! — крикнула Приська на дремавшего Федьку, толкнув его сзади граблями. Федька от неожиданного толчка встрепенулся так, что чуть не упал с лошади, успев ухватиться за гриву. Но его соломенный бриль слетел с головы прямо под каток. От бриля осталась плоская измятая тарелка.
— Ух, ты, вреднюка здоровая, сама ты — сонная тетеря! — закричал обиженно Федька. — Что я теперь на голову надену, га?
— Ты не то бриль, а скоро и голову свою под каток уронишь, — сказала, смеясь, Приська и принесла ему старую шляпу Никифора.
Федька надел, но она на голове сидела как на кочерыжке широкий гриб. Кое-как привязали ее ему в защиту от палящего солнца, пока из станицы привезут другую, новую шляпу. Он опять стал править «лысой» по току и теперь уже больше не дремал.
В это время из-за хаты послышался голос Гашки:
— Приська! Вот иди, посмотри, каких я спелых дынь нашла сейчас на баштане! И помеченный мною большой бессарабский кавун тоже сорвала! Иди, будем пробовать, пока еще «посад» не вымолочен! — и, согнувшись под тяжестью мешка, она прошла до хаты, в холодок.
Приська, поставив грабли к стогу соломы, побежала на зов сестры. Они сели у простого, из нетесаных досок, столика и начали разрезать скибками большие зрелые ароматные желтобокие дыни.
Никифор, закончив складывать в «стижок» солому, тоже подошел к ним в холодок. Он взял у Гашки нож, отрезал от потрескавшейся дыни с желтоватой корой большую скибку, очистил ее от слизистых семечек. Но едва откусив кусок, сейчас же выплюнул, а остаток бросил в сторону:
— Я думал, что они едят что-нибудь путное, а они такую теплынь принесли, как будто в печке подогревали! Разве можно в полдень срывать на баштане дыни и кавуны? Это надо делать утром, до восхода солнца, а сейчас они под открытым небом так нагрелись, что даже есть противно.
Он полез в небольшой погреб, выкопанный в земле неподалеку от хаты, принес оттуда два больших арбуза и дыню, сорванные им до восхода солнца, и положил их на стол. Потом взял нож и едва прикоснулся лезвием к коре арбуза, как тот сразу же треснул во всю длину, обнажив ярко-красную сахарную мякоть, и несколько лысых семечек выпало оттуда на стол.
— Вот это кавун, как кавун... а то принесли с баштану такое, что и коровы есть не будут, — сказал Никифор, разрезая мелкими скибками арбуз и впиваясь зубами в его прохладную, сочную, сахаристую мякоть.
Когда очередной посад был вымолочен до самого вороха, Федька выехал с катками за токовище, остановил лошадей, спрыгнул на землю и, пока ток снова настилали пшеницей с притянутых с поля тягалкой копыц, он тоже побежал к хате отдохнуть. Подбежав к колодцу, он зачерпнул половину ведра воды и вылил на себя, чтобы немного освежиться. Потом забрался с ножом в погреб и за несколько минут успел перепортить штук пять арбузов, пока не выбрал по своему вкусу, и, выйдя наружу, съел его целиком один. Вставая, Федька с неуверенностью пощупал свой живот, даже сам удивляясь, куда мог вместиться целый арбуз? Он бросил в сторону большую шляпу Никифора, расправил свою, натянул ее на голову и, видя, что уже закончили настилать ток, вскарабкался опять на переднюю лысомордую кобылу. И снова отзвуки катившихся по току катков, в застывшем от зноя воздухе не умолкали жаворонки...
К вечеру «наковальни» далеких кучево-дождевых облаков, освещенных косыми лучами заходящего солнца, стали вырисовываться своими верхними, белыми, капустообразными гребнями из-за горизонта, словно снежные вершины далеких гор. Над небольшим западным бугром громадный оранжевый диск солнца медленно опускался за одну такую «наковальню» далекой грозовой тучи. «Сонце за стіну заходе», говорили в таких случаях, и это было признаком перемены погоды. Целый день сухая мгла, как туманная дымка, устойчиво держалась над самой поверхностью земли, заметно уменьшая видимость.
Тарас Охримович все время внимательно смотрел то на летавших низко у земли ласточек, то на купавшихся возле колодца в луже грязной воды гусей, то на вьюжную муть атмосферы и, наконец, увидев, что солнце «за стіну заходе», озабоченно сказал:
— Похоже на то, что завтра дождь будет. Нужно оправить хорошо ворох, весь ток подмести метлой, да и солому всю сложить в «прикладок» и подгрести граблями!
Все понимали цель таких указаний батька и сейчас же принялись исполнять его волю.
Когда намолоченное за день зерно с половой подгорнули к середине тока и начали деревянной лопатой кидать на конусообразный ворох, то он оказался уже таким высоким, что и лопатой не подкинешь.
— Батя! — обратился к отцу Никифор. — Давайте вечером перевеем ворох с пшеницей! Все равно, не сегодня так завтра веять его придется, а вдруг дождь пойдет, намочит всю поверхность вороха. Если же перевеем, никакой дождь не опасен, все зерно будет в мешках!
— Да, это верно! Пожалуй, мы так и сделаем, а спать будем, когда пойдет дождь, — согласился Тарас Охримович.
После ужина, несмотря на спустившуюся ночь, но току Кияшко начала грохотать веялка, недавно купленная в Ейске у торговца Смыслова. Копошившихся у веялки людей изредка освещала отдаленная зарница, и при ее свете сзади видна была белая полоса отвеваемой «крылатым» барабаном половы. Очищать намолоченное зерно веялками стали недавно. Как рассказывал Охрим Пантелеевич, еще несколько лет тому назад пшеницу веяли деревянной лопатой. Когда дул слабый ветер, брали лопатой из вороха намолоченное зерно, подкидывали вверх, и тяжеловесное зерно падало вертикально вниз, а полова отвевалась в сторону. Сейчас почти у каждого хлебороба была своя веялка, приводимая в движение вручную вертящимся сбоку «журавлем».
В душную ночь работавшие на току избегали вешать фонарь или разводить костер для освещения. Летавшие вокруг в бесчисленном множестве жуки и бабочки тучами летели на огонь, с разгона ударяясь работавшим у веялки прямо в лицо, залезали за пазуху, под одежду и мешали работать.
Всю ночь напролет веяли ворох пшеницы. Вначале — с половы, то есть производилась первая поверхностная очистка, без решет, а потом уже — вторично, с надетых мелким решетом и «арфой» внизу. С решета овсюг и другие отходы сходили в «рукав», зерно пролезало и падало вниз на арфу, мелкие зернышки сурепы и «кукиля» падали на землю под арфу, а чистая пшеница сыпалась с деревянного конца арфы впереди веялки и сразу же убиралась в мешки. Сурепу тоже потом убирали для изготовления из нее постного масла. Овсюг и полову — для корма скота и лошадей — тоже, но это уже в последнюю очередь. Сперва спешили убрать зерно, а потом все остальное.
Только к утру у Кияшко закончили и первую, и вторую очистку зерна. Едва успели убрать последнее провеянное зерно в мешки, как загрохотал гром, и крупные капли дождя запрыгали по току, вздымая облачки пыли. Перетаскав поспешно мешки под навес, а веялку и сурепу прикрыв большим брезентом, все поспешили в хату.
Внезапно дождь сменился крупным градом.
— Ох, Господи, пронеси эту беду! — перекрестился со вздохом Тарас Охримович. — Посечет и баштан, и огород. А ну, девчата, хватайте лопаты и рогачи, кидайте скорее их хаты под град!
Наталка, стряпавшая у печки, схватила кочергу и выбросила ее в открытые двери на дождь. Приська схватила под навесом две лопаты и отправила их за кочергой.
Существовало поверье, что если выкинуть под град домашнюю утварь, то он не будет долго продолжаться.
Так как град почти всегда падает кратковременно, то и теперь он вскоре прекратился, но дождь еще больше усилился и шумел, прерываемый оглушительными раскатами грома. При каждом раскате Тарас Охримович и все его старшие дети набожно крестились, причитывая: «Свят, свят, свят Господь Саваоф...»
Для Федьки и Гришки такая погода была забавой. Они бегали босиком и голомызами под дождем, собирали еще не растаявшие зерна града и усиленно терли ими себе глаза, чтобы «никогда не болели и были зрячими до ста лет». К ним присоединилась и Гашка.
Дождь в дни молотьбы был большой помехой, но молодежь радовалась этой посланной небом передышке после многих дней непрерывной тяжелой работы. В дождь можно было спокойно поспать до самого вечера, а вечерком наведаться к соседям или пойти на дорогу «пожартувать» с девчатами и парубками. Все равно земля мокрая, и молотить после дождя нельзя было день-два.
На следующий день после дождя Тарас Охримович наложил две подводы мешков с пшеницей и отвез их на ссыпку хлеботорговца Ивченко, за что получил золотыми пятерками и десятками около ста рублей денег.
— Дайте мне, пожалуйста, бумажками, а то эти монеты потерять легко! — сказал он купцу.
— Прямо беда с этим золотом, никто не хочет брать, а мне как раз в банке их дали. Не хватило бумажек! — ворчал Ивченко и с неохотой заменил Кияшко половину золотых монет на кредитки.
От Ивченко Тарас Охримович вернулся в степь. Там, нагрузив еще четыре подводы оставшимся зерном, отвез его в станицу и ссыпал в закрома своего амбара.
Шесть подвод зерна, которые он навеял с одного большого вороха, составляли примерно десятую часть хлеба и ячменя, намолоченного в том году у Кияшко. Урожай хлебов на земле, прилегавшей к речке Сосыка, был особенно хорошим. Ячмень и белокора дали до двухсот пудов с десятины, гарновка до ста пятидесяти. Подсолнух, кукуруза, бахчевые и огородные культуры тоже были в хорошем состоянии.
Ольга Ивановна все лето оставалась дома. Охрим Пантелеевич проводил свое время в саду. Там и спал, чтобы никто яблок не крал. Бывал изредка и в степи. Наберет яблок, сушеных рыбок, которых по-прежнему ловил «пидсакою», возьмет свою бамбуковую палку, привезенную еще из Турции, и идет пешком двенадцать верст на свою «царыну». Лошадь брать не хотел. Федька был очень рад приходу дедушки, так как тогда он мог спать, пока не запрягали лошадей в катки молотить. Рано утром его не будили, потому что скотину пас дед.
В степи Охрим Пантелеевич в хозяйственные вопросы не вмешивался. Иногда возьмет грабли, поворочает немного на току и кладет обратно, а, когда Наталка варила обед, подкладывал ей в печку солому, чтобы скорее варилось кушанье. Возвращаясь домой, он помогал Ольге Ивановне собирать созревавшие фрукты.
Все лето погода стояла хорошая. Выпадавшие изредка дожди не мешали работам в степи, поэтому обмолот хлебов у Кияшко был закончен до Постного Ивана (29 августа). До Второй Пречистой (8 сентября) перевеяли все зерно и перевезли в станицу, а также отправили домой всю полову и несколько гарб соломы, а за неделю до Покрова закончили почти всю зяблевую вспашку, подняв плугом и двухлемешным букером двадцать пять десятин земли. После этого вся семья Тараса Охримовича возвратилась в станицу, оставив степную хату до весны следующего года, и начала готовиться к встрече престольного праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Страдная пора закончилась, и начался заслуженный и продолжительный отдых для всех старых и молодых хлеборобов...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий