16-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава VI
Де згода в сімействі,
Там мир і тишина,
Щасливі там люди,
Блаженна сторона.
Іх Бог благословляе,
Добро і посилае,
І з ним вік живе,
І з ними вік живе...
В то время, когда во многих местах центральной России крестьяне еще возделывали землю примитивным способом, кубанские хлеборобы пользовались уже новейшими сельскохозяйственными орудиями. И странно было видеть в станичных школах буквари и первые книги для чтения, где на картинках землепашец изображался с деревянной сохою, а жнецы с серпами. На Кубани давным-давно уже не видели ни сох, ни серпов, ни цепов для молотьбы.
Там пахали издавна железным плугом или двухлемешным букером, запряженным четверкой-пятеркой лошадей или волов. Сеяли сошниковой сеялкой-«садилкой». Косили конной косилкой-крылаткой или лобогрейкой, тоже с четырьмя лошадьми, которой можно было скосить за день до пяти десятин. Подгребали поле конными граблями — «гребілкой», запряженной одной лошадью, но подгрести ею чисто и легко можно было более шести десятин за день. Молотили хлеб каменными «катками» или сложными молотилками, вначале приводимыми в движение конной силой, а потом паровыми локомобилями.
В начале 1913 года хлеба на полях Старо-Минского юрта одним своим видом радовали каждого трудолюбивого хлебороба.
От крайних дворов станицы и на 25 верст в сторону Уманской, и столько же в сторону Старощербиновской, от левого берега Еи на севере и Сосыки на востоке, стояло необозримое море чистой, «как вода», колосившейся пшеницы и ячменя. При легком ветре миллиарды колосьев шумели, как море, волнообразно пригибаясь к земле...
В один из ясных дней, по дороге из Уманской до Старо-Минской показались верхом на добрых конях двадцать казаков, возвращавшихся с действительной службы домой.
Проезжая мимо высокой, ровной, стоявшей по обе стороны дороги, как стена, гарновки и белокоры, их кони, не нагибаясь, щипали верхушки колосьев. Сплошной зеленый ковер, покрывавший все обозримое пространство и слегка колеблемый слабым ветерком, казалось, нигде не прерывался. Лишь местами, как расшитые на ковре цветы, виднелись желтые верхушки распустившейся сурепы, да редко, на версту один от другого, стояли шалаши («курени») или легкие хатки — летние жилища хлеборобов.
Казаки радовались и своему возвращению в родные отчие дома, и раскинувшимся вдаль и вширь собственным нивам. Приятно было смотреть, как на каждом паевом наделе, на отведенной под пастбище «толоке», паслись коровы, овцы, лошади, возле временных летних пристанищ бродили куры, гуси, утки...
В эту пору, во второй половине июля, у хлеборобов было время короткой передышки. Сено убрали, вторую прополку «сояшников» — подсолнухов, «пшинки» — кукурузы и «баштану» — бахчи закончили, а зерновые хлеба еще не созрели. Поэтому, несмотря на будничный день, в степи, кроме подростков-пастухов и одиноких женских фигур, не видно было никого.
Вблизи хутора Западный Сосык казаки свернули влево, на «поперечну» дорогу, и поехали стороной от большого прямого тракта. Такой путь был намного длиннее, но зато на этой малонаезженной дороге было мало пыли, а главное — у многих из них как раз тут были паевые наделы, и каждому хотелось поскорее взглянуть на свои поля. До окончания срока службы казакам этой присяги оставалось еще несколько месяцев, но по настойчивой просьбе Кубанского Наказного Атамана Бабыча Михаила Павловича многие кубанцы в этом году были отпущены досрочно, чтобы успеть на страдные полевые работы. Это, конечно, относилось не ко всем кубанцам; в некоторых полках в этом году даже после окончания четырех лет службы казаки были почему-то задержаны.
На толоке, около полевой хаты Тараса Охримовича, босоногий, в старой соломенной шляпе, малыш-пастух пас свою скотину. Злясь на часто залезавших «в шкоду» телят и коров, он подбегал к ним сзади и нещадно шлепал батогом, стараясь попасть по ногам, пониже колен. Телята, завидев пастуха с поднятым батогом, спешили, задрав хвосты, убежать от запретного места, но ненадолго. Едва пастух зазевается или куда-нибудь отойдет, как они опять залезали или в кукурузу, или в пшеницу.
— А шоб вы показылысь, шоб вы посдыхали! — верещал с досады Федька, пустившись босиком по траве наперерез «половой» (Прим: светло-бурой) корове, которая опять направилась к пшенице. Увидев подбегавшего с батогом пастуха, корова круто повернула назад и порвала путо (короткую конопляную веревку с петлей и деревянной пряжкой). У Федьки было еще одно запасное путо, и он стал медленно ходить за коровой, ласково уговаривая ее остановиться, чтобы иметь возможность ей «спутать» передние ноги.
— Маня, маня, — жалобно просил Федька, идя следом за ней и держа для приманки пучок сорванной пшеницы, но вредная корова не только не остановилась, а, задрав хвост, побежала к самой дороге.
— Маня, маня! А шоб ты сдохла, шоб ты сказылась, проклятуща! — ругался Федька, догоняя ее. — Целый день не дам тебе воды, гадюка! Поймаю, загоню в баз — и будешь до самого вечера стоять...
И тут он заметил справа от своей толоки ехавших казаков. Засмотревшись на них, он стукнулся головой о зад остановившейся «половой тварюки», за которой он гнался.
Поднимая слетевший с головы брыль, он увидел, что его корову держит за рога спешившийся казак, в черной шапке с галунами, в черкеске с газырями и кинжалом.
Федька с интересом рассматривал пришельца.
— Давай сюда путо, пастух! — сказал тот.
Федька молча подал. Спутав корову, казак подошел к нему.
— Ну, Федюша, здравствуй! Да какой же ты большой вырос. Я думал, застану тебя на печке, а ты уже сам скотину пасешь.
Федька стоял с расставленными ногами, разинутым ртом и вытаращенными глазами. «Кто бы это мог быть?» — думал он.
— Ты что, не узнаешь меня?
— Никифор, это ты?! — и Федька повис на шее брата.
Поцеловав брата, Никифор вместе с ним подошел к своему смирно стоявшему коню, запустил руку в привязанный у седла мешок и достал оттуда новую соломенную шляпу с широкой темно-синей лентой.
— На, Федька, новый брыль. Нарочно для тебя привез. Брось свою рвань!
Федька сейчас же напялил на голову подарок брата, но и старую шляпу тоже не бросил, а держал в руке. Никифор сунул ему в другую руку несколько сахарных рожков, считавшихся любимым детским лакомством.
Откусив кусок рожка, Федька начал без умолку рассказывать последние домашние новости.
Оказалось, что вся семья Кияшко была сегодня дома, в станице; только он, как пастух, да Приська остались «на степу». Да и то Приська недавно ушла к подругам гадать на картах. Не дослушав Федьку, Никифор сел на коня и рысью помчался догонять своих казаков, отъехавших уже на целую версту вперед.
В воздухе стоял многоголосый неумолкающий концерт, пели жаворонки. Им аккомпанировали перекликавшиеся внизу перепела и миллионы кузнечиков. Порхали разноцветные бабочки и мотыльки с белым мучнистым налетом на крыльях. Жужжали, разлетаясь во все стороны, вспугнутые топотом конских ног рои жуков, до того усердно копошившихся в кучках конского навоза. Кое-где в открытой степи стояли ульи пчел, и маленькие неутомимые труженицы, порхая с цветка на цветок, собирали нектар и несли его в свой дом-улей, чтобы залить жидким душистым медом все свободные ячейки в рамах двухэтажного «Дадан-Блатта».
Ласточки то и дело пролетали над самыми головами всадников, как бы почетно сопровождая их перед прибытием в родную станицу.
Ехавшие конники здоровались со всеми встречавшимися по дороге знакомыми и незнакомыми казаками, шутили между собой и дразнили острыми насмешками видневшихся вблизи дороги девчат...
Несмотря на жаркий солнечный день, казаки были в полной своей форме. На всех были темные из серого дачкового сукна черкески с газырями, в вырезе которых виднелись белые, коричневые или серые бешметы. При каждом казаке была шашка, рукояткой касавшаяся ножен кинжала, блестя на солнце начищенной металлической оправой. Кинжал своей посеребренной рукояткой сверкал спереди на узком поясе с мелкими металлическими украшениями кавказского образца. На всех были черные или сивые высокие шапки, с белыми или серыми верхами, а за спиной — суконные башлыки на шелковом шнурке, с серебряной «китыцей» на конце. Каждый в правой руке держал плеть, а в левой — повод коня.
Подъезжая к станице, казаки затянули было песню:
Ехали казаки со службы домой,
На плечах погоны, на грудях кресты...
— Эта песня к нам не подходит, — заметил урядник Кияшко, — у нас еще ни у кого нет ни крестов, ни медалей, да и погоны жиденькие, рядовых казаков. Давайте-ка споем другую!
— Давайте! — поддержали остальные.
— Слушай, Бардак, начинай: «С Богом, кубанцы...»! — скомандовал Кияшко.
Федор Бардак, чернявый, среднего роста казак, сильным баритоном затянул:
С Богом, кубанцы, не робейте,
Смело в бой пойдем, друзья!
И все громко подхватили:
Бейте, режьте, не жалейте басурманина...
Подъезжая к недавно построенному двухэтажному зданию правления, казаки перестали петь и ехали ровным шагом, в строевом порядке.
На здании правления развевался русский трехцветный флаг. У подъезда толпились родные и знакомые прибывающих со службы казаков. На балконе второго этажа стоял атаман Ус Емельян Иванович, в полной форме, с атаманской насекой в руке. Лет тридцати пяти от роду, представительской внешности, будучи природным казаком станицы, он оказался избранным год назад на этот высший в станице пост. Такова была воля казаков Старо-Минской.
Рядом с ним стояли писарь, помощники атамана и несколько почетных стариков.
— Здравствуйте, орлы Кубани! — приветствовал атаман остановившихся перед балконом конников.
— Здравия желаю, господин атаман! — гаркнули в ответ казаки.
— Поздравляю с успешным окончанием службы!
— Рады стараться, господин атаман!
Емельян Иванович сказал небольшую речь, в которой от имени станичного общества благодарил всех за честное исполнение своего воинского долга казачеству и всему православному отечеству, за примерную боевую выучку. Особо Ус поздравил Кияшко Никифора и Панченко Сергея, сумевших в мирное время, только за срок действительной службы, получить звание урядника. В заключение атаман от имени общества подарил каждому прибывшему казаку по серебряному рублю, а урядникам по пятирублевой, ярко сверкнувшей на солнце золотой монете.
— Это от станичного общества на горилку. Надо же служивым и погулять хорошенько после долгой разлуки с родными! Правильно, господа казаки?
— Так точно, господин атаман! Совершенно правильно! — отвечали и сидевшие на конях казаки, и все присутствующие.
После такой официальной встречи все направились к Христо-Рождественской церкви, перед которой уже стоял покрытый белой скатертью стол с иконами Георгия Победоносца и Покрова Пресвятой Богородицы. Казаки слезли с коней, и подошли к столу. После благодарственного за благополучное возвращение домой молебна они считали себя совершенно свободными.
Наталка, жена Никифора, стоявшая с маленьким Гришей, первой кинулась на шею своему мужу. Потом подошел Тарас Охримович и крепко расцеловался с сыном.
Дед Охрим три раза почеломкался с внуком и прослезился, оглядывая со всех сторон его стройный казачий стан. Родственники и знакомые, присутствовавшие на молебне, подходили и поздравляли с благополучным завершением службы.
Такие же радостные встречи выпали на долю всех прибывших казаков. После молебна площадь загудела, как рой пчел: приветствия, объятия, поцелуи, расспросы, смех. Но ненадолго. Вскоре все стали разъезжаться и расходиться в разные стороны, спеша в свои родные дома.
Никифор взял своего Гришутку на коня и так с ним и ехал, а Наталка за повод вела карого до самого подворья Кияшко, беспрерывно оглядываясь и сияя счастьем при каждом взгляде на двух дорогих ей существ, сидевших на коне.
Ольга Ивановна встретила у самых ворот своего первенца и, как всякая мать, не удержалась от слез. Никифор сошел с коня и три раза поцеловал ее.
— Ты, Никиша, хотя бы письма писал, а то почти полгода ничего неслышно было от тебя! — сказала мать, утирая глаза.
Сразу же направились к столу, который Ольга Ивановна сумела приготовить на славу.
— Давно такого борща не ел, — проговорил Никифор, пробуя его деревянной ложкой из миски.
— Сегодня первых двух молодых петушков зарезала для борща — сказала Ольга Ивановна, — хотя сейчас Петровка, пост, и мы никто дома мяса не ели, но ради такого случая Бог простит.
Сытно пообедав и немного выпив, все встали от стола, перекрестились на иконы и продолжали обмениваться разными новостями.
Никифор сел на край кровати, взглянул на Наталку и зевнул.
— Ну, внучек, тебе надобно отдохнуть с дороги, мы сейчас уйдем с хаты, и мешать не будем, — сказал Охрим Пантелеевич и многозначительно посмотрел на Тараса и Ольгу Ивановну. Последняя поняла намек свекра, моргнула мужу, и оба сейчас же вышли во двор.
Петр же стоял около стенки и рассматривал кинжал Никифора.
— А ты, басурман, что здесь делаешь, чего стоишь? — набросился на него Охрим Пантелеевич. — Ступай, подгреби и сложи в копыцю траву в саду, что я вчера покосил!
— Я ее склал еще утром, дедушка, — сказал Петр.
— А я тебе говорю — нет, сейчас видел, что не сложена.
Петр в недоумении посмотрел на деда, но тот так сердито глянул на него, что ничего не оставалось другого, как сейчас же выйти из дома и пойти в сад посмотреть на скошенную и сложенную траву. Вообще дед последние годы никому ничего не приказывал, а тут вдруг пристал.
— Ты, басурман, хам бахамет, уже не маленький, а как баран ничего не понимаешь! — ругал его Охрим Пантелеевич. — Вот женишься, а потом пойдешь на действительную службу, и ровно четыре года не будешь видеть своей Дашеньки, а когда вернешься вот так же, как сегодня Никифор, тогда поймешь, надо было ли нам сейчас оставаться в хате и мешать? А?
— А-а! Вот оно что! И правда, что я как баран недогадливый, — виновато улыбнулся Петр и молча пошел в сад.
Никифор и Наталка остались в комнате одни...
* * *
В первое воскресенье после прибытия казаков домой атаман решил показать всем, да и самому посмотреть, джигитовку вернувшихся со службы. Лучшим участникам состязания давали призы, почему и день этот назывался призовым. Джигитовка казаков всегда считалась большим станичным праздником, на который приходили и приезжали не только свои жители, но и многие из соседних станиц.
На восточной окраине станицы, упиравшейся в реку Сосык, на утоптанном скотом выгоне, покрытом местами солончаком, несмотря на то, что в церквях еще не кончилась служба, уже белели многочисленные палатки квасников, мороженщиков и других продавцов разных напитков, лакомств и побрякушек. Готовиться начали еще в субботу, и всю ночь торговцы устанавливали свои рундуки, а казаки — приспособления для джигитовки.
Едва солнце поднялось «під снідання», как у палаток появилась молодежь, чтобы утолить все возраставшую жажду прохладительными напитками. Три копейки за бутылку крепкого холодного кваса не у всякой девушки найдутся, поэтому они жались к парубкам, иногда с просьбой, а то и прямо требуя угостить квасом, лимонадом, недавно появившимся в продаже «ситро». И парубки не отказывали. Многие из них работали на постройке Черноморской железной дороги и имели всегда деньги.
У столиков с различными сладостями толпилась разношерстная детвора, и кто из этой шумной оравы имел хотя одну копейку, тот гордо подходил к продавцам и покупал на свою монету сладкий маковник, или два марафета, или кусок белой тягучки.
Ровное, никогда не паханное, имевшее форму почти круга целинное поле, диаметром около двух верст, пестрело от разноцветных платков, картузов и шапок.
Прибывшие несколько дней тому назад казаки, главные участники празднества, уже гарцевали на своих конях в ожидании станичного начальства.
Наконец, часов в двенадцать дня, на призовом поле показались: атаман станицы Ус Емельян, его помощники, писаря, казачий инструктор и представители Ейского отдела. После их прибытия сейчас же началась джигитовка.
Все препятствия, поставленные по прямой скаковой дорожке, высотой в полтора аршина, лихие доморощенные скакуны с такими же лихими наездниками перепрыгнули с заячьей легкостью, нигде не зацепившись. Потом были поставлены барьеры высотою до двух аршин. Из шести два были сбиты задними копытами лошадей; один конь, добежав до середины, заартачился и не стал прыгать, другой отскочил в сторону, а шестнадцать перепрыгнули без заминки.
На «рубке лозы» лучше всех показали себя Никифор Кияшко и Василий Петренко. Они не скакали, а просто летели между двумя рядами воткнутых в землю в шахматном порядке прутьев лозы. Как тот, так и другой, скосили все тонкие гибкие прутья, и притом — почти на одном и том же уровне.
Возвращаясь после рубки, Никифор встал на седло ногами, пустил коня галопом, выхватил из ножен шашку и на полном скаку начал подбрасывать ее вверх и потом ловил одной рукой за эфес. Такой номер он повторил несколько раз, не упустив шашку и не получив ни одной царапины о лезвие. Гул восторга и гром аплодисментов долго не смолкали со всех сторон.
Затем пошли другие разнообразные приемы джигитовки.
Вымуштрованный конь, не управляемый седоком, летел во весь опор по прямой линии, а казак, слегка придерживаясь одной рукой за седло, как мяч, перелетал с одной стороны мчащегося коня на другую, носками сапог лишь легонько отталкиваясь от земли. Потом на полном скаку пролезал под брюхом коня и опять садился в седло и так проделывал несколько раз, пока его конь бежал по призовой дорожке.
Другой казак сидел на скакавшем во весь дух коне лицом к хвосту и играл на гармошке, а следом неслись еще два казака, выпустив из рук поводья и стоя во весь рост, плясали на седлах гопака.
Вот скачут два коня рядом; на них, выпрямившись во весь рост стоят два казака и держатся рукой друг за друга, а на плечах у них стоит, ни за что не держась, подбоченившийся третий.
Клали на землю узелки с полбутылкой водки или с завязанной в углу платка серебряной монетой. На полном скаку ловкачи схватывали одной рукой эти узелки, а некоторые на обратном пути, мчась галопом, выбивали пробку ударом ладони по донышку и так же на ходу пили водку из горлышка.
Джигитовка закончилась традиционной инсценировкой «похищения невесты».
... Вот на поле дремлют, отдыхая на земле, казаки. Стреноженные, но нерасседланные кони их пасутся тут же, рядом. Принаряженная к венцу «невеста», в белоснежной фате и цветах, сидит в стороне со своим «женихом»-казаком и поет песню.
Внезапно от берега реки выскакивает десяток всадников-«черкесов». Они бросаются к «невесте», зажимают ей рот, кидают поперек седла одному «черкесу» и скачут обратно вдоль берега реки.
«Жених» стреляет вверх. Дремавшие казаки в один миг вскакивают на своих коней и, стреляя из винтовок и сверкая на солнце шашками, мчатся вдогонку похитителям. Заметив погоню, «черкесы» начинают отстреливаться. Казаки отрезают им путь к отступлению и прижимают к реке. Несколько минут слышатся выстрелы и лязг шашек. Вскоре все «черкесы» оказываются «убитыми», а «жених», посадив впереди себя на коне отбитую у похитителей «невесту», вместе с казаками возвращается от речки. Не доезжая до призового поля, «невеста» вдруг легко спрыгивает с коня и, достав из принесенного казаками ящика бутылку водки, откупоривает ее и начинает потчевать своих спасителей.
А казак Литовка уже растянул меха своей двухрядки, и в один момент и казаки, и подбежавшие «воскресшие черкесы» начинают дружно выбивать гопака. «Невеста» тоже пускается с другими вприсядку, во время танца сбрасывает с себя фату и платье, и, к неописуемому восторгу зрителей, под платьем оказывается черкеска и небольшого роста казак Михаил Хайло, который и играл роль «невесты».
Праздник джигитовки подходил к концу. Атаман станицы вручил Никифору Кияшко первый приз — новую именную в серебряной оправе шашку и золотую пятирублевку. Василий Петренко получил новое седло и рубль серебром. Выдали небольшие подарки и всем другим участникам джигитовки.
Солнце уже клонилось к закату, когда казаки с песнями уезжали с поля любимых игр, а следом за ними расходилась и многочисленная толпа зрителей, с жаром обсуждая отдельные номера джигитовки.
Через день после праздника джигитовки в домах станицы уже почти никого их хлеборобов не оставалось. Все уехали в степь, готовясь к уборке хлебов.
Прибывшие казаки тоже поспешили в степь. Они радостно бродили по высокой пшенице, с жадностью втягивая ароматный чистый воздух полей родной Кубани. Тут же паслись и их стреноженные друзья — строевые кони, не подпуская к себе и брыкаясь задними ногами на всех приближавшихся к ним домашних лошадей.
Тихая и обширная кубанская степь в июне была источником многих радостей и гордого удовлетворения для каждого казака.
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава VI
Де згода в сімействі,
Там мир і тишина,
Щасливі там люди,
Блаженна сторона.
Іх Бог благословляе,
Добро і посилае,
І з ним вік живе,
І з ними вік живе...
В то время, когда во многих местах центральной России крестьяне еще возделывали землю примитивным способом, кубанские хлеборобы пользовались уже новейшими сельскохозяйственными орудиями. И странно было видеть в станичных школах буквари и первые книги для чтения, где на картинках землепашец изображался с деревянной сохою, а жнецы с серпами. На Кубани давным-давно уже не видели ни сох, ни серпов, ни цепов для молотьбы.
Там пахали издавна железным плугом или двухлемешным букером, запряженным четверкой-пятеркой лошадей или волов. Сеяли сошниковой сеялкой-«садилкой». Косили конной косилкой-крылаткой или лобогрейкой, тоже с четырьмя лошадьми, которой можно было скосить за день до пяти десятин. Подгребали поле конными граблями — «гребілкой», запряженной одной лошадью, но подгрести ею чисто и легко можно было более шести десятин за день. Молотили хлеб каменными «катками» или сложными молотилками, вначале приводимыми в движение конной силой, а потом паровыми локомобилями.
В начале 1913 года хлеба на полях Старо-Минского юрта одним своим видом радовали каждого трудолюбивого хлебороба.
От крайних дворов станицы и на 25 верст в сторону Уманской, и столько же в сторону Старощербиновской, от левого берега Еи на севере и Сосыки на востоке, стояло необозримое море чистой, «как вода», колосившейся пшеницы и ячменя. При легком ветре миллиарды колосьев шумели, как море, волнообразно пригибаясь к земле...
В один из ясных дней, по дороге из Уманской до Старо-Минской показались верхом на добрых конях двадцать казаков, возвращавшихся с действительной службы домой.
Проезжая мимо высокой, ровной, стоявшей по обе стороны дороги, как стена, гарновки и белокоры, их кони, не нагибаясь, щипали верхушки колосьев. Сплошной зеленый ковер, покрывавший все обозримое пространство и слегка колеблемый слабым ветерком, казалось, нигде не прерывался. Лишь местами, как расшитые на ковре цветы, виднелись желтые верхушки распустившейся сурепы, да редко, на версту один от другого, стояли шалаши («курени») или легкие хатки — летние жилища хлеборобов.
Казаки радовались и своему возвращению в родные отчие дома, и раскинувшимся вдаль и вширь собственным нивам. Приятно было смотреть, как на каждом паевом наделе, на отведенной под пастбище «толоке», паслись коровы, овцы, лошади, возле временных летних пристанищ бродили куры, гуси, утки...
В эту пору, во второй половине июля, у хлеборобов было время короткой передышки. Сено убрали, вторую прополку «сояшников» — подсолнухов, «пшинки» — кукурузы и «баштану» — бахчи закончили, а зерновые хлеба еще не созрели. Поэтому, несмотря на будничный день, в степи, кроме подростков-пастухов и одиноких женских фигур, не видно было никого.
Вблизи хутора Западный Сосык казаки свернули влево, на «поперечну» дорогу, и поехали стороной от большого прямого тракта. Такой путь был намного длиннее, но зато на этой малонаезженной дороге было мало пыли, а главное — у многих из них как раз тут были паевые наделы, и каждому хотелось поскорее взглянуть на свои поля. До окончания срока службы казакам этой присяги оставалось еще несколько месяцев, но по настойчивой просьбе Кубанского Наказного Атамана Бабыча Михаила Павловича многие кубанцы в этом году были отпущены досрочно, чтобы успеть на страдные полевые работы. Это, конечно, относилось не ко всем кубанцам; в некоторых полках в этом году даже после окончания четырех лет службы казаки были почему-то задержаны.
На толоке, около полевой хаты Тараса Охримовича, босоногий, в старой соломенной шляпе, малыш-пастух пас свою скотину. Злясь на часто залезавших «в шкоду» телят и коров, он подбегал к ним сзади и нещадно шлепал батогом, стараясь попасть по ногам, пониже колен. Телята, завидев пастуха с поднятым батогом, спешили, задрав хвосты, убежать от запретного места, но ненадолго. Едва пастух зазевается или куда-нибудь отойдет, как они опять залезали или в кукурузу, или в пшеницу.
— А шоб вы показылысь, шоб вы посдыхали! — верещал с досады Федька, пустившись босиком по траве наперерез «половой» (Прим: светло-бурой) корове, которая опять направилась к пшенице. Увидев подбегавшего с батогом пастуха, корова круто повернула назад и порвала путо (короткую конопляную веревку с петлей и деревянной пряжкой). У Федьки было еще одно запасное путо, и он стал медленно ходить за коровой, ласково уговаривая ее остановиться, чтобы иметь возможность ей «спутать» передние ноги.
— Маня, маня, — жалобно просил Федька, идя следом за ней и держа для приманки пучок сорванной пшеницы, но вредная корова не только не остановилась, а, задрав хвост, побежала к самой дороге.
— Маня, маня! А шоб ты сдохла, шоб ты сказылась, проклятуща! — ругался Федька, догоняя ее. — Целый день не дам тебе воды, гадюка! Поймаю, загоню в баз — и будешь до самого вечера стоять...
И тут он заметил справа от своей толоки ехавших казаков. Засмотревшись на них, он стукнулся головой о зад остановившейся «половой тварюки», за которой он гнался.
Поднимая слетевший с головы брыль, он увидел, что его корову держит за рога спешившийся казак, в черной шапке с галунами, в черкеске с газырями и кинжалом.
Федька с интересом рассматривал пришельца.
— Давай сюда путо, пастух! — сказал тот.
Федька молча подал. Спутав корову, казак подошел к нему.
— Ну, Федюша, здравствуй! Да какой же ты большой вырос. Я думал, застану тебя на печке, а ты уже сам скотину пасешь.
Федька стоял с расставленными ногами, разинутым ртом и вытаращенными глазами. «Кто бы это мог быть?» — думал он.
— Ты что, не узнаешь меня?
— Никифор, это ты?! — и Федька повис на шее брата.
Поцеловав брата, Никифор вместе с ним подошел к своему смирно стоявшему коню, запустил руку в привязанный у седла мешок и достал оттуда новую соломенную шляпу с широкой темно-синей лентой.
— На, Федька, новый брыль. Нарочно для тебя привез. Брось свою рвань!
Федька сейчас же напялил на голову подарок брата, но и старую шляпу тоже не бросил, а держал в руке. Никифор сунул ему в другую руку несколько сахарных рожков, считавшихся любимым детским лакомством.
Откусив кусок рожка, Федька начал без умолку рассказывать последние домашние новости.
Оказалось, что вся семья Кияшко была сегодня дома, в станице; только он, как пастух, да Приська остались «на степу». Да и то Приська недавно ушла к подругам гадать на картах. Не дослушав Федьку, Никифор сел на коня и рысью помчался догонять своих казаков, отъехавших уже на целую версту вперед.
В воздухе стоял многоголосый неумолкающий концерт, пели жаворонки. Им аккомпанировали перекликавшиеся внизу перепела и миллионы кузнечиков. Порхали разноцветные бабочки и мотыльки с белым мучнистым налетом на крыльях. Жужжали, разлетаясь во все стороны, вспугнутые топотом конских ног рои жуков, до того усердно копошившихся в кучках конского навоза. Кое-где в открытой степи стояли ульи пчел, и маленькие неутомимые труженицы, порхая с цветка на цветок, собирали нектар и несли его в свой дом-улей, чтобы залить жидким душистым медом все свободные ячейки в рамах двухэтажного «Дадан-Блатта».
Ласточки то и дело пролетали над самыми головами всадников, как бы почетно сопровождая их перед прибытием в родную станицу.
Ехавшие конники здоровались со всеми встречавшимися по дороге знакомыми и незнакомыми казаками, шутили между собой и дразнили острыми насмешками видневшихся вблизи дороги девчат...
Несмотря на жаркий солнечный день, казаки были в полной своей форме. На всех были темные из серого дачкового сукна черкески с газырями, в вырезе которых виднелись белые, коричневые или серые бешметы. При каждом казаке была шашка, рукояткой касавшаяся ножен кинжала, блестя на солнце начищенной металлической оправой. Кинжал своей посеребренной рукояткой сверкал спереди на узком поясе с мелкими металлическими украшениями кавказского образца. На всех были черные или сивые высокие шапки, с белыми или серыми верхами, а за спиной — суконные башлыки на шелковом шнурке, с серебряной «китыцей» на конце. Каждый в правой руке держал плеть, а в левой — повод коня.
Подъезжая к станице, казаки затянули было песню:
Ехали казаки со службы домой,
На плечах погоны, на грудях кресты...
— Эта песня к нам не подходит, — заметил урядник Кияшко, — у нас еще ни у кого нет ни крестов, ни медалей, да и погоны жиденькие, рядовых казаков. Давайте-ка споем другую!
— Давайте! — поддержали остальные.
— Слушай, Бардак, начинай: «С Богом, кубанцы...»! — скомандовал Кияшко.
Федор Бардак, чернявый, среднего роста казак, сильным баритоном затянул:
С Богом, кубанцы, не робейте,
Смело в бой пойдем, друзья!
И все громко подхватили:
Бейте, режьте, не жалейте басурманина...
Подъезжая к недавно построенному двухэтажному зданию правления, казаки перестали петь и ехали ровным шагом, в строевом порядке.
На здании правления развевался русский трехцветный флаг. У подъезда толпились родные и знакомые прибывающих со службы казаков. На балконе второго этажа стоял атаман Ус Емельян Иванович, в полной форме, с атаманской насекой в руке. Лет тридцати пяти от роду, представительской внешности, будучи природным казаком станицы, он оказался избранным год назад на этот высший в станице пост. Такова была воля казаков Старо-Минской.
Рядом с ним стояли писарь, помощники атамана и несколько почетных стариков.
— Здравствуйте, орлы Кубани! — приветствовал атаман остановившихся перед балконом конников.
— Здравия желаю, господин атаман! — гаркнули в ответ казаки.
— Поздравляю с успешным окончанием службы!
— Рады стараться, господин атаман!
Емельян Иванович сказал небольшую речь, в которой от имени станичного общества благодарил всех за честное исполнение своего воинского долга казачеству и всему православному отечеству, за примерную боевую выучку. Особо Ус поздравил Кияшко Никифора и Панченко Сергея, сумевших в мирное время, только за срок действительной службы, получить звание урядника. В заключение атаман от имени общества подарил каждому прибывшему казаку по серебряному рублю, а урядникам по пятирублевой, ярко сверкнувшей на солнце золотой монете.
— Это от станичного общества на горилку. Надо же служивым и погулять хорошенько после долгой разлуки с родными! Правильно, господа казаки?
— Так точно, господин атаман! Совершенно правильно! — отвечали и сидевшие на конях казаки, и все присутствующие.
После такой официальной встречи все направились к Христо-Рождественской церкви, перед которой уже стоял покрытый белой скатертью стол с иконами Георгия Победоносца и Покрова Пресвятой Богородицы. Казаки слезли с коней, и подошли к столу. После благодарственного за благополучное возвращение домой молебна они считали себя совершенно свободными.
Наталка, жена Никифора, стоявшая с маленьким Гришей, первой кинулась на шею своему мужу. Потом подошел Тарас Охримович и крепко расцеловался с сыном.
Дед Охрим три раза почеломкался с внуком и прослезился, оглядывая со всех сторон его стройный казачий стан. Родственники и знакомые, присутствовавшие на молебне, подходили и поздравляли с благополучным завершением службы.
Такие же радостные встречи выпали на долю всех прибывших казаков. После молебна площадь загудела, как рой пчел: приветствия, объятия, поцелуи, расспросы, смех. Но ненадолго. Вскоре все стали разъезжаться и расходиться в разные стороны, спеша в свои родные дома.
Никифор взял своего Гришутку на коня и так с ним и ехал, а Наталка за повод вела карого до самого подворья Кияшко, беспрерывно оглядываясь и сияя счастьем при каждом взгляде на двух дорогих ей существ, сидевших на коне.
Ольга Ивановна встретила у самых ворот своего первенца и, как всякая мать, не удержалась от слез. Никифор сошел с коня и три раза поцеловал ее.
— Ты, Никиша, хотя бы письма писал, а то почти полгода ничего неслышно было от тебя! — сказала мать, утирая глаза.
Сразу же направились к столу, который Ольга Ивановна сумела приготовить на славу.
— Давно такого борща не ел, — проговорил Никифор, пробуя его деревянной ложкой из миски.
— Сегодня первых двух молодых петушков зарезала для борща — сказала Ольга Ивановна, — хотя сейчас Петровка, пост, и мы никто дома мяса не ели, но ради такого случая Бог простит.
Сытно пообедав и немного выпив, все встали от стола, перекрестились на иконы и продолжали обмениваться разными новостями.
Никифор сел на край кровати, взглянул на Наталку и зевнул.
— Ну, внучек, тебе надобно отдохнуть с дороги, мы сейчас уйдем с хаты, и мешать не будем, — сказал Охрим Пантелеевич и многозначительно посмотрел на Тараса и Ольгу Ивановну. Последняя поняла намек свекра, моргнула мужу, и оба сейчас же вышли во двор.
Петр же стоял около стенки и рассматривал кинжал Никифора.
— А ты, басурман, что здесь делаешь, чего стоишь? — набросился на него Охрим Пантелеевич. — Ступай, подгреби и сложи в копыцю траву в саду, что я вчера покосил!
— Я ее склал еще утром, дедушка, — сказал Петр.
— А я тебе говорю — нет, сейчас видел, что не сложена.
Петр в недоумении посмотрел на деда, но тот так сердито глянул на него, что ничего не оставалось другого, как сейчас же выйти из дома и пойти в сад посмотреть на скошенную и сложенную траву. Вообще дед последние годы никому ничего не приказывал, а тут вдруг пристал.
— Ты, басурман, хам бахамет, уже не маленький, а как баран ничего не понимаешь! — ругал его Охрим Пантелеевич. — Вот женишься, а потом пойдешь на действительную службу, и ровно четыре года не будешь видеть своей Дашеньки, а когда вернешься вот так же, как сегодня Никифор, тогда поймешь, надо было ли нам сейчас оставаться в хате и мешать? А?
— А-а! Вот оно что! И правда, что я как баран недогадливый, — виновато улыбнулся Петр и молча пошел в сад.
Никифор и Наталка остались в комнате одни...
* * *
В первое воскресенье после прибытия казаков домой атаман решил показать всем, да и самому посмотреть, джигитовку вернувшихся со службы. Лучшим участникам состязания давали призы, почему и день этот назывался призовым. Джигитовка казаков всегда считалась большим станичным праздником, на который приходили и приезжали не только свои жители, но и многие из соседних станиц.
На восточной окраине станицы, упиравшейся в реку Сосык, на утоптанном скотом выгоне, покрытом местами солончаком, несмотря на то, что в церквях еще не кончилась служба, уже белели многочисленные палатки квасников, мороженщиков и других продавцов разных напитков, лакомств и побрякушек. Готовиться начали еще в субботу, и всю ночь торговцы устанавливали свои рундуки, а казаки — приспособления для джигитовки.
Едва солнце поднялось «під снідання», как у палаток появилась молодежь, чтобы утолить все возраставшую жажду прохладительными напитками. Три копейки за бутылку крепкого холодного кваса не у всякой девушки найдутся, поэтому они жались к парубкам, иногда с просьбой, а то и прямо требуя угостить квасом, лимонадом, недавно появившимся в продаже «ситро». И парубки не отказывали. Многие из них работали на постройке Черноморской железной дороги и имели всегда деньги.
У столиков с различными сладостями толпилась разношерстная детвора, и кто из этой шумной оравы имел хотя одну копейку, тот гордо подходил к продавцам и покупал на свою монету сладкий маковник, или два марафета, или кусок белой тягучки.
Ровное, никогда не паханное, имевшее форму почти круга целинное поле, диаметром около двух верст, пестрело от разноцветных платков, картузов и шапок.
Прибывшие несколько дней тому назад казаки, главные участники празднества, уже гарцевали на своих конях в ожидании станичного начальства.
Наконец, часов в двенадцать дня, на призовом поле показались: атаман станицы Ус Емельян, его помощники, писаря, казачий инструктор и представители Ейского отдела. После их прибытия сейчас же началась джигитовка.
Все препятствия, поставленные по прямой скаковой дорожке, высотой в полтора аршина, лихие доморощенные скакуны с такими же лихими наездниками перепрыгнули с заячьей легкостью, нигде не зацепившись. Потом были поставлены барьеры высотою до двух аршин. Из шести два были сбиты задними копытами лошадей; один конь, добежав до середины, заартачился и не стал прыгать, другой отскочил в сторону, а шестнадцать перепрыгнули без заминки.
На «рубке лозы» лучше всех показали себя Никифор Кияшко и Василий Петренко. Они не скакали, а просто летели между двумя рядами воткнутых в землю в шахматном порядке прутьев лозы. Как тот, так и другой, скосили все тонкие гибкие прутья, и притом — почти на одном и том же уровне.
Возвращаясь после рубки, Никифор встал на седло ногами, пустил коня галопом, выхватил из ножен шашку и на полном скаку начал подбрасывать ее вверх и потом ловил одной рукой за эфес. Такой номер он повторил несколько раз, не упустив шашку и не получив ни одной царапины о лезвие. Гул восторга и гром аплодисментов долго не смолкали со всех сторон.
Затем пошли другие разнообразные приемы джигитовки.
Вымуштрованный конь, не управляемый седоком, летел во весь опор по прямой линии, а казак, слегка придерживаясь одной рукой за седло, как мяч, перелетал с одной стороны мчащегося коня на другую, носками сапог лишь легонько отталкиваясь от земли. Потом на полном скаку пролезал под брюхом коня и опять садился в седло и так проделывал несколько раз, пока его конь бежал по призовой дорожке.
Другой казак сидел на скакавшем во весь дух коне лицом к хвосту и играл на гармошке, а следом неслись еще два казака, выпустив из рук поводья и стоя во весь рост, плясали на седлах гопака.
Вот скачут два коня рядом; на них, выпрямившись во весь рост стоят два казака и держатся рукой друг за друга, а на плечах у них стоит, ни за что не держась, подбоченившийся третий.
Клали на землю узелки с полбутылкой водки или с завязанной в углу платка серебряной монетой. На полном скаку ловкачи схватывали одной рукой эти узелки, а некоторые на обратном пути, мчась галопом, выбивали пробку ударом ладони по донышку и так же на ходу пили водку из горлышка.
Джигитовка закончилась традиционной инсценировкой «похищения невесты».
... Вот на поле дремлют, отдыхая на земле, казаки. Стреноженные, но нерасседланные кони их пасутся тут же, рядом. Принаряженная к венцу «невеста», в белоснежной фате и цветах, сидит в стороне со своим «женихом»-казаком и поет песню.
Внезапно от берега реки выскакивает десяток всадников-«черкесов». Они бросаются к «невесте», зажимают ей рот, кидают поперек седла одному «черкесу» и скачут обратно вдоль берега реки.
«Жених» стреляет вверх. Дремавшие казаки в один миг вскакивают на своих коней и, стреляя из винтовок и сверкая на солнце шашками, мчатся вдогонку похитителям. Заметив погоню, «черкесы» начинают отстреливаться. Казаки отрезают им путь к отступлению и прижимают к реке. Несколько минут слышатся выстрелы и лязг шашек. Вскоре все «черкесы» оказываются «убитыми», а «жених», посадив впереди себя на коне отбитую у похитителей «невесту», вместе с казаками возвращается от речки. Не доезжая до призового поля, «невеста» вдруг легко спрыгивает с коня и, достав из принесенного казаками ящика бутылку водки, откупоривает ее и начинает потчевать своих спасителей.
А казак Литовка уже растянул меха своей двухрядки, и в один момент и казаки, и подбежавшие «воскресшие черкесы» начинают дружно выбивать гопака. «Невеста» тоже пускается с другими вприсядку, во время танца сбрасывает с себя фату и платье, и, к неописуемому восторгу зрителей, под платьем оказывается черкеска и небольшого роста казак Михаил Хайло, который и играл роль «невесты».
Праздник джигитовки подходил к концу. Атаман станицы вручил Никифору Кияшко первый приз — новую именную в серебряной оправе шашку и золотую пятирублевку. Василий Петренко получил новое седло и рубль серебром. Выдали небольшие подарки и всем другим участникам джигитовки.
Солнце уже клонилось к закату, когда казаки с песнями уезжали с поля любимых игр, а следом за ними расходилась и многочисленная толпа зрителей, с жаром обсуждая отдельные номера джигитовки.
Через день после праздника джигитовки в домах станицы уже почти никого их хлеборобов не оставалось. Все уехали в степь, готовясь к уборке хлебов.
Прибывшие казаки тоже поспешили в степь. Они радостно бродили по высокой пшенице, с жадностью втягивая ароматный чистый воздух полей родной Кубани. Тут же паслись и их стреноженные друзья — строевые кони, не подпуская к себе и брыкаясь задними ногами на всех приближавшихся к ним домашних лошадей.
Тихая и обширная кубанская степь в июне была источником многих радостей и гордого удовлетворения для каждого казака.
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий