13-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава III
Випэм, випэм тут,
На тім світі не дадуть.
Як до царства дійдемо,
По чотири випэмо...
После Фомина воскресенья, в понедельник, на трех кладбищах станицы совершались общие поминки усопших.
В некоторых местах России поминовения — Радоница — происходили во вторник после Фоминой Пасхи, но в большинстве кубанских станиц общие панихиды и поминки совершались на кладбищах в понедельник...
Едва солнечные лучи осушили ночной налет росы на листьях деревьев, как на большое старое кладбище, расположенное рядом с базарной площадью, двинулась бесконечная вереница людей всех возрастов.
Одетые в новенькие разноцветные одежды дети дошкольного и школьного возраста шли вместе с родителями, весело озираясь вокруг и помогая матери нести узелки с крашеными яйцами. Но как только они входили в ворота кладбища, или, как они называли, «на гробки» — сейчас же убегали от старших, присоединялись к другим незнакомым детям и, порхая везде как мотыльки, бегали и резвились среди украшенных цветами могил, кустов бузины и шумевших листвой деревьев.
Парубки в блестевших лакированных чоботах, с напуском на голенища широких «прунелевых» или «диоганалевых» штанов, в белоснежных или кремового цвета расшитых узорами рубашках, в высоких, до четырех с половиною вершков, черных или сывых смушковых шапках шли гурьбой вместе с девушками.
Цветные «гетры» (Прим: «Гетрами» назывались модные тогда у девушек-казачек туфли) последних едва виднелись из-под длинных и не в меру широких «спидниц». Напущенные на спидницы белые, вышитые шелком кофточки и пестревшие на головах разноцветные платки и косынки издали казались движущимся потоком живых цветов. Красные, синие или голубые ленты, вплетенные в длинные косы, дополняли модный парад девушек-казачек.
Много парубков, придя на кладбище и навестив могилы своих близких, сейчас же выходили назад на площадь и, пока еще не пришли священнослужители, занимались совсем не тем, ради чего сегодня собирался туда народ. Парубки, а иногда и нестарые еще женатые казаки, усевшись где-нибудь под деревьями на зеленую травку, потихоньку тянули сквозь зубы горилку, продаваемую тут же рядом, на базаре.
Только замужние женщины и вообще люди пожилого возраста оставались все время у деревянных и железных крестов, с написанными на них знакомыми и дорогими именами. На аккуратно убранных могилах лежали крашеные яйца и всякие поминальные закуски в мисках.
Правда, в тот момент, когда на кладбище приходило духовенство и начинало служить у расставленных всюду столиков панихиды, все без исключения вставали, входили в ворота и с обнаженными головами благоговейно слушали у могил своих родственников печальные церковные напевы. Пока еще рано и поминовений со священником не было, некоторые парубки вели себя развязно.
Петр Кияшко с компанией своих приятелей сидел на траве у «гамазинов», в которых хранились неприкосновенные запасы хлебного зерна станичного общества, недалеко от кладбища; они тянули потихонечку горилку, поминая одновременно и живых, и мертвых. К ним вскоре подошел и Иван Охримович с миской сладкого лапшевника, который он нес на кладбище. Для любителя выпить соблазн был большой, и он, чтобы найти причину присесть к знакомой компании парубков, наклонившись к уху Петра, зашептал:
— А я вчера ничего не сказал твоему батьку, как ты неприлично вел себя в доме Кислого, а то была бы тебе «куделыця».
— Вот и добре сделали, дядя, — сказал Петр, — я видел, что вы хотя и заодно и моим батьком, а все-таки меня пожалели. И за это вам вот полкружки горилки, присаживайтесь, не стесняйтесь! Сего зелья у нас хватит. Пока на гробках еще ничего не начиналось, можно пополоскать горло.
Иван Охримович, поморщившись, присел и взял в руки кружку.
— Ну, царство небесное всем помершим, а нам пошли Господи всего наилучшего! За ваше здоровье, хлопцы! — и он сразу осушил кружку.
— Э, без закуски плохо идет, — сказал он и начал развязывать платок на миске с лапшевником.
Потом, вынув карманный ножик, порезал его на ровные квадратики и предложил всем брать и закусывать. Хотя такая и не подходила для водки, никто не отказался. Выпивая поочередно из одной кружки, парубки брали пальцами кусочки крутого, изготовленного на яйцах и застывшего лапшевника и закусывали.
Один рябоватый парубок в бараньей шапке набекрень налил еще полкружки Ивану Охримовичу.
— Пейте, дядько Иван! — сказал он. — Эту попьем, еще найдем, та пить до дна, шоб была думка одна!
Два уже заметно охмелевшие парубка запели:
Випэм, випэм тут,
На тім світі не дадуть.
Як до царства дійдемо,
По чотири випэмо...
В этот момент с базарной площади к ним подбежал запыхавшийся Николай Шевченко. Иван Охримович хотел в шутку ему еще издали что-то крикнуть, но так поперхнулся куском лапшевника, что насилу отдышался.
— А щоб тобі на світ чорты й чарки горілки не далы! — сердито проговорил он, откашлявшись. — Чего прешь, як несамовытый?
— Хлопцы! Едят его мухи с комарами, чего ж вы тут сидите, как святые? — набросился Шевченко на приятелей. — Возле лавки Бородина наших хлопцев Гордиенка Павла и Хатун Грыцька иногородние избили до полусмерти и, собравшись толпой со всего базара, колотят наших казаков, а вы тут расселись, как у тещи в гостях, и в ус не дуете!
— Как! Наших городовики бьют?! — как ужаленный подпрыгнул Петр.
— Вот именно, бьют, да еще как! Потому, что их много там, а наши все или на кладбищах, или под гамазинами сидят с горилкой! Что же, будете ждать пока сюда прибегут?
Все, как по сигналу, вскочили и помчались к базару, крича всем встречавшимся по дороге: «Наших бьют, казаков городовики бьют!» Другие парубки присоединялись к бежавшей группе и, не останавливаясь, «вооружались» по пути кто чем мог: ломали доски от заборов, выворачивали большие деревянные колья, хватали в руки валявшиеся по дороге камни.
Около бакалейно-гастрономического магазина Ивченко и большой лавки Аркадия Бородина схватка двух враждебных групп, разгоревшаяся неизвестно по какой причине, перешла в настоящее побоище.
Петр, подбежал к дравшимся и, долго не раздумывая, со всего размаху навернул куском доски первого попавшегося под руку иногороднего, Михаила Гноевого. Тот не устоял и, взмахнув руками, упал прямо на пыльную дорогу. Подоспевший Шевченко хотел было еще раз ударить его деревянным колом, но Петр схватил его за руку:
— Лежачего не бьют, лупцуй других!
Драка становилась ожесточенней. В ход пошли железные прутья, вывороченные у заборов дрючья, а кто не находил никакого «оружия», действовали кулаками. Даже кое-кто из взрослых казаков, приехавших с хуторов на базар и на поминки родственников, хватали оглобли от своих «бидарок» (двуколок) и тоже присоединялись к дерущимся.
Казаков было больше, да и дрались они смелее, — поэтому иногородние вскоре были «побеждены».
На поле битвы лежала часть «побежденных», избитых до потери сознания, с окровавленными физиономиями, изорванными и запыленными рубашками.
Другие — оглушенные — сидели, прислонившись к стенам магазинов, а большинство разбежалось в разные стороны.
Но подвыпившим казакам одержанной «победы» показалось мало. Они до того разгорячились, что принялись колотить уже и престарелых иногородних, приговаривая: «Будете знать, падлюки, как поднимать свое свиное рыло против казаков!»
Несколько «забияк» вломились в лавку Бородина с криками:
— А это тоже городовицкая морда, бей его!
В окна магазина полетели камни, и прилавок затрещал от наседавших на него парубков.
— Братцы, голубчики! Господа казаки, помилуйте! Я — нейтральный. Вот вам ящик горилки, только пощадите, я нейтральный! — лепетал побледневший Бородин и тут же поставил ящик водки на прилавок.
Неизвестно до чего дошел бы пьяный разгул «победителей», если бы в тот момент на базаре не появились вооруженные винтовками «одинарные» казаки, посланные атаманом восстановить порядок (Прим: Отбывшие действительную службу казаки поочередно несли караульную службу, «тыжневку» или «одынарну», в правлении станицы; примерно, в год одну неделю. В обязанность их входило не только охранять кассу общества и дежурить у пожарных повозок, но и устранять всякие беспорядки, возникавшие иногда в праздники в общественных местах).
Несколько холостых выстрелов сразу умиротворили этот «сословный конфликт» и прекратили пьяный дебош в магазине Бородина. Не только выстрелы, но и уважение к старшим казакам заставило всех драчунов сразу же разбежаться в разные стороны и принять мирный вид.
У многих участников драки были изорваны рубашки, под глазами виднелись синяки, но никто этим особенно не огорчался.
Такие драки между казаками и иногородними были частым явлением в станице.
Иногда парубки дрались без всякой причины не только с иногородними, но и с парубками-казаками своей же станицы, жившими на противоположном конце станицы или на другой даже улице.
Бывало, идут в воскресенье парубки из одной и той же церкви, но с разных улиц, закуривают, любезно разговаривают, потом кто-нибудь из них предлагает:
— Хлопцы! Сегодня будем биться?
— А почему же нет? — отвечают другие. — Как пообедаем, выходите в такое-то место.
После обеда все выходят в условленное место, здороваются, шутят, потом разделяются на две группы и начинают камнями, «киікамі» (толстыми палками с головешкой на конце), железными прутьями и т.п. дубасить друг друга. Разбить в кровь голову, перебить руку или выбить глаз считалось обычным делом в таких «дружественных» драках, но были также и случаи убийства. И такие дикие явления не только не осуждались старшими казаками, но, наоборот, поощрялись, как необходимая закалка будущих воинов.
Атаманом станицы и высшим начальством такие драки официально запрещались, а если случались при этом побои со смертельным исходом, то зачинщики наказывались, но виновных всегда оказывалось трудно найти: дралась вся улица!..
* * *
Но вот часов в десять утра на кладбище появились оба священника Христо-Рождественской церкви, о. Иоанн Кувиченский и о. Менандрий Исконицкий, с псаломщиками, диаконом и несколькими певчими-любителями. Церковный хор в полном составе не участвовал в кладбищенских кратких панихидах. Священники со своим причтом разделились на две группы и стали обходить поставленные у могил столики и совершать краткие панихиды, перечитывая лежавшие на столиках грамматки — «помянники», с именами, записанными под рубрикой: «О упокой».
Раздавшееся на кладбище пение «Христос Воскресе» сразу охладило пыл еще не остывших от драки парубков. Все, и с базара, и с других мест, повалили на кладбище. Когда же пели «Вечная память», то у рядом стоявших парубков, иногородних и казаков, не было и следа только что бушевавшей вражды. Все сосредоточенно, с молитвенным благоговением, слушали поминальные песнопения.
После панихиды некоторые женщины голосили, упав на могилы недавно умерших своих близких, другие плакали втихомолку. Потом садились прямо на траву или на посланную ряднушку и ели принесенные для поминок сладкие яства, запивая хлебным квасом или сладким вином. К поминальному столу приглашали не только знакомых, но и случайно проходивших мимо людей и даже нищих, которых к этому времени у кладбища собиралось особенно много. Нищие, иногда и просто бедные жители из иногородних, в этот день набирали по несколько мешков разных сдобных булочек, пампушек, пирогов, яиц и прочего. Каждая семья, идя в этот день на кладбище, обязательно несла узелок чего-нибудь съедобного для раздачи нищим, сидевшим у ворот.
Случалось, что нищие и просто «побирушки» из новых поселенцев на Кубани в этот день набирали столько продуктов, что нанимали подводу, чтобы довезти домой. После обеда, примерно в два-три часа пополудни, кладбище начинало пустеть. Многие расходились по домам, но было немало и таких парубков и молодых казаков, которые шли в базарный трактир, чтобы попойкой закончить поминки.
Так и в этот, начавшийся жестокой потасовкой, праздник за одним и тем же столом сидели и иногородние, и казаки, пили «за здравие» и «за упокой» и тянули общим хором:
Гей нуте, хлопці, славні молодці,
Чого смутні, не веселі?
Хіба в шинкарки мало горілки,
Пива і меду не стало?
Повніі чари наливайте,
Щоб через вінця лилося,
Щоб наша доля нас не цуралась,
Щоб краще в світі жилося...
* * *
Радоница, или Проводы, как говорили в станице, были и последним днем Пасхальных святок. С этого дня хлеборобы, один за другим, оставляли станицу и выезжали в степь, на свои паевые наделы. На свою «царыну» выезжала иногда вся семья, и только по воскресеньям кто-нибудь наведывался домой в станицу, да и то не всегда.
В этот последний праздничный вечер родители не препятствовали молодежи идти «гулять» пораньше. Ведь такие «гулянки» прекращались в станице до самого Покрова.
Едва солнце спустилось за высокий зеленевший бугор, как парубки и девчата валом повалили к берегу речки, к широким склонившимся до самой воды вербам, туда, где всегда собиралась молодежь на свои гулянья.
Шли веселой гурьбою, шутили, лускали семечки и не спеша спускались с насыпи гребли, перегораживающей речушку Веселую.
Впереди шумной оравы шел гимназист Виктор Сергиенко. Он был сыном учителя из соседней станицы Канеловской, но весь учебный год жил в Старо-Минской, так как здесь открылась гимназия. Он всегда ходил гулять с простой казачьей молодежью, но девчата его недолюбливали за хвастовство и городские манеры.
На нем была хорошо выглаженная рубашка из белого сатина, подпоясанная широким кожаным поясом, каких никто из парубков не носил, и форменная гимназическая фуражка. Отделившись немного от толпы парубков, он шел впереди девушек, не в меру щеголяя своим франтовским нарядом. В это время по дороге, навстречу, шло стадо коров с пастбища. Многие коровы после зимних сухих кормов жадно набросились на молодую траву и заболели расстройством желудка, и так запачкали свои хвосты, что с них прямо-таки текло.
Виктор, от нечего делать, похлопал по спине проходившую мимо корову, которая в тот момент взмахнула загаженным хвостом и мазнула им по лицу и белой рубашке гимназиста. Все это случилось так внезапно, что Виктор не успел отскочить в сторону. В бешенстве он кинулся с кулаками на корову, отплевываясь во все стороны. Потом хотел вернуться назад, но увидя, что парубки и девчата за животы хватаются со смеху, остановился и оглядел себя. Весь его щегольский наряд был испачкан до неузнаваемости.
— Виктор! Ну как же я тебя целовать теперь буду? — смеясь, сказала ему шутница Парася Слынько. — Ты уж лучше и почеломкайся со своей любушкой-коровушкой.
Но он, никого не слушая, ругал всех и вся и, угрожая кому-то кулаками, бросился бежать прочь, проскочил в ворота ближайшего к нему двора казака Скибы и под громкий смех и свист чужими садами убежал домой. Никто из парубков и девчат не только не сожалел о случившемся с гимназистом, но, наоборот, все были довольны.
— Это его Бог наказал, чтобы не слишком задавался своими панскими нарядами, заметила одна девушка.
— Причем тут Бог, когда хвостом махнула рябомордая корова, — смеялся Петр.
И долго еще прибаутки и насмешки сыпались по адресу бедного гимназиста. Молодежь поравнялась с домом священника о. Иоанна Кувиченского. Двор его блистал чистотой. И не только двор. На улице, от забора до самой дороги, было чисто выметено, а в искусно сделанных перед домом, прямо на тротуаре, клумбах росли цветы. В большом одноэтажном кирпичном доме, у раскрытого окна сидел сам отец Иван с гостями и пил чай.
Не успела молодежь забыть происшествие с гимназистом Сергиенко, как им тут представилось другое зрелище.
Пьяный казак из хутора Западный Сосык, Кунда Яким, застрял со своим возом и волами как раз против поповского дома. Он переселился на хутор всего год тому назад. Все его умершие родственники были погребены на станичном кладбище.
Он и приехал сегодня в станицу на поминки, да, наверное, слишком «напоминался» у своих знакомых.
Воз Якима зацепился за угол забора и дальше не двигался. Пока хозяин кряхтел сбоку воза, стараясь сдвинуть его, волы, переломив занозы, сбросили со своей шеи ярмо и спокойно пошли в разные стороны.
— Цоб-цабе! — кричал на них Кунда. — Шоб вы передохлы, проклятущие дьяволы круторогие, идолы косолапые! — и, продолжая ругаться на чем свет стоит, он побежал за одним волом по дороге.
В этот момент другой вол подошел к дому Кувиченского, стал на клумбу с цветами напротив того окна, где сидел священник с гостями, и начал «справлять свою малую надобность». Это возмутило до крайности отца Иоанна.
— Эй ты, богохульник! — закричал он, высунувшись из окна. — Эй, казак! Ты что же вздумал такую мерзость устраивать в моем присутствии?! Это почему же твой вол пакостит против моего дома?
Кунда подбежал к «злочестивому» волу, но не извинился перед священником и даже шапки не снял, чего среди казаков почти не встречалось, а лишь, удивленно посмотрев в окно, ответил:
— Вот чудасия, батюшка! Во-первых, вол грешит, с вола и спрашивайте! Да и причем тут вол, когда ваша во всем вина! Скажите, отец Иван, а зачем вы против моего вола дом построили? — и, ухватившись крепко за хвост животного, он силился стянуть его с испорченного цветника.
В этот момент вол, испугавшись гиканья проходившей мимо молодежи, рванулся и побежал вдоль улицы. Яким упал на землю лицом вниз, но не выпустил из рук хвоста, а так, — кувыркаясь из стороны в сторону, то на спину, то на живот, — продолжал тянуться за бежавшим по дороге волом. Штаны его разорвались и, когда лопнул поясок, осунулись до самых колен. Девушки безудержно хохотали, прикрывая от стыда концом косынки глаза; парубки прямо катались по земле со смеху.
Наконец, в руках Якима Кунды остался только пучок волос от хвоста, а вол, оторвавшись от него и пробежав еще с десяток шагов, остановился, повернул свою морду назад и пристально смотрел на лежавшего в пыли хозяина. Яким медленно встал и, повернувшись в сторону хохотавшей молодежи, начал натягивать спавшие с него штаны. И если бы парубки не помогли ему освободить застрявший у забора воз, поймать и запрячь волов, то он еще долго бы возился со своей случившейся во хмелю бедой, а может быть, даже и не уехал бы в тот вечер домой. А с их помощью, минут через двадцать, его волы уже мирно шли по дороге, а он, растянувшись на возу с задранной вверх головой, горланил:
Ой випила, выхылыла,
Сама себе похвалила,
Бо я панського роду:
Пью горілочку як воду...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава III
Випэм, випэм тут,
На тім світі не дадуть.
Як до царства дійдемо,
По чотири випэмо...
После Фомина воскресенья, в понедельник, на трех кладбищах станицы совершались общие поминки усопших.
В некоторых местах России поминовения — Радоница — происходили во вторник после Фоминой Пасхи, но в большинстве кубанских станиц общие панихиды и поминки совершались на кладбищах в понедельник...
Едва солнечные лучи осушили ночной налет росы на листьях деревьев, как на большое старое кладбище, расположенное рядом с базарной площадью, двинулась бесконечная вереница людей всех возрастов.
Одетые в новенькие разноцветные одежды дети дошкольного и школьного возраста шли вместе с родителями, весело озираясь вокруг и помогая матери нести узелки с крашеными яйцами. Но как только они входили в ворота кладбища, или, как они называли, «на гробки» — сейчас же убегали от старших, присоединялись к другим незнакомым детям и, порхая везде как мотыльки, бегали и резвились среди украшенных цветами могил, кустов бузины и шумевших листвой деревьев.
Парубки в блестевших лакированных чоботах, с напуском на голенища широких «прунелевых» или «диоганалевых» штанов, в белоснежных или кремового цвета расшитых узорами рубашках, в высоких, до четырех с половиною вершков, черных или сывых смушковых шапках шли гурьбой вместе с девушками.
Цветные «гетры» (Прим: «Гетрами» назывались модные тогда у девушек-казачек туфли) последних едва виднелись из-под длинных и не в меру широких «спидниц». Напущенные на спидницы белые, вышитые шелком кофточки и пестревшие на головах разноцветные платки и косынки издали казались движущимся потоком живых цветов. Красные, синие или голубые ленты, вплетенные в длинные косы, дополняли модный парад девушек-казачек.
Много парубков, придя на кладбище и навестив могилы своих близких, сейчас же выходили назад на площадь и, пока еще не пришли священнослужители, занимались совсем не тем, ради чего сегодня собирался туда народ. Парубки, а иногда и нестарые еще женатые казаки, усевшись где-нибудь под деревьями на зеленую травку, потихоньку тянули сквозь зубы горилку, продаваемую тут же рядом, на базаре.
Только замужние женщины и вообще люди пожилого возраста оставались все время у деревянных и железных крестов, с написанными на них знакомыми и дорогими именами. На аккуратно убранных могилах лежали крашеные яйца и всякие поминальные закуски в мисках.
Правда, в тот момент, когда на кладбище приходило духовенство и начинало служить у расставленных всюду столиков панихиды, все без исключения вставали, входили в ворота и с обнаженными головами благоговейно слушали у могил своих родственников печальные церковные напевы. Пока еще рано и поминовений со священником не было, некоторые парубки вели себя развязно.
Петр Кияшко с компанией своих приятелей сидел на траве у «гамазинов», в которых хранились неприкосновенные запасы хлебного зерна станичного общества, недалеко от кладбища; они тянули потихонечку горилку, поминая одновременно и живых, и мертвых. К ним вскоре подошел и Иван Охримович с миской сладкого лапшевника, который он нес на кладбище. Для любителя выпить соблазн был большой, и он, чтобы найти причину присесть к знакомой компании парубков, наклонившись к уху Петра, зашептал:
— А я вчера ничего не сказал твоему батьку, как ты неприлично вел себя в доме Кислого, а то была бы тебе «куделыця».
— Вот и добре сделали, дядя, — сказал Петр, — я видел, что вы хотя и заодно и моим батьком, а все-таки меня пожалели. И за это вам вот полкружки горилки, присаживайтесь, не стесняйтесь! Сего зелья у нас хватит. Пока на гробках еще ничего не начиналось, можно пополоскать горло.
Иван Охримович, поморщившись, присел и взял в руки кружку.
— Ну, царство небесное всем помершим, а нам пошли Господи всего наилучшего! За ваше здоровье, хлопцы! — и он сразу осушил кружку.
— Э, без закуски плохо идет, — сказал он и начал развязывать платок на миске с лапшевником.
Потом, вынув карманный ножик, порезал его на ровные квадратики и предложил всем брать и закусывать. Хотя такая и не подходила для водки, никто не отказался. Выпивая поочередно из одной кружки, парубки брали пальцами кусочки крутого, изготовленного на яйцах и застывшего лапшевника и закусывали.
Один рябоватый парубок в бараньей шапке набекрень налил еще полкружки Ивану Охримовичу.
— Пейте, дядько Иван! — сказал он. — Эту попьем, еще найдем, та пить до дна, шоб была думка одна!
Два уже заметно охмелевшие парубка запели:
Випэм, випэм тут,
На тім світі не дадуть.
Як до царства дійдемо,
По чотири випэмо...
В этот момент с базарной площади к ним подбежал запыхавшийся Николай Шевченко. Иван Охримович хотел в шутку ему еще издали что-то крикнуть, но так поперхнулся куском лапшевника, что насилу отдышался.
— А щоб тобі на світ чорты й чарки горілки не далы! — сердито проговорил он, откашлявшись. — Чего прешь, як несамовытый?
— Хлопцы! Едят его мухи с комарами, чего ж вы тут сидите, как святые? — набросился Шевченко на приятелей. — Возле лавки Бородина наших хлопцев Гордиенка Павла и Хатун Грыцька иногородние избили до полусмерти и, собравшись толпой со всего базара, колотят наших казаков, а вы тут расселись, как у тещи в гостях, и в ус не дуете!
— Как! Наших городовики бьют?! — как ужаленный подпрыгнул Петр.
— Вот именно, бьют, да еще как! Потому, что их много там, а наши все или на кладбищах, или под гамазинами сидят с горилкой! Что же, будете ждать пока сюда прибегут?
Все, как по сигналу, вскочили и помчались к базару, крича всем встречавшимся по дороге: «Наших бьют, казаков городовики бьют!» Другие парубки присоединялись к бежавшей группе и, не останавливаясь, «вооружались» по пути кто чем мог: ломали доски от заборов, выворачивали большие деревянные колья, хватали в руки валявшиеся по дороге камни.
Около бакалейно-гастрономического магазина Ивченко и большой лавки Аркадия Бородина схватка двух враждебных групп, разгоревшаяся неизвестно по какой причине, перешла в настоящее побоище.
Петр, подбежал к дравшимся и, долго не раздумывая, со всего размаху навернул куском доски первого попавшегося под руку иногороднего, Михаила Гноевого. Тот не устоял и, взмахнув руками, упал прямо на пыльную дорогу. Подоспевший Шевченко хотел было еще раз ударить его деревянным колом, но Петр схватил его за руку:
— Лежачего не бьют, лупцуй других!
Драка становилась ожесточенней. В ход пошли железные прутья, вывороченные у заборов дрючья, а кто не находил никакого «оружия», действовали кулаками. Даже кое-кто из взрослых казаков, приехавших с хуторов на базар и на поминки родственников, хватали оглобли от своих «бидарок» (двуколок) и тоже присоединялись к дерущимся.
Казаков было больше, да и дрались они смелее, — поэтому иногородние вскоре были «побеждены».
На поле битвы лежала часть «побежденных», избитых до потери сознания, с окровавленными физиономиями, изорванными и запыленными рубашками.
Другие — оглушенные — сидели, прислонившись к стенам магазинов, а большинство разбежалось в разные стороны.
Но подвыпившим казакам одержанной «победы» показалось мало. Они до того разгорячились, что принялись колотить уже и престарелых иногородних, приговаривая: «Будете знать, падлюки, как поднимать свое свиное рыло против казаков!»
Несколько «забияк» вломились в лавку Бородина с криками:
— А это тоже городовицкая морда, бей его!
В окна магазина полетели камни, и прилавок затрещал от наседавших на него парубков.
— Братцы, голубчики! Господа казаки, помилуйте! Я — нейтральный. Вот вам ящик горилки, только пощадите, я нейтральный! — лепетал побледневший Бородин и тут же поставил ящик водки на прилавок.
Неизвестно до чего дошел бы пьяный разгул «победителей», если бы в тот момент на базаре не появились вооруженные винтовками «одинарные» казаки, посланные атаманом восстановить порядок (Прим: Отбывшие действительную службу казаки поочередно несли караульную службу, «тыжневку» или «одынарну», в правлении станицы; примерно, в год одну неделю. В обязанность их входило не только охранять кассу общества и дежурить у пожарных повозок, но и устранять всякие беспорядки, возникавшие иногда в праздники в общественных местах).
Несколько холостых выстрелов сразу умиротворили этот «сословный конфликт» и прекратили пьяный дебош в магазине Бородина. Не только выстрелы, но и уважение к старшим казакам заставило всех драчунов сразу же разбежаться в разные стороны и принять мирный вид.
У многих участников драки были изорваны рубашки, под глазами виднелись синяки, но никто этим особенно не огорчался.
Такие драки между казаками и иногородними были частым явлением в станице.
Иногда парубки дрались без всякой причины не только с иногородними, но и с парубками-казаками своей же станицы, жившими на противоположном конце станицы или на другой даже улице.
Бывало, идут в воскресенье парубки из одной и той же церкви, но с разных улиц, закуривают, любезно разговаривают, потом кто-нибудь из них предлагает:
— Хлопцы! Сегодня будем биться?
— А почему же нет? — отвечают другие. — Как пообедаем, выходите в такое-то место.
После обеда все выходят в условленное место, здороваются, шутят, потом разделяются на две группы и начинают камнями, «киікамі» (толстыми палками с головешкой на конце), железными прутьями и т.п. дубасить друг друга. Разбить в кровь голову, перебить руку или выбить глаз считалось обычным делом в таких «дружественных» драках, но были также и случаи убийства. И такие дикие явления не только не осуждались старшими казаками, но, наоборот, поощрялись, как необходимая закалка будущих воинов.
Атаманом станицы и высшим начальством такие драки официально запрещались, а если случались при этом побои со смертельным исходом, то зачинщики наказывались, но виновных всегда оказывалось трудно найти: дралась вся улица!..
* * *
Но вот часов в десять утра на кладбище появились оба священника Христо-Рождественской церкви, о. Иоанн Кувиченский и о. Менандрий Исконицкий, с псаломщиками, диаконом и несколькими певчими-любителями. Церковный хор в полном составе не участвовал в кладбищенских кратких панихидах. Священники со своим причтом разделились на две группы и стали обходить поставленные у могил столики и совершать краткие панихиды, перечитывая лежавшие на столиках грамматки — «помянники», с именами, записанными под рубрикой: «О упокой».
Раздавшееся на кладбище пение «Христос Воскресе» сразу охладило пыл еще не остывших от драки парубков. Все, и с базара, и с других мест, повалили на кладбище. Когда же пели «Вечная память», то у рядом стоявших парубков, иногородних и казаков, не было и следа только что бушевавшей вражды. Все сосредоточенно, с молитвенным благоговением, слушали поминальные песнопения.
После панихиды некоторые женщины голосили, упав на могилы недавно умерших своих близких, другие плакали втихомолку. Потом садились прямо на траву или на посланную ряднушку и ели принесенные для поминок сладкие яства, запивая хлебным квасом или сладким вином. К поминальному столу приглашали не только знакомых, но и случайно проходивших мимо людей и даже нищих, которых к этому времени у кладбища собиралось особенно много. Нищие, иногда и просто бедные жители из иногородних, в этот день набирали по несколько мешков разных сдобных булочек, пампушек, пирогов, яиц и прочего. Каждая семья, идя в этот день на кладбище, обязательно несла узелок чего-нибудь съедобного для раздачи нищим, сидевшим у ворот.
Случалось, что нищие и просто «побирушки» из новых поселенцев на Кубани в этот день набирали столько продуктов, что нанимали подводу, чтобы довезти домой. После обеда, примерно в два-три часа пополудни, кладбище начинало пустеть. Многие расходились по домам, но было немало и таких парубков и молодых казаков, которые шли в базарный трактир, чтобы попойкой закончить поминки.
Так и в этот, начавшийся жестокой потасовкой, праздник за одним и тем же столом сидели и иногородние, и казаки, пили «за здравие» и «за упокой» и тянули общим хором:
Гей нуте, хлопці, славні молодці,
Чого смутні, не веселі?
Хіба в шинкарки мало горілки,
Пива і меду не стало?
Повніі чари наливайте,
Щоб через вінця лилося,
Щоб наша доля нас не цуралась,
Щоб краще в світі жилося...
* * *
Радоница, или Проводы, как говорили в станице, были и последним днем Пасхальных святок. С этого дня хлеборобы, один за другим, оставляли станицу и выезжали в степь, на свои паевые наделы. На свою «царыну» выезжала иногда вся семья, и только по воскресеньям кто-нибудь наведывался домой в станицу, да и то не всегда.
В этот последний праздничный вечер родители не препятствовали молодежи идти «гулять» пораньше. Ведь такие «гулянки» прекращались в станице до самого Покрова.
Едва солнце спустилось за высокий зеленевший бугор, как парубки и девчата валом повалили к берегу речки, к широким склонившимся до самой воды вербам, туда, где всегда собиралась молодежь на свои гулянья.
Шли веселой гурьбою, шутили, лускали семечки и не спеша спускались с насыпи гребли, перегораживающей речушку Веселую.
Впереди шумной оравы шел гимназист Виктор Сергиенко. Он был сыном учителя из соседней станицы Канеловской, но весь учебный год жил в Старо-Минской, так как здесь открылась гимназия. Он всегда ходил гулять с простой казачьей молодежью, но девчата его недолюбливали за хвастовство и городские манеры.
На нем была хорошо выглаженная рубашка из белого сатина, подпоясанная широким кожаным поясом, каких никто из парубков не носил, и форменная гимназическая фуражка. Отделившись немного от толпы парубков, он шел впереди девушек, не в меру щеголяя своим франтовским нарядом. В это время по дороге, навстречу, шло стадо коров с пастбища. Многие коровы после зимних сухих кормов жадно набросились на молодую траву и заболели расстройством желудка, и так запачкали свои хвосты, что с них прямо-таки текло.
Виктор, от нечего делать, похлопал по спине проходившую мимо корову, которая в тот момент взмахнула загаженным хвостом и мазнула им по лицу и белой рубашке гимназиста. Все это случилось так внезапно, что Виктор не успел отскочить в сторону. В бешенстве он кинулся с кулаками на корову, отплевываясь во все стороны. Потом хотел вернуться назад, но увидя, что парубки и девчата за животы хватаются со смеху, остановился и оглядел себя. Весь его щегольский наряд был испачкан до неузнаваемости.
— Виктор! Ну как же я тебя целовать теперь буду? — смеясь, сказала ему шутница Парася Слынько. — Ты уж лучше и почеломкайся со своей любушкой-коровушкой.
Но он, никого не слушая, ругал всех и вся и, угрожая кому-то кулаками, бросился бежать прочь, проскочил в ворота ближайшего к нему двора казака Скибы и под громкий смех и свист чужими садами убежал домой. Никто из парубков и девчат не только не сожалел о случившемся с гимназистом, но, наоборот, все были довольны.
— Это его Бог наказал, чтобы не слишком задавался своими панскими нарядами, заметила одна девушка.
— Причем тут Бог, когда хвостом махнула рябомордая корова, — смеялся Петр.
И долго еще прибаутки и насмешки сыпались по адресу бедного гимназиста. Молодежь поравнялась с домом священника о. Иоанна Кувиченского. Двор его блистал чистотой. И не только двор. На улице, от забора до самой дороги, было чисто выметено, а в искусно сделанных перед домом, прямо на тротуаре, клумбах росли цветы. В большом одноэтажном кирпичном доме, у раскрытого окна сидел сам отец Иван с гостями и пил чай.
Не успела молодежь забыть происшествие с гимназистом Сергиенко, как им тут представилось другое зрелище.
Пьяный казак из хутора Западный Сосык, Кунда Яким, застрял со своим возом и волами как раз против поповского дома. Он переселился на хутор всего год тому назад. Все его умершие родственники были погребены на станичном кладбище.
Он и приехал сегодня в станицу на поминки, да, наверное, слишком «напоминался» у своих знакомых.
Воз Якима зацепился за угол забора и дальше не двигался. Пока хозяин кряхтел сбоку воза, стараясь сдвинуть его, волы, переломив занозы, сбросили со своей шеи ярмо и спокойно пошли в разные стороны.
— Цоб-цабе! — кричал на них Кунда. — Шоб вы передохлы, проклятущие дьяволы круторогие, идолы косолапые! — и, продолжая ругаться на чем свет стоит, он побежал за одним волом по дороге.
В этот момент другой вол подошел к дому Кувиченского, стал на клумбу с цветами напротив того окна, где сидел священник с гостями, и начал «справлять свою малую надобность». Это возмутило до крайности отца Иоанна.
— Эй ты, богохульник! — закричал он, высунувшись из окна. — Эй, казак! Ты что же вздумал такую мерзость устраивать в моем присутствии?! Это почему же твой вол пакостит против моего дома?
Кунда подбежал к «злочестивому» волу, но не извинился перед священником и даже шапки не снял, чего среди казаков почти не встречалось, а лишь, удивленно посмотрев в окно, ответил:
— Вот чудасия, батюшка! Во-первых, вол грешит, с вола и спрашивайте! Да и причем тут вол, когда ваша во всем вина! Скажите, отец Иван, а зачем вы против моего вола дом построили? — и, ухватившись крепко за хвост животного, он силился стянуть его с испорченного цветника.
В этот момент вол, испугавшись гиканья проходившей мимо молодежи, рванулся и побежал вдоль улицы. Яким упал на землю лицом вниз, но не выпустил из рук хвоста, а так, — кувыркаясь из стороны в сторону, то на спину, то на живот, — продолжал тянуться за бежавшим по дороге волом. Штаны его разорвались и, когда лопнул поясок, осунулись до самых колен. Девушки безудержно хохотали, прикрывая от стыда концом косынки глаза; парубки прямо катались по земле со смеху.
Наконец, в руках Якима Кунды остался только пучок волос от хвоста, а вол, оторвавшись от него и пробежав еще с десяток шагов, остановился, повернул свою морду назад и пристально смотрел на лежавшего в пыли хозяина. Яким медленно встал и, повернувшись в сторону хохотавшей молодежи, начал натягивать спавшие с него штаны. И если бы парубки не помогли ему освободить застрявший у забора воз, поймать и запрячь волов, то он еще долго бы возился со своей случившейся во хмелю бедой, а может быть, даже и не уехал бы в тот вечер домой. А с их помощью, минут через двадцать, его волы уже мирно шли по дороге, а он, растянувшись на возу с задранной вверх головой, горланил:
Ой випила, выхылыла,
Сама себе похвалила,
Бо я панського роду:
Пью горілочку як воду...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий