21-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XI
В Старо-Минском карцере Петра Кияшко держали недолго. Улики против него в связи со свидетельскими показаниями и вещественными доказательствами были столь очевидны, что следствие по его делу закончилось скоро. Через три дня после Петрова дня его отправили в Ейскую тюрьму. Там же, в Ейске, должен был состояться и суд.
Зная еще за день об отправке в Ейск, Петр никому из родных не сказал об этом и ни с кем не простился, хотя Охрим Пантелеевич почти ежедневно носил ему приготовленные тайком от мужа Ольгой Ивановной передачи. Приносили харчи и парубки.
Одна только Приська, носившая в тот день начальнику станции Ейской дороги ведро спелых вишен, видела, что Петра под охраной отправляли поездом в Ейск. Через нее он передал привет всем домашним, сказав, что скоро вернется.
А что же Даша Костенко? История с Петром так сильно повлияла на нее, что она даже слегла в постель на целую неделю, не переставая лить слезы и молясь Богу за своего «сизокрылого голуба», поклеванного неизвестным злым коршуном. Но и потом, несколько оправившись от такого удара, она места себе не находила, все у нее из рук валилось, делала совсем не то, что говорила ей мать. Прежняя веселость исчезла, она похудела и из дому почти никуда не выходила. Все ей стали ненавистными, и во всех она видела виновников своего горя. Она совсем перестала ходить на гулянья и избегала встреч не только с парубками, но даже с близкими подругами. В виновность Петра она ни минуты не верила, но... Факт оставался фактом — Петр сидел за решеткой, «на воле вскормленный орел молодой»... Она поклялась перед иконами, что какой бы срок ни отдалял его возвращения к ней, пусть даже вся жизнь, она никогда не будет знать никого, кроме своего Петруся.
Началась уборка созревших хлебов, и вся семья Кияшко, как и другие хлеборобы, выехала в степь. Дома, в станице, оставалась только Ольга Ивановна, так же как и Даше Костенко, тоскуя о Петре и не веря в его виновность.
* * *
В конце июля всех свидетелей по делу Петра повестками вызвали в Ейск. Поехали Бощановский, Мишуткин, Кавардак и Хатун. По просьбе Николая Шевченко и Охрима Пантелеевича добровольно поехал и Кущ Федор. Перед этим он встречался с Тарасом Охримовичем и предложил ему нанять защитника, но последний ответил:
— Если невиновен, то обойдется без «облаката»; а если виновен, то такого и защищать грешно, хотя бы и родного сына.
Недовольный таким ответом Кущ, приехав в Ейск, пытался по собственной инициативе нанять защитника, зная, что как ни упрям и груб Тарас Охримович, а если все кончится хорошо, то он деньги вернет без напоминания. Но когда в канцелярии суда ему сказали, что у Кияшко Петра будет казенный защитник, приехавший из Екатеринодара, он успокоился и не пытался искать другого. Это было роковой ошибкой со стороны Куща. Не знал он, что в защитники по назначению обычно попадали молодые и еще неопытные помощники присяжного поверенного. Откуда мог знать Кущ, что приехавший адвокат случайно познакомился с полицмейстером г. Ейска, который никак не мог забыть недавнего афронта, полученного им от Старо-Минского атамана в деле Афанасия Мачехи. Кияшко был из той же станицы, и полицмейстер, хотя к делу Петра никакого касательства не имел, сразу же отнесся ко всей этой истории с нескрываемым предубеждением. Во время двух-трех встреч с новым знакомым он нарисовал ему мрачную картину крайней распущенности и хулиганства казачьей молодежи окрестных станиц да еще изобразил данный случай как мелкий лишь эпизод из систематической жестокой борьбы казаков с ненавистными для них иногородними. А защитник-то был тоже не из казаков.
Немудрено, что от таких суждений, да еще из уст официального представителя власти, полицмейстера, у либерального адвоката остыла охота доискиваться доказательств невиновности своего подзащитного. После краткого ознакомления с данными следствия дело представилось ему простым и ясным. При посещении обвиняемого в тюрьме он своими неудачно поставленными вопросами вызвал раздраженные реплики оскорбленного в своей казачьей гордости несправедливыми подозрениями Петра. В такой обстановке Петр и не мог дать ему никаких нитей для обоснования защиты. А в качестве казенного защитника он и к порученному ему делу отнесся по-казенному.
* * *
В большом кирпичном здании на Черноморской улице, где происходило заседание Кубанского окружного суда, публики еще с утра собралось немало.
В зале заседания, на стене за председательским креслом, большой портрет Николая Второго. На длинном дубовом столе, покрытом зеленым сукном, стояло «зеркало» — символ незримого присутствия монарха как носителя милосердия и правосудия.
В зале все затихли и повернули головы к дверям, когда двое конвойных, с шашками наголо, ввели Кияшко Петра. За короткое время своего заключения Петр сильно изменился, похудел и выглядел лет на пять старше. Впалыми, светившимися гневом обиды глазами Петр окинул сидевших в зале людей.
Глаза Бощановского встретились со взглядом своей жертвы, и он виновато опустил голову. Что-то похожее на угрызения совести шевельнулось в его душе, но тут же всплыл образ Даши, тот вечер, в который Петр колотил его из-за нее, и опять возникло желание мести, заглушив остатки совести и казачьей чести.
Вошел суд и занял свои места за столом.
— Подсудимый Кияшко Петр Тарасович!
— Есть, — тихо отвечал Петр.
Потом председатель суда вызвал к столу всех четырех свидетелей, и священник привел их к присяге, предупредив о значении ее следующими словами:
— Перед святым Распятием и Евангелием вы присягаете Господу Богу говорить суду только правду. За ложные показания, обман или утаивание вас жестоко будет карать Всевышний до двенадцатого колена!
Бощановский закрыл глаза и повторял за священником, стараясь не вслушиваться в страшные слова присяги, потом сухими губами коснулся креста и Евангелия. Мысленно он оправдывал себя тем, что его показания содержат общеизвестные факты и не клятвопреступны. Он не скажет того, что скажут его сообщники.
Машуткин Лука смело подошел и громко повторил слова присяги, потом, не крестясь, звучно чмокнул Евангелие и крест. Про него говорили, что он никогда не бывает в церкви и ни во что не верит. Присяге, очевидно, он не придавал никакого значения. Хатун выполнил все, что требовалось, набожно перекрестился и со страхом и трепетом поцеловал лежавшие на столе святыни. Он, собственно, и сам не знал, зачем его сюда вызвали.
Кавардак стоял бледный и долго не подходил к присяге. Судья вторично позвал его к священнику. Пробормотав невнятно слова, он, прежде чем поцеловать святыни, оглянулся вокруг блуждающим взором, как бы ища у кого-то защиты, но встретив взгляд Бощановского, торопливо приложился к кресту и Евангелию.
После этого свидетелей удалили в отдельную комнату.
— Подсудимый Кияшко Петр, встаньте и отвечайте суду: признаете ли вы себя виновным в убийстве и ограблении персидского подданного купца Гасана Керим-Заде Абдул-Оглы?
— Нет! Не признаю! — твердо отвечал Петр.
— Как же вы не признаете, когда все улики против вас, когда есть целый ряд вещественных доказательств, когда ваши же друзья подтверждают, что преступление совершено вами?!
— Неверно! Не только друзья, но и люди, которых я мало знаю, ручаются, что я этого не мог совершить. У вас, господин судья, имеется в деле ходатайство пятидесяти наших станичников с их собственноручными подписями, которые подтверждают мою невиновность.
— Какое ходатайство, какое поручительство? Ничего в деле вашем такого нет!
— Да то, которое выслано вам правлением нашей станицы!
Судья обратился к секретарю суда с вопросом — верно ли это? Тот сказал, что никакой бумаги от атамана станицы Старо-Минской в суд не поступало.
Петр с удивлением посмотрел на Куща. Ведь это он сообщил ему сегодня про эти подписи еще до заседания суда. Кущ сидел, не веря своим ушам. Затем встал и попросил «одно только слово».
— Что вы хотите сказать и кто вы такой? — спросил его судья.
— Я казак станицы Старо-Минской, Кущ Федор Иванович, хочу сказать, что я лично передал помощнику нашего атамана Кислому Терентию специальное заявление пятидесяти наших людей, ручающихся за Кияшко Петра, для направления вам.
— Во-первых, казак Кущ, вас суд не вызывал на сегодняшнее разбирательство, во-вторых, перс Гасан сам себя не пронзил кинжалом, а если у вас были какие-то серьезные данные в пользу подсудимого, то почему вы их не представили раньше? Тщательное расследование установило, что сделал это подсудимый Кияшко Петр, а поручители ведь у всякого преступника всегда находятся. А, кроме того, я еще раз повторяю: никакого ходатайства к нам не поступало. Садитесь и не мешайте суду! Можно будет потом, в случае обвинительного приговора, подать прошение о помиловании на высочайшее имя.
Кущ молча сел. «Значит, и тут что-то нечисто, — думал он. — Или Кислый совсем не пересылал этой бумаги... Так какое же он имел право так поступить?! Или, возможно, она в суде затерялась...»
— Подсудимый Кияшко, — опять обратился к Петру судья, — так вы, значит, отказываетесь признать себя виновным в предъявленном вам обвинении?
— Я не совершал никакого преступления, в чем же я буду признавать себя виновным? — ответил Петр.
— Хорошо, а скажите: не знаете ли вы, чья это вещь? — спросил прокурор, показывая ему подарок Даши.
Петр посмотрел и, узнав свой потерянный в те злосчастные дни кисет, признал без колебания:
— Это кисет мой.
— А почему этот кисет оказался валявшимся на полу в доме убитого перса Гасана? Ведь до приезда следователя туда никто не заходил!
— В доме перса? Не могу знать...
— А как могли очутиться вещи убитого Гасана спрятанными во дворе вашего дома? По показаниям соседей, у вас очень злые собаки, и никто посторонний не мог бы туда зайти?
— Не знаю.
— В общем, совсем незнайкой притворился, напрасно... Чем больше упорствуете, тем хуже для вас. — И прокурор попросил о вызове свидетеля Хатуна Григория: — Свидетель Хатун! Вы знаете, чей это кисет? — спросил прокурор, когда тот явился.
— Знаю. Это и-исет Иияшко Петра, — ответил Грицько.
В зале послышался легкий смех при выговоре Хатуном фамилии подсудимого, но судья призвал всех к порядку.
— Вы видели его в квартире убитого Гасана?
— Да! При мне исет поднял там Уманс-ий следователь.
— Хорошо. А вы знаете, чья это одежда?
Хатун, внимательно осмотрев лежавший на столе узелок с одеждой, неуверенно ответил:
— Та-ую одежду я, ажется, видел на Гасане.
— Так. А не знаете ли вы, какие во дворе Кияшко были собаки?
— Знаю: один черный, один рябый...
— Нет, я не про это, — перебил его прокурор. — Злые или смирные?
— О, злющие-презлющие! Та-ие с-ажени, шо не дай Боже!
— Мог кто посторонний пройти во двор Кияшко без хозяина?
— Навряд! Если хозяин не отгонит собарню, то во двор до них ни днем ни ночью нельзя было пройти.
— А как же могла оказаться одежда Гасана спрятанной во дворе Кияшко?
— Одежда Гасана во дворе И-ияш-о? Не знаю, ей--Богу, не знаю.
Вызванный вторым, Бощановский говорил мало и формально ничего не солгал. Он рассказал только, как во время драки Петра с Гасаном на ярмарке в последний день перед убийством Петр жестоко избил и угрожал задушить перса, и если бы парубки не оттащили его, то он, возможно, еще тогда убил бы его.
— Хорошо, садитесь! — сказал ему председатель суда и позвал Ивана Кавардака.
Вошел Кавардак, бледный, расстроенный, и молча стал у барьера.
— Свидетель Кавардак! Подтверждаете ли вы свое предварительное показание, что вы видели Петра Кияшко, выскочившего из окна Гасана Керим-Заде Абдул-Оглы в ночь его убийства?
Кавардак стоял не отвечая. Председатель повторил свой вопрос. Он глянул на сурово сдвинувшего брови Геннадия Бощановского и тихо сказал:
— Да... подтверждаю, — и сразу же отступил назад.
В зале послышался легкий ропот и шум. Услышав слова Кавардака, Петр вскочил и, весь дрожа от гнева, закричал:
— Врешь, врешь, собака! Как ты смеешь врать перед судом и Распятием? Кто тебя научил этой лжи? Ты же присягал говорить только правду! Иуда проклятый! За сколько сребреников продаешь меня?..
— Садитесь, садитесь, обвиняемый Кияшко! Ваши угрозы ни к чему, — остановил его председатель, а конвойные в это время силой усадили Петра на место.
Кавардак после ответа на несколько вопросов прокурора и защитника сел с опущенной головой.
Мишуткин Лука подошел к барьеру, смело и отчетливо повторил, что действительно видел выскочившего из окна дома Гасана Петра с узелком в руках, который теперь лежал на столе перед судом.
— Ну, что, подсудимый Кияшко? По-вашему, все свидетели врут? — спросил прокурор.
Петр молчал, не имея сил выговорить ни слова. Он только вздрагивал и трясся всем телом.
Прокурор потребовал сурового обвинительного приговора.
Защитник, державшийся во время показаний подсудимого и свидетелей чрезвычайно пассивно, ограничился лишь малосущественными вопросами им и некоторыми, чисто формальными возражениями прокурору, а в своей речи больше напирал на молодость подсудимого, на некультурность среды, в которой он вырос. Признавая тяжесть преступления, он просил суд лишь о снисхождении к своему подзащитному.
Факт отравления собак во дворе Кияшко, к которому суд подошел было вплотную при опросе Хатуна, остался неизвестным. Петр, подавленный обрушившимся на него несчастьем, не придал такому важному обстоятельству должного значения и не упомянул о нем в суде. Его очень угнетала мысль, что и отец, по-видимому, поверил в его виновность и не пытался даже оказать ему моральную поддержку. Друзья и близкие тоже проявили странное равнодушие к его судьбе. Только Кущ бросил было светлый луч надежды, но ссылка на какое-то прошение одностаничников, до суда так и не дошедшее, скорее повредила ему в глазах присяжных заседателей.
В своем последнем слове подсудимый лишь начисто, но голословно, отрицал свою вину. Он не мог поверить, что суд может его безвинно осудить...
Присяжные единогласно признали Петра виновным, но заслуживающим снисхождения, учитывая молодость и хорошее имя его казачьего рода...
Суд приговорил Петра Кияшко к двенадцати годам каторжных работ в далекой Сибири. Последние страшные слова приговора привели его в исступление. Потрясая кулаками, он закричал:
— Неправда! Злодеи! Где ваша честь и совесть? Все показания свидетелей ложь, ложь! Позор и проклятие на вас на веки вечные! Я невиновен!
Но ему не дали говорить и увели. В дверях Кущ успел крикнуть Петру:
— Я этого так не оставлю; я верю, что ты невиновен. Тут дело темное, и его надо раскопать. Не журись, правда восторжествует...
Суд кончился. Публика стала расходиться. Бощановский, хорошо знавший Куща, хотел подойти к нему и поздороваться, но тот отвернулся от него и не подал руки.
По приезде из Ейска Кущ сразу же отправился в правление станицы к помощнику атаману Кислому. Кислый в присутствии атамана довольно нагло заявил, что ходатайство Куща с подписями он где-то затерял и не переслал. Такой ответ возмутил не только Куща, но и самого атамана, и тот решил больше не доверять Кислому, а на первом же станичном сходе вынести всем обществом помощнику атамана порицание...
Кущ и Николай написали новое прошение о пересмотре и новом расследовании дела Кияшко Петра, указав и новых свидетелей. На этот раз подписалась и Костенко Даша, которая обещала подтвердить, что в ту ночь Петр все время был с нею. Но после состоявшегося суда мало кто хотел подписываться под новой бумагой, тем более, что время было страдное, и все были заняты в степи на молотьбе хлебов.
Возвратились в станицу и свидетели. Бощановский заплатил обещанную мзду Машуткину и Кавардаку и чувствовал себя свободным от всякого страха за последствия им задуманного и приведенного в исполнение плана. Теперь поперек пути к Даше Костенко уже не будет стоять Петр, и он надеялся ухаживанием и щедрыми подарками сломить ее упрямство. Мало того, он распустил в станице слух, что якобы на суде Петр признался в своем злодеянии. Однако Кущ опровергал это, и последнему больше верили, чем губастому парубку...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XI
В Старо-Минском карцере Петра Кияшко держали недолго. Улики против него в связи со свидетельскими показаниями и вещественными доказательствами были столь очевидны, что следствие по его делу закончилось скоро. Через три дня после Петрова дня его отправили в Ейскую тюрьму. Там же, в Ейске, должен был состояться и суд.
Зная еще за день об отправке в Ейск, Петр никому из родных не сказал об этом и ни с кем не простился, хотя Охрим Пантелеевич почти ежедневно носил ему приготовленные тайком от мужа Ольгой Ивановной передачи. Приносили харчи и парубки.
Одна только Приська, носившая в тот день начальнику станции Ейской дороги ведро спелых вишен, видела, что Петра под охраной отправляли поездом в Ейск. Через нее он передал привет всем домашним, сказав, что скоро вернется.
А что же Даша Костенко? История с Петром так сильно повлияла на нее, что она даже слегла в постель на целую неделю, не переставая лить слезы и молясь Богу за своего «сизокрылого голуба», поклеванного неизвестным злым коршуном. Но и потом, несколько оправившись от такого удара, она места себе не находила, все у нее из рук валилось, делала совсем не то, что говорила ей мать. Прежняя веселость исчезла, она похудела и из дому почти никуда не выходила. Все ей стали ненавистными, и во всех она видела виновников своего горя. Она совсем перестала ходить на гулянья и избегала встреч не только с парубками, но даже с близкими подругами. В виновность Петра она ни минуты не верила, но... Факт оставался фактом — Петр сидел за решеткой, «на воле вскормленный орел молодой»... Она поклялась перед иконами, что какой бы срок ни отдалял его возвращения к ней, пусть даже вся жизнь, она никогда не будет знать никого, кроме своего Петруся.
Началась уборка созревших хлебов, и вся семья Кияшко, как и другие хлеборобы, выехала в степь. Дома, в станице, оставалась только Ольга Ивановна, так же как и Даше Костенко, тоскуя о Петре и не веря в его виновность.
* * *
В конце июля всех свидетелей по делу Петра повестками вызвали в Ейск. Поехали Бощановский, Мишуткин, Кавардак и Хатун. По просьбе Николая Шевченко и Охрима Пантелеевича добровольно поехал и Кущ Федор. Перед этим он встречался с Тарасом Охримовичем и предложил ему нанять защитника, но последний ответил:
— Если невиновен, то обойдется без «облаката»; а если виновен, то такого и защищать грешно, хотя бы и родного сына.
Недовольный таким ответом Кущ, приехав в Ейск, пытался по собственной инициативе нанять защитника, зная, что как ни упрям и груб Тарас Охримович, а если все кончится хорошо, то он деньги вернет без напоминания. Но когда в канцелярии суда ему сказали, что у Кияшко Петра будет казенный защитник, приехавший из Екатеринодара, он успокоился и не пытался искать другого. Это было роковой ошибкой со стороны Куща. Не знал он, что в защитники по назначению обычно попадали молодые и еще неопытные помощники присяжного поверенного. Откуда мог знать Кущ, что приехавший адвокат случайно познакомился с полицмейстером г. Ейска, который никак не мог забыть недавнего афронта, полученного им от Старо-Минского атамана в деле Афанасия Мачехи. Кияшко был из той же станицы, и полицмейстер, хотя к делу Петра никакого касательства не имел, сразу же отнесся ко всей этой истории с нескрываемым предубеждением. Во время двух-трех встреч с новым знакомым он нарисовал ему мрачную картину крайней распущенности и хулиганства казачьей молодежи окрестных станиц да еще изобразил данный случай как мелкий лишь эпизод из систематической жестокой борьбы казаков с ненавистными для них иногородними. А защитник-то был тоже не из казаков.
Немудрено, что от таких суждений, да еще из уст официального представителя власти, полицмейстера, у либерального адвоката остыла охота доискиваться доказательств невиновности своего подзащитного. После краткого ознакомления с данными следствия дело представилось ему простым и ясным. При посещении обвиняемого в тюрьме он своими неудачно поставленными вопросами вызвал раздраженные реплики оскорбленного в своей казачьей гордости несправедливыми подозрениями Петра. В такой обстановке Петр и не мог дать ему никаких нитей для обоснования защиты. А в качестве казенного защитника он и к порученному ему делу отнесся по-казенному.
* * *
В большом кирпичном здании на Черноморской улице, где происходило заседание Кубанского окружного суда, публики еще с утра собралось немало.
В зале заседания, на стене за председательским креслом, большой портрет Николая Второго. На длинном дубовом столе, покрытом зеленым сукном, стояло «зеркало» — символ незримого присутствия монарха как носителя милосердия и правосудия.
В зале все затихли и повернули головы к дверям, когда двое конвойных, с шашками наголо, ввели Кияшко Петра. За короткое время своего заключения Петр сильно изменился, похудел и выглядел лет на пять старше. Впалыми, светившимися гневом обиды глазами Петр окинул сидевших в зале людей.
Глаза Бощановского встретились со взглядом своей жертвы, и он виновато опустил голову. Что-то похожее на угрызения совести шевельнулось в его душе, но тут же всплыл образ Даши, тот вечер, в который Петр колотил его из-за нее, и опять возникло желание мести, заглушив остатки совести и казачьей чести.
Вошел суд и занял свои места за столом.
— Подсудимый Кияшко Петр Тарасович!
— Есть, — тихо отвечал Петр.
Потом председатель суда вызвал к столу всех четырех свидетелей, и священник привел их к присяге, предупредив о значении ее следующими словами:
— Перед святым Распятием и Евангелием вы присягаете Господу Богу говорить суду только правду. За ложные показания, обман или утаивание вас жестоко будет карать Всевышний до двенадцатого колена!
Бощановский закрыл глаза и повторял за священником, стараясь не вслушиваться в страшные слова присяги, потом сухими губами коснулся креста и Евангелия. Мысленно он оправдывал себя тем, что его показания содержат общеизвестные факты и не клятвопреступны. Он не скажет того, что скажут его сообщники.
Машуткин Лука смело подошел и громко повторил слова присяги, потом, не крестясь, звучно чмокнул Евангелие и крест. Про него говорили, что он никогда не бывает в церкви и ни во что не верит. Присяге, очевидно, он не придавал никакого значения. Хатун выполнил все, что требовалось, набожно перекрестился и со страхом и трепетом поцеловал лежавшие на столе святыни. Он, собственно, и сам не знал, зачем его сюда вызвали.
Кавардак стоял бледный и долго не подходил к присяге. Судья вторично позвал его к священнику. Пробормотав невнятно слова, он, прежде чем поцеловать святыни, оглянулся вокруг блуждающим взором, как бы ища у кого-то защиты, но встретив взгляд Бощановского, торопливо приложился к кресту и Евангелию.
После этого свидетелей удалили в отдельную комнату.
— Подсудимый Кияшко Петр, встаньте и отвечайте суду: признаете ли вы себя виновным в убийстве и ограблении персидского подданного купца Гасана Керим-Заде Абдул-Оглы?
— Нет! Не признаю! — твердо отвечал Петр.
— Как же вы не признаете, когда все улики против вас, когда есть целый ряд вещественных доказательств, когда ваши же друзья подтверждают, что преступление совершено вами?!
— Неверно! Не только друзья, но и люди, которых я мало знаю, ручаются, что я этого не мог совершить. У вас, господин судья, имеется в деле ходатайство пятидесяти наших станичников с их собственноручными подписями, которые подтверждают мою невиновность.
— Какое ходатайство, какое поручительство? Ничего в деле вашем такого нет!
— Да то, которое выслано вам правлением нашей станицы!
Судья обратился к секретарю суда с вопросом — верно ли это? Тот сказал, что никакой бумаги от атамана станицы Старо-Минской в суд не поступало.
Петр с удивлением посмотрел на Куща. Ведь это он сообщил ему сегодня про эти подписи еще до заседания суда. Кущ сидел, не веря своим ушам. Затем встал и попросил «одно только слово».
— Что вы хотите сказать и кто вы такой? — спросил его судья.
— Я казак станицы Старо-Минской, Кущ Федор Иванович, хочу сказать, что я лично передал помощнику нашего атамана Кислому Терентию специальное заявление пятидесяти наших людей, ручающихся за Кияшко Петра, для направления вам.
— Во-первых, казак Кущ, вас суд не вызывал на сегодняшнее разбирательство, во-вторых, перс Гасан сам себя не пронзил кинжалом, а если у вас были какие-то серьезные данные в пользу подсудимого, то почему вы их не представили раньше? Тщательное расследование установило, что сделал это подсудимый Кияшко Петр, а поручители ведь у всякого преступника всегда находятся. А, кроме того, я еще раз повторяю: никакого ходатайства к нам не поступало. Садитесь и не мешайте суду! Можно будет потом, в случае обвинительного приговора, подать прошение о помиловании на высочайшее имя.
Кущ молча сел. «Значит, и тут что-то нечисто, — думал он. — Или Кислый совсем не пересылал этой бумаги... Так какое же он имел право так поступить?! Или, возможно, она в суде затерялась...»
— Подсудимый Кияшко, — опять обратился к Петру судья, — так вы, значит, отказываетесь признать себя виновным в предъявленном вам обвинении?
— Я не совершал никакого преступления, в чем же я буду признавать себя виновным? — ответил Петр.
— Хорошо, а скажите: не знаете ли вы, чья это вещь? — спросил прокурор, показывая ему подарок Даши.
Петр посмотрел и, узнав свой потерянный в те злосчастные дни кисет, признал без колебания:
— Это кисет мой.
— А почему этот кисет оказался валявшимся на полу в доме убитого перса Гасана? Ведь до приезда следователя туда никто не заходил!
— В доме перса? Не могу знать...
— А как могли очутиться вещи убитого Гасана спрятанными во дворе вашего дома? По показаниям соседей, у вас очень злые собаки, и никто посторонний не мог бы туда зайти?
— Не знаю.
— В общем, совсем незнайкой притворился, напрасно... Чем больше упорствуете, тем хуже для вас. — И прокурор попросил о вызове свидетеля Хатуна Григория: — Свидетель Хатун! Вы знаете, чей это кисет? — спросил прокурор, когда тот явился.
— Знаю. Это и-исет Иияшко Петра, — ответил Грицько.
В зале послышался легкий смех при выговоре Хатуном фамилии подсудимого, но судья призвал всех к порядку.
— Вы видели его в квартире убитого Гасана?
— Да! При мне исет поднял там Уманс-ий следователь.
— Хорошо. А вы знаете, чья это одежда?
Хатун, внимательно осмотрев лежавший на столе узелок с одеждой, неуверенно ответил:
— Та-ую одежду я, ажется, видел на Гасане.
— Так. А не знаете ли вы, какие во дворе Кияшко были собаки?
— Знаю: один черный, один рябый...
— Нет, я не про это, — перебил его прокурор. — Злые или смирные?
— О, злющие-презлющие! Та-ие с-ажени, шо не дай Боже!
— Мог кто посторонний пройти во двор Кияшко без хозяина?
— Навряд! Если хозяин не отгонит собарню, то во двор до них ни днем ни ночью нельзя было пройти.
— А как же могла оказаться одежда Гасана спрятанной во дворе Кияшко?
— Одежда Гасана во дворе И-ияш-о? Не знаю, ей--Богу, не знаю.
Вызванный вторым, Бощановский говорил мало и формально ничего не солгал. Он рассказал только, как во время драки Петра с Гасаном на ярмарке в последний день перед убийством Петр жестоко избил и угрожал задушить перса, и если бы парубки не оттащили его, то он, возможно, еще тогда убил бы его.
— Хорошо, садитесь! — сказал ему председатель суда и позвал Ивана Кавардака.
Вошел Кавардак, бледный, расстроенный, и молча стал у барьера.
— Свидетель Кавардак! Подтверждаете ли вы свое предварительное показание, что вы видели Петра Кияшко, выскочившего из окна Гасана Керим-Заде Абдул-Оглы в ночь его убийства?
Кавардак стоял не отвечая. Председатель повторил свой вопрос. Он глянул на сурово сдвинувшего брови Геннадия Бощановского и тихо сказал:
— Да... подтверждаю, — и сразу же отступил назад.
В зале послышался легкий ропот и шум. Услышав слова Кавардака, Петр вскочил и, весь дрожа от гнева, закричал:
— Врешь, врешь, собака! Как ты смеешь врать перед судом и Распятием? Кто тебя научил этой лжи? Ты же присягал говорить только правду! Иуда проклятый! За сколько сребреников продаешь меня?..
— Садитесь, садитесь, обвиняемый Кияшко! Ваши угрозы ни к чему, — остановил его председатель, а конвойные в это время силой усадили Петра на место.
Кавардак после ответа на несколько вопросов прокурора и защитника сел с опущенной головой.
Мишуткин Лука подошел к барьеру, смело и отчетливо повторил, что действительно видел выскочившего из окна дома Гасана Петра с узелком в руках, который теперь лежал на столе перед судом.
— Ну, что, подсудимый Кияшко? По-вашему, все свидетели врут? — спросил прокурор.
Петр молчал, не имея сил выговорить ни слова. Он только вздрагивал и трясся всем телом.
Прокурор потребовал сурового обвинительного приговора.
Защитник, державшийся во время показаний подсудимого и свидетелей чрезвычайно пассивно, ограничился лишь малосущественными вопросами им и некоторыми, чисто формальными возражениями прокурору, а в своей речи больше напирал на молодость подсудимого, на некультурность среды, в которой он вырос. Признавая тяжесть преступления, он просил суд лишь о снисхождении к своему подзащитному.
Факт отравления собак во дворе Кияшко, к которому суд подошел было вплотную при опросе Хатуна, остался неизвестным. Петр, подавленный обрушившимся на него несчастьем, не придал такому важному обстоятельству должного значения и не упомянул о нем в суде. Его очень угнетала мысль, что и отец, по-видимому, поверил в его виновность и не пытался даже оказать ему моральную поддержку. Друзья и близкие тоже проявили странное равнодушие к его судьбе. Только Кущ бросил было светлый луч надежды, но ссылка на какое-то прошение одностаничников, до суда так и не дошедшее, скорее повредила ему в глазах присяжных заседателей.
В своем последнем слове подсудимый лишь начисто, но голословно, отрицал свою вину. Он не мог поверить, что суд может его безвинно осудить...
Присяжные единогласно признали Петра виновным, но заслуживающим снисхождения, учитывая молодость и хорошее имя его казачьего рода...
Суд приговорил Петра Кияшко к двенадцати годам каторжных работ в далекой Сибири. Последние страшные слова приговора привели его в исступление. Потрясая кулаками, он закричал:
— Неправда! Злодеи! Где ваша честь и совесть? Все показания свидетелей ложь, ложь! Позор и проклятие на вас на веки вечные! Я невиновен!
Но ему не дали говорить и увели. В дверях Кущ успел крикнуть Петру:
— Я этого так не оставлю; я верю, что ты невиновен. Тут дело темное, и его надо раскопать. Не журись, правда восторжествует...
Суд кончился. Публика стала расходиться. Бощановский, хорошо знавший Куща, хотел подойти к нему и поздороваться, но тот отвернулся от него и не подал руки.
По приезде из Ейска Кущ сразу же отправился в правление станицы к помощнику атаману Кислому. Кислый в присутствии атамана довольно нагло заявил, что ходатайство Куща с подписями он где-то затерял и не переслал. Такой ответ возмутил не только Куща, но и самого атамана, и тот решил больше не доверять Кислому, а на первом же станичном сходе вынести всем обществом помощнику атамана порицание...
Кущ и Николай написали новое прошение о пересмотре и новом расследовании дела Кияшко Петра, указав и новых свидетелей. На этот раз подписалась и Костенко Даша, которая обещала подтвердить, что в ту ночь Петр все время был с нею. Но после состоявшегося суда мало кто хотел подписываться под новой бумагой, тем более, что время было страдное, и все были заняты в степи на молотьбе хлебов.
Возвратились в станицу и свидетели. Бощановский заплатил обещанную мзду Машуткину и Кавардаку и чувствовал себя свободным от всякого страха за последствия им задуманного и приведенного в исполнение плана. Теперь поперек пути к Даше Костенко уже не будет стоять Петр, и он надеялся ухаживанием и щедрыми подарками сломить ее упрямство. Мало того, он распустил в станице слух, что якобы на суде Петр признался в своем злодеянии. Однако Кущ опровергал это, и последнему больше верили, чем губастому парубку...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий