20-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава X
На следующий день лавка Гасана почему-то стояла закрытой, хотя все соседи его уже бойко торговали.
Часов в десять утра распространилась по ярмарке небывалая новость, что Гасана нашли в его квартире зверски убитым и ограбленным.
Полицейский урядник станицы Гноевой и атаман Ус, узнав о преступлении, распорядились до прибытия из Уманской участкового начальника никого в квартиру не пускать и ничего там вблизи не убирать, для чего приставили к дверям и окнам того дома нескольких казаков с винтовками, отбывавших по наряду «тыжневку».
После обеда из Уманской прикатили вызванные по телефону участковый полицейский и следователь. Сейчас же в сопровождении станичного атамана, местного полицейского и станичного доктора, все направились в дом, где было совершено убийство.
При первом же осмотре обнаружили, что сундук перса стоял открытым, часть вынутой оттуда одежды была разбросана кругом, шкатулка от денег валялась на полу расколотой и пустой. Сам Гасан лежал у порога комнаты в одном исподнем белье, с задранной вверх головой и почти насквозь был проколот собственным же кинжалом, торчавшим в груди.
Продолжая осматривать квартиру, следователь нашел на полу кисет с доморощенным табаком, на котором были вышиты две буквы: «К. Д.». Кисет не мог принадлежать Гасану, так как все соседи знали, что он не курил. В дверях толпились жившие на этой улице парубки и десятки любопытных обывателей, пришедших посмотреть такое интересное, хотя и страшное, редкое событие, случившееся на всю область впервые за несколько лет. Следователь показал кисет парубкам. Один из них, парубок с рябоватым лицом, Хатун Грицько, над которым смеялись, что он не мог выговорить букву «к», взяв в руку кисет и внимательно посмотрев, сказал:
— Да ведь это исет нашего Петруся Ияшко!
— Ай, в самом деле это кисет Петра, — подтвердили другие.
— Какого Кияшко? — спросили одновременно и атаман, и Гноевой.
— Та сына Тараса Охримовича, вашего доверенного, господин атаман, — ответили парубки.
— Что?! Не может быть! — удивился атаман.
— А ведь вчера Петр дрался с персом на ярмарке и чуть не задавил его там же; хорошо, что парубки оттянули его, — как бы ненароком заметил тут же находившийся Бощановский.
— Да? Действительно было так? — спросил следователь.
— Да, конечно. И не только я, ведь это видели многие парубки.
— Хорошо! Прошу прибыть ко мне завтра в канцелярию вашего атамана!
Потом следователь повернулся к Хатуну:
— А вы, молодой человек, точно знаете и можете подтвердить, что этот кисет действительно принадлежал названному вами Кияшко Петру?
— Та это многие знают, не только я. И-исет это точно Петра, а почему он здесь оазался, этого не знаю, — ответил Хатун, озираясь на парубков, смеявшихся над его неумением выговорить букву «к».
— Остальное вас не касается, — сказал следователь, записывая фамилию и адрес Хатуна. Потом, посмотрев еще раз на кисет, спросил: — Вот что. Если это кисет Кияшко Петра, то на нем должны бы стоять буквы «К. П.», а тут вышито «К. Д.»! Как это понимать?
Грицько долго смотрел на вышитые буквы, ничего в них не понимая, будучи неграмотным, но и тут его выручил Бощановский:
— Этот кисет, вероятно, подарила Петру его девушка, Костенко Даша. И это ее буквы и вышиты здесь.
Другие парубки тоже подтвердили слова Геннадия, хотя совсем не понимали, почему кисет мог оказаться в доме Гасана.
Считая, что следы убийства уже найдены, следователь с полицейским, не задерживаясь больше в доме Гасана, ушли вместе с атаманом в правление, пригласив с собой и свидетелей.
Сняв допрос с Хатуна и Бощановского и, отпустив их домой, участковый начальник и следователь, с представителями станичной власти, стали обсуждать происшествие.
Атаман Емельян Ус, относившийся к семье Кияшко с большим уважением, сначала не допускал и мысли, чтобы Петр был способен на такое преступление.
— Хотя... Бог его знает, — разводя руками, сказал все ж таки и он, — бывает от одного и того же дерева, а плоды разные.
— Я не хочу вникать ни в прошлое, ни в настоящее его отца и деда, — заявил следователь, — и вполне согласен с вами относительно их честности и порядочности, но парубки сейчас начинают сильно портиться. Их, несомненно, развращают понаплывшие с севера рабочие, находящиеся у вас на постройке Черноморки. Я еще не имею права утверждать, что преступление совершенно Петром Кияшко, но надо начинать следствие с него, потому что против других улик пока еще нет.
В этот момент в дверь раздался стук, и в комнату, не спрашивая разрешения, ввалился Машуткин Лука. Он, по обыкновению, был выпивши, но стоял на ногах твердо и говорил отчетливо. Все с удивлением смотрели на него.
— Господа! — снимая картуз и кланяясь, начал Лука. — Господа! Считаю своим долгом сообщить вам некоторые данные, касающиеся убийства перса Гасана.
— Рассказывайте только правду, — сказал ему следователь.
— Этой ночью, — начал Машуткин, — я и мой товарищ шли от девчат, от гребли водной мельницы, к себе домой. Проходя мимо Гасана, мы заметили, что заднее окно в его квартире раскрыто, но света не видно. Было уже около полуночи, и мы заинтересовались, почему раскрыто окно. Притаившись у плетня, стали наблюдать, что бы это значило. Вдруг видим: из окна выскакивает человек с узелком в руках и, не замечая нас, пробегает как раз мимо того плетня, где мы сидели. Его мы успели хорошо рассмотреть. И кто же, вы думаете? Знакомый нм парубок, с которым мы работаем на Черноморке, местный казак Кияшко Петр...
При последних словах все переглянулись. Атаман сидел мрачнее ночи и не мог ничего сказать. Следователь стал расспрашивать Луку:
— А вы хорошо рассмотрели, кто это был, не ошиблись в личности Петра Кияшко?
— Совершенно точно, никакой ошибки! — заложив руки назад, ответил Лука. — Мы с товарищем не только узнали его, но еще и проследили, куда он пошел. Он обогнул свою улицу с севера, через балку Веселую, перелез через чужой забор и, пригнувшись по-за деревьями, прошел с узелком во двор Тараса Кияшко, то есть к себе домой, и оттуда не выходил.
— Прекрасно! А где сейчас ваш товарищ, о котором вы говорите?
— А здесь, в коридоре, ждет меня.
— Позовите его сюда! — распорядился следователь.
Кавардак Иван вошел и снял шапку.
— Скажите вот что, — обратился к нему следователь, — вы подтверждаете только что сказанное вашим товарищем, что прошедшей ночью выскочивший из окна персиянина человек был именно Петр Кияшко?
— Так точно, ваше благородие! Я хорошо рассмотрел Петра и даже видал, куда он с узелком пошел, — закивал головой Иван, чуть пошатнувшись от сивухи.
— И под присягой подтвердите это?
— Под присягой? Г-м! — Иван немного замялся, потом твердо ответил: — А почему же нет? Конечно, могу подтвердить!
Записав показания Машуткина и Кавардака, следователь отпустил их домой, предупредив, чтобы они об этом пока никому не разглашали.
— Ну вот, господа! Как вы теперь смотрите на это дело? — обратился следователь к атаману и другим, сидевшим с ним в комнате.
Атаман молчал. Участковый начальник встал и сказал.
— Господа, все ясно. Мне кажется, мы скоро напали на верный след. Как бы там ни было, но необходимо завтра утром произвести обыск у Тараса Кияшко и арестовать его сына Петра. Все улики указывают на него, и не считаться с этим мы не может.
Уже стемнело. Следователь и участковый начальник пошли ночевать на «общественную квартиру», довольные тем, что им так скоро удалось раскрыть злодеяние.
Атаман Ус шел домой один, опустив голову и даже немного сгорбившись, что совсем не подходило к его всегда стройной фигуре. Он почти не обращал внимания на приветствия встречавшихся с ним казаков, что с ним никогда раньше не случалось. Он шагал и почти вслух рассуждал: «Неужели сын Тараса Охримовича мог это сделать? Что его могло толкнуть на такой шаг? Пусть, как говорят, Петр «розбышака», любит иногда выпить, но кто ж из казаков не пьет? Хозяйство его отца хорошее, в свободное время подрабатывает на Черноморке... Возможно, там подружился с разной пришлой дрянью, но... Ничего не понимаю. Плохо началось мое атаманство. То в прошлом году гвардеец Мачеха заколол в Ейске одного грузчика и пришлось отписываться и перед Атаманом Ейского отдела генералом Кокунько и даже перед Наказным Бабычем. Хорошо, что все кончилось благополучно. Теперь в самой моей станице совершено убийство и ограбление, и опять моего казака обвиняют...»
И действительно, всего год тому назад со староминскими хлеборобами случилось в Ейске следующее.
Однажды староминчане — гвардеец Мачеха Афанасий с двумя сыновьями и работником, Огненко Демьян, Петренко Никита и еще четыре казака — возили в Ейск продавать пшеницу. Сдав ее перед самым вечером на ссыпку Кудинова, они решили не возвращаться домой ночью — ведь ехать лошадьми на подводах надо было не меньше целого дня — и остановились ночевать на постоялом дворе.
Все улеглись спать на своих подводах, вблизи лошадей, запрятав деньги под голову и на всякий случай поставив возле себя вилы, которые брали всегда в дорогу.
В Ейском порту, среди грузчиков, часто попадались люди с темным прошлым, пьяницы и картежники. Они заметили, что казаки продали много пшеницы и, следовательно, были с деньгами. И несколько таких грузчиков, проведав, на каком постоялом дворе староминчане остановились, решили их ночью «почистить».
Мачеха, здоровенный казачище, как и все служившие в гвардии, всегда спал «по-заячьи»: чуть заслышит какой шорох — сразу проснется. Так и теперь. Заслышав на соседней гарбе шорох, он вскочил и увидел, как двое неизвестных навалились на Огиенко, зажали ему рот и что-то ищут у него, а двое других подкрадываются к нему самому. В один миг схватил он стоявшие рядом вилы с четырьмя длинными и острыми «ріжками» и первым взмахом одного оглушил, а другого проткнул насквозь. Те двое, что были возле Огиенко, бросились сразу бежать и скрылись.
Поднялась суматоха. Вскоре прибыла полиция и, увидев убитого грузчика, хотела арестовать Мачеху, но не тут-то было. Все староминцы схватили вилы, а кто не имел вил, забрали в руки люшни с гарбы и стали в боевую позу.
— Попробуйте сунуться к нам, то и вы получите в брюхо вилами! — кричали казаки полицейским. — У нас есть свой атаман, и он будет с нас спрашивать о происшедшем, а вам не дадимся!
И не дались. Тогда полицмейстер г. Ейска приказал полицейским никого из староминчан из постоялого двора не выпускать и сам сообщил по телефону обо всем и староминскому атаману, и атаману отдела. Во время этой осады кто-то из казаков незаметно выбрался оттуда и тоже сообщил своему атаману, объяснив, почему все это произошло.
Емельян Ус понял сложность положения, немедленно собрал полусотню казаков, вооруженных шашками и тремя винтовками, на самых лучших скакунах, и после полудня с ними прибыл в Ейск.
— Что случилось, Афанасий Денисович? — обратился сразу же атаман к Мачехе, не обращая внимания на находившихся у ворот полицейских.
Мачеха рассказал все подробно, ничего не утаив.
Выслушав гвардейца, которому верил так же, как и себе, Ус набросился с упреками на приехавшего полицмейстера:
— Так вы, что же, наплодили у себя в городе воров да грабителей и еще вините казаков? Они защищались от разбойников, а не нападали, защищались всеми доступными средствами!
— Да, это так, — соглашался полицмейстер, — но здесь совершено убийство, и до полного расследования виновного необходимо задержать у нас.
— Виновного среди моих казаков нет, виновный получил вилами в брюхо — и делу конец. Другим неповадно будет. Можете писать жалобу на меня в отдел, а сейчас... Запрягайте, хлопцы, коней и поехали домой! — приказал Ус осажденным на постоялом дворе станичникам.
И все староминчане, под прикрытием полусотни вооруженных казаков и своего атамана, благополучно вернулись в свою станицу.
Полицмейстер подал жалобу на самоуправство староминского атамана атаману Ейского отдела генералу Кокунько и в Екатеринодар — ничего не помогло. Рапорт Емельяна Уса был принят к сведению, и дело о привлечении Мачехи к ответственности прекращено.
С тех пор Ейский полицмейстер возненавидел всех староминских казаков и не упускал случая чем-нибудь им отомстить...
Все это, идя домой, Емельян Иванович ус припомнил и тяжело вздохнул: «Плохо, плохо началось мое атаманство. На второй срок откажусь. Примета плохая, как бы конец моего атаманства в станице не кончился еще плачевнее...»
* * *
Некоторых соседей удивляло еще и то обстоятельство, что у Кияшко было три собаки: Рябко, Сирко и Чорнюк, — и такие злые, что постороннему во двор никак нельзя было пройти без хозяина ни днем, ни ночью. И вот эти псы в ночь преступления куда-то исчезли. До самого обеда их никто не видел. Пополудни Охрим Пантелеевич нашел Сирка сдохшим, с застывшей пеной у рта. Рябко и Чорнюк отыскались в саду. Они еле волочили ноги, шли пошатываясь и, подходя к деревянному корыту возле колодца, все время лакали воду. Похоже было на то, что собаки отравлены; но кем и для чего? Дед Охрим пришел к заключению, что собаки наелись дурной травы, которая растет по балке Веселой, от которой и коровы дохнут. Но почему собаки могли есть траву, когда это совсем не их пища, он даже не подумал... На следующий день после рассказанных событий, на рассвете, когда в доме Кияшко еще почти все спали, у ворот вдруг жалобно залаял Чорнюк, потом стал гавкать издали и Рябко. К утру псы оправились, но были уже совсем не такими злыми. Петр, приподнявшись с лавки, на которой спал, выглянул в окно. В их двор входила целая группа людей: два в какой-то казенной форме, два незнакомых вооруженных казака, помощник атамана Кислый и еще три соседа Кияшко. Не понимая, что это означало, он разбудил родителей и, волнуясь — сам не зная почему — начал одеваться. В доме больше никого не было. Дед Охрим пошел рано на речку снять сети, а остальные были в степи. Сам Петро решил уже больше не идти на Черноморку и в этот день собирался в степь на все оставшееся лето...
Ранние гости, войдя в дом, остановились среди комнаты, холодно поздоровались со встретившим их Тарасом Охримовичем. Затем участковый полицейский, не снимая фуражки, спросил:
— Вы являетесь хозяином этого дома Кияшко Тарасом Охримовичем?
— Так точно, я самый, — ответил тот.
— А сын ваш Петр, что временно работает на постройке железной дороги, где сейчас?
— Он сейчас дома, собирается сегодня в степь, работать на Черноморке уже хватит, свои работы начинаются в поле. А зачем он вам?
— Позовите его сюда.
— Петро, иди сюда, тебя зачем-то требуют! — приоткрывая дверь в следующую комнату, позвал Тарас Охримович.
Петр, одетый в будничную одежду, вошел, поздоровался и встал у окна, ожидая, зачем он им тут понадобился.
Участковый полицейский, окинув беглым взглядом вошедшего парубка, вынул какую-то бумажку и сказал:
— По распоряжению следователя Ейского отдела Кубанской области, губернского советника Кожевникова, Кияшко Петр Тарасович подлежит аресту по обвинению в убийстве и ограблении персидского подданного, торговца фруктами Гасана Керим-Заде Абдул-Оглы. Вот приказ об аресте и производстве обыска в доме и во дворе обвиняемого.
Ольга Ивановна, стоявшая за дверьми, всплеснула руками и в ужасе воскликнула:
— Господи Боже мой, да не ослышалась ли я? Что они сказали? Что такое я слышу?
Петру вначале показалось, что это просто шутка полицейских, и он даже улыбнулся, но потом побледнел и стоял ничего не понимая. Как во сне увидел он двух казаков, вставших у него по бокам, с обнаженными шашками, и старшего полицейского, приказавшего ему выходить из дому.
Петр мельком взглянул на отца и мать и запротестовал:
— Что это значит? Ведь это неправда, я ничего не знаю!
— Там разберут: правда или неправда, — ответил полицейский.
Помощник атамана Кислый, когда Петр проходил мимо него, с ехидной улыбкой сказал:
— Шо, дорозбышакувався, голубчик? Давно пора! «Катузі по заслузі!» А еще хотел мою дочку сватать... В гроб загнать невинную голубку... Вот до чего докатился, ярыжник!
Петр приостановился, хотел что-то сказать относительно «невинной голубки», но, взглянув еще раз на родителей, промолчал и быстро вышел из дома.
Два казака с полицейским Гноевым увели Петра и посадили в карцер при правлении станицы. Оставшийся участковый полицейский, помощник атамана с тремя понятыми из соседей произвели в доме и дворе Кияшко обыск.
В углу двора, вблизи дома, под внутренним плетнем, нашли прикрытый слегка хворостом узелок с какой-то мужской верхней одеждой. Осмотрев одежду, соседи сразу же признали, что она принадлежала персу Гасану.
Даже у соседей, знавших Петра только с хорошей стороны, теперь сомнения рассеялись, и они поверили в его виновность. Только непонятно было: зачем, для чего?
Одни пожимали плечами. Другие говорили:
— Что ж, на Черноморке работает много всякой приезжей голытьбы, и за полцены они всегда купят хорошую одежду, а деньги ведь никогда не мешают, даже и парубкам. Гасан — басурманин и оскорбил Петра, плюнув ему в лицо. Злопамятный парубок решил отомстить персу. Только, дурак, зачем же он его одежду в своем дворе спрятал, да еще, раззява, и приметный кисет потерял в комнате убитого...
— А может, это и не он сделал? — сомневались некоторые.
— Да кто же может зайти во двор Кияшки, когда у него такие скажени собаки?! Или кто кисет из его кармана возьмет?..
Так все склонились против Петра.
После увода Петра Ольга Ивановна упала на кровать и истерически причитала:
— Ой, мой сыночек, родненький! Та чего же тебе не хватало у нас, да чем же ты был обижен? Та проклятый той час и година, в который я тебя породила, лучше бы я тебя маленьким в речке утопила! Да где ж это писано, да где ж это видано, чтобы такое злодейство мог совершить мой сын?! Позор и проклятье нашему роду будет вовеки! Ой, Боже мой милосердный, что же это такое сталось?! — И материнские слезы ручьем полились из глаз.
Тарас Охримович молча шагал по комнате, то бледнея, то краснея, и, нервно вздрагивая, беззвучно шевелил губами, негодуя в этот момент на весь мир.
Да и в самом деле! Каким величайшим и невиданным в истории Кубанского казачества позором был такой случай в его семье! Это было страшное, не смываемое веками черное пятно на весь его род! Не только в Старо-Минской, но во всех станицах Ейского отдела, вся Кубанская область будет теперь знать, что у родовитого казака-хлебороба Тараса Кияшко родной сын — душегуб! Да неужели это правда? Ведь его Петро даже овечку осенью жалел резать, как же и почему это могло случиться?!
У ворот стал голосно выть Чорнюк. Сердито пнув ногой дверь, Тарас Охримович вышел во двор, схватил у порога палку и со всей силы бросил в собаку. Чорнюк завизжал, убежал в сад и стал еще громче выть. Тарас Охримович. схватившись за голову, сел под густой шелковицей, потом сейчас же вскочил, снял висевшую на суку косу, пошел в сад и начал косить траву между яблонями, но, взмахнув раза два, кинул ее на землю и пошел назад, к дому. В это время в калитку входил с мокрыми сетями и ведром рыбы Охрим Пантелеевич.
— Батя! Да где вы там так долго пропадали?! — закричал ему Тарас.
— Та пока повыплутал рыбу, помыл сети, потом постоял с Тараном Никитой. А зачем я тут понадобился? — спросил Тарас Охримович.
— Да разве вы не знаете, какое страшное горе случилось в нашем доме?
— Какое? Что такое, я ничего не вижу и не знаю.
— Петра полиция забрала в каре. Он убил и ограбил перса Гасана. И одежду Гасана нашли у нас во дворе, спрятанную под хворостом...
Охрим Пантелеевич как стоял, так и рухнул задом на землю. Сети его упали, ведро с рыбой выпало из рук и опрокинулось. Караси, линки и краснопирка рассыпались по траве и начали, извиваясь, подпрыгивать.
— Ты что, Тарас, не смеешься ли над батьком? — промолвил он, наконец.
— Идите в хату и узнаете сами! Я сам не верю тому, что сейчас было у нас. — И Тарас Охримович опять пошел в сад не оглядываясь.
Охрим Пантелеевич некоторое время смотрел ему вслед, потом поднялся, быстро пошел в дом, даже не глянув на рассыпанную у ворот на траве рыбу, на которую сейчас же набросились кошки и собаки...
* * *
Тарас Охримович после ареста Петра старался забыть обо всем и внушал самому себе, что у него вообще не было такого сына. Он запретил всей семье навещать его и даже вспоминать о нем. Для того ли он растил его и лелеял, чтобы теперь видеть его за решеткой и слышать насмешливые замечания одностаничников?
— Вот женился бы весной, ничего бы этого не случилось в нашем доме, — говорил он своей жене Ольге Ивановне. — А теперь что? Как нам в люди показываться?
В ответ Ольга Ивановна только начинала еще больше плакать и молчала. Она нисколечко не верила, чтобы ее сын мог совершить такое злодейство.
Такого позора, чтобы казак-парубок был замешан в убийстве и ограблении, в станице еще не случалось. Сидели, правда, в карцере, но за мелкие проступки.
Так, однажды хуторскую «скажену бабу», Марью Васильевну Балюк, посадили на месяц зато, что глаз соседу выбила, застав его корову в своей пшенице. Иногда за пьяные дебоши запрут парубков дня на два-три в карцер — и все. Но то, что случилось теперь, — это небывалое событие.
Большинство друзей Петра не верили в его причастность к убийству. Не верил этому и Охрим Пантелеевич.
— Не может быть! — говорил он всем. — Я готов побожиться, что Петрусь никогда и не думал убивать, да еще и грабить Гасана. Кто-то другой это сделал, но не он. Я этого так не оставлю, надо что-то делать, как-то выручать внучка, но как?
Он часами сидел в раздумье под вербой у речки, забывал в воде и свою «пидсаку», часто от злости кидал в воду и ведро с пойманной рыбой, но придумать ничего не мог.
В один из таких моментов он увидел проходившего по берегу Шевченко Николая.
— Мыкола, обожди! — крикнул ему Охрим Пантелеевич.
— Что такое, дедушка? — остановился тот.
— Как это? Или ты тоже, может, веришь, что Петрусь разбойник?
— Никогда не верил и не поверю. Здесь дело темное, я ручаюсь головой, что Петр этого не делал.
— Ну а кто же?
— Вот в том-то и дело, что никто не знает. Ни против кого нет никаких показаний, как против Петра.
— Знаешь что, Колька, — сказал просительным тоном Охрим Пантелеевич, — ты грамотен, напиши там, куда полагается, что все это неправда.
— Ну, а кто же мне поверит, если я напишу? Да я и составить бумагу хорошо не умею.
— Знаешь что, давай пойдем посоветуваемся с Кущом Федором, что живет на Довгаливке. Он умный, грамотный и толковый человек, недаром его выбрали членом правления кредитного товарищества. Он поможет нам.
— Что ж, пойдемте, — сказал Николай, не очень веря в помощь Куща.
Охрим Пантелеевич кинул возле речки свою рыболовную снасть и пошел с Николаем до Куща.
Федор Кущ, кум Тараса Охримовича, хорошо Петра знал и сам не верил, что этот парубок мог бы совершить убийство. Его особенно заинтересовало в рассказе Охрима Пантелеевича то обстоятельство, что в первый день после убийства их злой Сирко сдох, а два других пса ходили целый день как пьяные и не гавкали. Значит, кто-то их отравил в ту ночь.
Он написал на гербовой бумаге специальное ходатайство от имени «нижеподписавшихся» жителей станицы, ручавшихся, что преступление не могло быть совершенно Петром Кияшко, с просьбой дополнительного расследования по этому делу. Он сам первый подписал эту бумагу и отдал ее Охриму Пантелеевичу и Николаю, чтобы они собрали побольше подписей, и как можно скорее, а потом вернули эту бумагу ему.
Оба ревностно взялись за дело и за неделю собрали до пятидесяти подписей. Кущ был доволен таким результатом и сказал, что если все пятьдесят человек будут вызваны и под присягой встанут на защиту Петра, то дело может принять совсем другой оборот.
На следующий же день он передал лист с подписями помощнику атамана Кислому для препровождения его по назначению. Кислый с видимой неохотой принял ходатайство, но обещал немедленно же переслать его судебному следователю.
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава X
На следующий день лавка Гасана почему-то стояла закрытой, хотя все соседи его уже бойко торговали.
Часов в десять утра распространилась по ярмарке небывалая новость, что Гасана нашли в его квартире зверски убитым и ограбленным.
Полицейский урядник станицы Гноевой и атаман Ус, узнав о преступлении, распорядились до прибытия из Уманской участкового начальника никого в квартиру не пускать и ничего там вблизи не убирать, для чего приставили к дверям и окнам того дома нескольких казаков с винтовками, отбывавших по наряду «тыжневку».
После обеда из Уманской прикатили вызванные по телефону участковый полицейский и следователь. Сейчас же в сопровождении станичного атамана, местного полицейского и станичного доктора, все направились в дом, где было совершено убийство.
При первом же осмотре обнаружили, что сундук перса стоял открытым, часть вынутой оттуда одежды была разбросана кругом, шкатулка от денег валялась на полу расколотой и пустой. Сам Гасан лежал у порога комнаты в одном исподнем белье, с задранной вверх головой и почти насквозь был проколот собственным же кинжалом, торчавшим в груди.
Продолжая осматривать квартиру, следователь нашел на полу кисет с доморощенным табаком, на котором были вышиты две буквы: «К. Д.». Кисет не мог принадлежать Гасану, так как все соседи знали, что он не курил. В дверях толпились жившие на этой улице парубки и десятки любопытных обывателей, пришедших посмотреть такое интересное, хотя и страшное, редкое событие, случившееся на всю область впервые за несколько лет. Следователь показал кисет парубкам. Один из них, парубок с рябоватым лицом, Хатун Грицько, над которым смеялись, что он не мог выговорить букву «к», взяв в руку кисет и внимательно посмотрев, сказал:
— Да ведь это исет нашего Петруся Ияшко!
— Ай, в самом деле это кисет Петра, — подтвердили другие.
— Какого Кияшко? — спросили одновременно и атаман, и Гноевой.
— Та сына Тараса Охримовича, вашего доверенного, господин атаман, — ответили парубки.
— Что?! Не может быть! — удивился атаман.
— А ведь вчера Петр дрался с персом на ярмарке и чуть не задавил его там же; хорошо, что парубки оттянули его, — как бы ненароком заметил тут же находившийся Бощановский.
— Да? Действительно было так? — спросил следователь.
— Да, конечно. И не только я, ведь это видели многие парубки.
— Хорошо! Прошу прибыть ко мне завтра в канцелярию вашего атамана!
Потом следователь повернулся к Хатуну:
— А вы, молодой человек, точно знаете и можете подтвердить, что этот кисет действительно принадлежал названному вами Кияшко Петру?
— Та это многие знают, не только я. И-исет это точно Петра, а почему он здесь оазался, этого не знаю, — ответил Хатун, озираясь на парубков, смеявшихся над его неумением выговорить букву «к».
— Остальное вас не касается, — сказал следователь, записывая фамилию и адрес Хатуна. Потом, посмотрев еще раз на кисет, спросил: — Вот что. Если это кисет Кияшко Петра, то на нем должны бы стоять буквы «К. П.», а тут вышито «К. Д.»! Как это понимать?
Грицько долго смотрел на вышитые буквы, ничего в них не понимая, будучи неграмотным, но и тут его выручил Бощановский:
— Этот кисет, вероятно, подарила Петру его девушка, Костенко Даша. И это ее буквы и вышиты здесь.
Другие парубки тоже подтвердили слова Геннадия, хотя совсем не понимали, почему кисет мог оказаться в доме Гасана.
Считая, что следы убийства уже найдены, следователь с полицейским, не задерживаясь больше в доме Гасана, ушли вместе с атаманом в правление, пригласив с собой и свидетелей.
Сняв допрос с Хатуна и Бощановского и, отпустив их домой, участковый начальник и следователь, с представителями станичной власти, стали обсуждать происшествие.
Атаман Емельян Ус, относившийся к семье Кияшко с большим уважением, сначала не допускал и мысли, чтобы Петр был способен на такое преступление.
— Хотя... Бог его знает, — разводя руками, сказал все ж таки и он, — бывает от одного и того же дерева, а плоды разные.
— Я не хочу вникать ни в прошлое, ни в настоящее его отца и деда, — заявил следователь, — и вполне согласен с вами относительно их честности и порядочности, но парубки сейчас начинают сильно портиться. Их, несомненно, развращают понаплывшие с севера рабочие, находящиеся у вас на постройке Черноморки. Я еще не имею права утверждать, что преступление совершенно Петром Кияшко, но надо начинать следствие с него, потому что против других улик пока еще нет.
В этот момент в дверь раздался стук, и в комнату, не спрашивая разрешения, ввалился Машуткин Лука. Он, по обыкновению, был выпивши, но стоял на ногах твердо и говорил отчетливо. Все с удивлением смотрели на него.
— Господа! — снимая картуз и кланяясь, начал Лука. — Господа! Считаю своим долгом сообщить вам некоторые данные, касающиеся убийства перса Гасана.
— Рассказывайте только правду, — сказал ему следователь.
— Этой ночью, — начал Машуткин, — я и мой товарищ шли от девчат, от гребли водной мельницы, к себе домой. Проходя мимо Гасана, мы заметили, что заднее окно в его квартире раскрыто, но света не видно. Было уже около полуночи, и мы заинтересовались, почему раскрыто окно. Притаившись у плетня, стали наблюдать, что бы это значило. Вдруг видим: из окна выскакивает человек с узелком в руках и, не замечая нас, пробегает как раз мимо того плетня, где мы сидели. Его мы успели хорошо рассмотреть. И кто же, вы думаете? Знакомый нм парубок, с которым мы работаем на Черноморке, местный казак Кияшко Петр...
При последних словах все переглянулись. Атаман сидел мрачнее ночи и не мог ничего сказать. Следователь стал расспрашивать Луку:
— А вы хорошо рассмотрели, кто это был, не ошиблись в личности Петра Кияшко?
— Совершенно точно, никакой ошибки! — заложив руки назад, ответил Лука. — Мы с товарищем не только узнали его, но еще и проследили, куда он пошел. Он обогнул свою улицу с севера, через балку Веселую, перелез через чужой забор и, пригнувшись по-за деревьями, прошел с узелком во двор Тараса Кияшко, то есть к себе домой, и оттуда не выходил.
— Прекрасно! А где сейчас ваш товарищ, о котором вы говорите?
— А здесь, в коридоре, ждет меня.
— Позовите его сюда! — распорядился следователь.
Кавардак Иван вошел и снял шапку.
— Скажите вот что, — обратился к нему следователь, — вы подтверждаете только что сказанное вашим товарищем, что прошедшей ночью выскочивший из окна персиянина человек был именно Петр Кияшко?
— Так точно, ваше благородие! Я хорошо рассмотрел Петра и даже видал, куда он с узелком пошел, — закивал головой Иван, чуть пошатнувшись от сивухи.
— И под присягой подтвердите это?
— Под присягой? Г-м! — Иван немного замялся, потом твердо ответил: — А почему же нет? Конечно, могу подтвердить!
Записав показания Машуткина и Кавардака, следователь отпустил их домой, предупредив, чтобы они об этом пока никому не разглашали.
— Ну вот, господа! Как вы теперь смотрите на это дело? — обратился следователь к атаману и другим, сидевшим с ним в комнате.
Атаман молчал. Участковый начальник встал и сказал.
— Господа, все ясно. Мне кажется, мы скоро напали на верный след. Как бы там ни было, но необходимо завтра утром произвести обыск у Тараса Кияшко и арестовать его сына Петра. Все улики указывают на него, и не считаться с этим мы не может.
Уже стемнело. Следователь и участковый начальник пошли ночевать на «общественную квартиру», довольные тем, что им так скоро удалось раскрыть злодеяние.
Атаман Ус шел домой один, опустив голову и даже немного сгорбившись, что совсем не подходило к его всегда стройной фигуре. Он почти не обращал внимания на приветствия встречавшихся с ним казаков, что с ним никогда раньше не случалось. Он шагал и почти вслух рассуждал: «Неужели сын Тараса Охримовича мог это сделать? Что его могло толкнуть на такой шаг? Пусть, как говорят, Петр «розбышака», любит иногда выпить, но кто ж из казаков не пьет? Хозяйство его отца хорошее, в свободное время подрабатывает на Черноморке... Возможно, там подружился с разной пришлой дрянью, но... Ничего не понимаю. Плохо началось мое атаманство. То в прошлом году гвардеец Мачеха заколол в Ейске одного грузчика и пришлось отписываться и перед Атаманом Ейского отдела генералом Кокунько и даже перед Наказным Бабычем. Хорошо, что все кончилось благополучно. Теперь в самой моей станице совершено убийство и ограбление, и опять моего казака обвиняют...»
И действительно, всего год тому назад со староминскими хлеборобами случилось в Ейске следующее.
Однажды староминчане — гвардеец Мачеха Афанасий с двумя сыновьями и работником, Огненко Демьян, Петренко Никита и еще четыре казака — возили в Ейск продавать пшеницу. Сдав ее перед самым вечером на ссыпку Кудинова, они решили не возвращаться домой ночью — ведь ехать лошадьми на подводах надо было не меньше целого дня — и остановились ночевать на постоялом дворе.
Все улеглись спать на своих подводах, вблизи лошадей, запрятав деньги под голову и на всякий случай поставив возле себя вилы, которые брали всегда в дорогу.
В Ейском порту, среди грузчиков, часто попадались люди с темным прошлым, пьяницы и картежники. Они заметили, что казаки продали много пшеницы и, следовательно, были с деньгами. И несколько таких грузчиков, проведав, на каком постоялом дворе староминчане остановились, решили их ночью «почистить».
Мачеха, здоровенный казачище, как и все служившие в гвардии, всегда спал «по-заячьи»: чуть заслышит какой шорох — сразу проснется. Так и теперь. Заслышав на соседней гарбе шорох, он вскочил и увидел, как двое неизвестных навалились на Огиенко, зажали ему рот и что-то ищут у него, а двое других подкрадываются к нему самому. В один миг схватил он стоявшие рядом вилы с четырьмя длинными и острыми «ріжками» и первым взмахом одного оглушил, а другого проткнул насквозь. Те двое, что были возле Огиенко, бросились сразу бежать и скрылись.
Поднялась суматоха. Вскоре прибыла полиция и, увидев убитого грузчика, хотела арестовать Мачеху, но не тут-то было. Все староминцы схватили вилы, а кто не имел вил, забрали в руки люшни с гарбы и стали в боевую позу.
— Попробуйте сунуться к нам, то и вы получите в брюхо вилами! — кричали казаки полицейским. — У нас есть свой атаман, и он будет с нас спрашивать о происшедшем, а вам не дадимся!
И не дались. Тогда полицмейстер г. Ейска приказал полицейским никого из староминчан из постоялого двора не выпускать и сам сообщил по телефону обо всем и староминскому атаману, и атаману отдела. Во время этой осады кто-то из казаков незаметно выбрался оттуда и тоже сообщил своему атаману, объяснив, почему все это произошло.
Емельян Ус понял сложность положения, немедленно собрал полусотню казаков, вооруженных шашками и тремя винтовками, на самых лучших скакунах, и после полудня с ними прибыл в Ейск.
— Что случилось, Афанасий Денисович? — обратился сразу же атаман к Мачехе, не обращая внимания на находившихся у ворот полицейских.
Мачеха рассказал все подробно, ничего не утаив.
Выслушав гвардейца, которому верил так же, как и себе, Ус набросился с упреками на приехавшего полицмейстера:
— Так вы, что же, наплодили у себя в городе воров да грабителей и еще вините казаков? Они защищались от разбойников, а не нападали, защищались всеми доступными средствами!
— Да, это так, — соглашался полицмейстер, — но здесь совершено убийство, и до полного расследования виновного необходимо задержать у нас.
— Виновного среди моих казаков нет, виновный получил вилами в брюхо — и делу конец. Другим неповадно будет. Можете писать жалобу на меня в отдел, а сейчас... Запрягайте, хлопцы, коней и поехали домой! — приказал Ус осажденным на постоялом дворе станичникам.
И все староминчане, под прикрытием полусотни вооруженных казаков и своего атамана, благополучно вернулись в свою станицу.
Полицмейстер подал жалобу на самоуправство староминского атамана атаману Ейского отдела генералу Кокунько и в Екатеринодар — ничего не помогло. Рапорт Емельяна Уса был принят к сведению, и дело о привлечении Мачехи к ответственности прекращено.
С тех пор Ейский полицмейстер возненавидел всех староминских казаков и не упускал случая чем-нибудь им отомстить...
Все это, идя домой, Емельян Иванович ус припомнил и тяжело вздохнул: «Плохо, плохо началось мое атаманство. На второй срок откажусь. Примета плохая, как бы конец моего атаманства в станице не кончился еще плачевнее...»
* * *
Некоторых соседей удивляло еще и то обстоятельство, что у Кияшко было три собаки: Рябко, Сирко и Чорнюк, — и такие злые, что постороннему во двор никак нельзя было пройти без хозяина ни днем, ни ночью. И вот эти псы в ночь преступления куда-то исчезли. До самого обеда их никто не видел. Пополудни Охрим Пантелеевич нашел Сирка сдохшим, с застывшей пеной у рта. Рябко и Чорнюк отыскались в саду. Они еле волочили ноги, шли пошатываясь и, подходя к деревянному корыту возле колодца, все время лакали воду. Похоже было на то, что собаки отравлены; но кем и для чего? Дед Охрим пришел к заключению, что собаки наелись дурной травы, которая растет по балке Веселой, от которой и коровы дохнут. Но почему собаки могли есть траву, когда это совсем не их пища, он даже не подумал... На следующий день после рассказанных событий, на рассвете, когда в доме Кияшко еще почти все спали, у ворот вдруг жалобно залаял Чорнюк, потом стал гавкать издали и Рябко. К утру псы оправились, но были уже совсем не такими злыми. Петр, приподнявшись с лавки, на которой спал, выглянул в окно. В их двор входила целая группа людей: два в какой-то казенной форме, два незнакомых вооруженных казака, помощник атамана Кислый и еще три соседа Кияшко. Не понимая, что это означало, он разбудил родителей и, волнуясь — сам не зная почему — начал одеваться. В доме больше никого не было. Дед Охрим пошел рано на речку снять сети, а остальные были в степи. Сам Петро решил уже больше не идти на Черноморку и в этот день собирался в степь на все оставшееся лето...
Ранние гости, войдя в дом, остановились среди комнаты, холодно поздоровались со встретившим их Тарасом Охримовичем. Затем участковый полицейский, не снимая фуражки, спросил:
— Вы являетесь хозяином этого дома Кияшко Тарасом Охримовичем?
— Так точно, я самый, — ответил тот.
— А сын ваш Петр, что временно работает на постройке железной дороги, где сейчас?
— Он сейчас дома, собирается сегодня в степь, работать на Черноморке уже хватит, свои работы начинаются в поле. А зачем он вам?
— Позовите его сюда.
— Петро, иди сюда, тебя зачем-то требуют! — приоткрывая дверь в следующую комнату, позвал Тарас Охримович.
Петр, одетый в будничную одежду, вошел, поздоровался и встал у окна, ожидая, зачем он им тут понадобился.
Участковый полицейский, окинув беглым взглядом вошедшего парубка, вынул какую-то бумажку и сказал:
— По распоряжению следователя Ейского отдела Кубанской области, губернского советника Кожевникова, Кияшко Петр Тарасович подлежит аресту по обвинению в убийстве и ограблении персидского подданного, торговца фруктами Гасана Керим-Заде Абдул-Оглы. Вот приказ об аресте и производстве обыска в доме и во дворе обвиняемого.
Ольга Ивановна, стоявшая за дверьми, всплеснула руками и в ужасе воскликнула:
— Господи Боже мой, да не ослышалась ли я? Что они сказали? Что такое я слышу?
Петру вначале показалось, что это просто шутка полицейских, и он даже улыбнулся, но потом побледнел и стоял ничего не понимая. Как во сне увидел он двух казаков, вставших у него по бокам, с обнаженными шашками, и старшего полицейского, приказавшего ему выходить из дому.
Петр мельком взглянул на отца и мать и запротестовал:
— Что это значит? Ведь это неправда, я ничего не знаю!
— Там разберут: правда или неправда, — ответил полицейский.
Помощник атамана Кислый, когда Петр проходил мимо него, с ехидной улыбкой сказал:
— Шо, дорозбышакувався, голубчик? Давно пора! «Катузі по заслузі!» А еще хотел мою дочку сватать... В гроб загнать невинную голубку... Вот до чего докатился, ярыжник!
Петр приостановился, хотел что-то сказать относительно «невинной голубки», но, взглянув еще раз на родителей, промолчал и быстро вышел из дома.
Два казака с полицейским Гноевым увели Петра и посадили в карцер при правлении станицы. Оставшийся участковый полицейский, помощник атамана с тремя понятыми из соседей произвели в доме и дворе Кияшко обыск.
В углу двора, вблизи дома, под внутренним плетнем, нашли прикрытый слегка хворостом узелок с какой-то мужской верхней одеждой. Осмотрев одежду, соседи сразу же признали, что она принадлежала персу Гасану.
Даже у соседей, знавших Петра только с хорошей стороны, теперь сомнения рассеялись, и они поверили в его виновность. Только непонятно было: зачем, для чего?
Одни пожимали плечами. Другие говорили:
— Что ж, на Черноморке работает много всякой приезжей голытьбы, и за полцены они всегда купят хорошую одежду, а деньги ведь никогда не мешают, даже и парубкам. Гасан — басурманин и оскорбил Петра, плюнув ему в лицо. Злопамятный парубок решил отомстить персу. Только, дурак, зачем же он его одежду в своем дворе спрятал, да еще, раззява, и приметный кисет потерял в комнате убитого...
— А может, это и не он сделал? — сомневались некоторые.
— Да кто же может зайти во двор Кияшки, когда у него такие скажени собаки?! Или кто кисет из его кармана возьмет?..
Так все склонились против Петра.
После увода Петра Ольга Ивановна упала на кровать и истерически причитала:
— Ой, мой сыночек, родненький! Та чего же тебе не хватало у нас, да чем же ты был обижен? Та проклятый той час и година, в который я тебя породила, лучше бы я тебя маленьким в речке утопила! Да где ж это писано, да где ж это видано, чтобы такое злодейство мог совершить мой сын?! Позор и проклятье нашему роду будет вовеки! Ой, Боже мой милосердный, что же это такое сталось?! — И материнские слезы ручьем полились из глаз.
Тарас Охримович молча шагал по комнате, то бледнея, то краснея, и, нервно вздрагивая, беззвучно шевелил губами, негодуя в этот момент на весь мир.
Да и в самом деле! Каким величайшим и невиданным в истории Кубанского казачества позором был такой случай в его семье! Это было страшное, не смываемое веками черное пятно на весь его род! Не только в Старо-Минской, но во всех станицах Ейского отдела, вся Кубанская область будет теперь знать, что у родовитого казака-хлебороба Тараса Кияшко родной сын — душегуб! Да неужели это правда? Ведь его Петро даже овечку осенью жалел резать, как же и почему это могло случиться?!
У ворот стал голосно выть Чорнюк. Сердито пнув ногой дверь, Тарас Охримович вышел во двор, схватил у порога палку и со всей силы бросил в собаку. Чорнюк завизжал, убежал в сад и стал еще громче выть. Тарас Охримович. схватившись за голову, сел под густой шелковицей, потом сейчас же вскочил, снял висевшую на суку косу, пошел в сад и начал косить траву между яблонями, но, взмахнув раза два, кинул ее на землю и пошел назад, к дому. В это время в калитку входил с мокрыми сетями и ведром рыбы Охрим Пантелеевич.
— Батя! Да где вы там так долго пропадали?! — закричал ему Тарас.
— Та пока повыплутал рыбу, помыл сети, потом постоял с Тараном Никитой. А зачем я тут понадобился? — спросил Тарас Охримович.
— Да разве вы не знаете, какое страшное горе случилось в нашем доме?
— Какое? Что такое, я ничего не вижу и не знаю.
— Петра полиция забрала в каре. Он убил и ограбил перса Гасана. И одежду Гасана нашли у нас во дворе, спрятанную под хворостом...
Охрим Пантелеевич как стоял, так и рухнул задом на землю. Сети его упали, ведро с рыбой выпало из рук и опрокинулось. Караси, линки и краснопирка рассыпались по траве и начали, извиваясь, подпрыгивать.
— Ты что, Тарас, не смеешься ли над батьком? — промолвил он, наконец.
— Идите в хату и узнаете сами! Я сам не верю тому, что сейчас было у нас. — И Тарас Охримович опять пошел в сад не оглядываясь.
Охрим Пантелеевич некоторое время смотрел ему вслед, потом поднялся, быстро пошел в дом, даже не глянув на рассыпанную у ворот на траве рыбу, на которую сейчас же набросились кошки и собаки...
* * *
Тарас Охримович после ареста Петра старался забыть обо всем и внушал самому себе, что у него вообще не было такого сына. Он запретил всей семье навещать его и даже вспоминать о нем. Для того ли он растил его и лелеял, чтобы теперь видеть его за решеткой и слышать насмешливые замечания одностаничников?
— Вот женился бы весной, ничего бы этого не случилось в нашем доме, — говорил он своей жене Ольге Ивановне. — А теперь что? Как нам в люди показываться?
В ответ Ольга Ивановна только начинала еще больше плакать и молчала. Она нисколечко не верила, чтобы ее сын мог совершить такое злодейство.
Такого позора, чтобы казак-парубок был замешан в убийстве и ограблении, в станице еще не случалось. Сидели, правда, в карцере, но за мелкие проступки.
Так, однажды хуторскую «скажену бабу», Марью Васильевну Балюк, посадили на месяц зато, что глаз соседу выбила, застав его корову в своей пшенице. Иногда за пьяные дебоши запрут парубков дня на два-три в карцер — и все. Но то, что случилось теперь, — это небывалое событие.
Большинство друзей Петра не верили в его причастность к убийству. Не верил этому и Охрим Пантелеевич.
— Не может быть! — говорил он всем. — Я готов побожиться, что Петрусь никогда и не думал убивать, да еще и грабить Гасана. Кто-то другой это сделал, но не он. Я этого так не оставлю, надо что-то делать, как-то выручать внучка, но как?
Он часами сидел в раздумье под вербой у речки, забывал в воде и свою «пидсаку», часто от злости кидал в воду и ведро с пойманной рыбой, но придумать ничего не мог.
В один из таких моментов он увидел проходившего по берегу Шевченко Николая.
— Мыкола, обожди! — крикнул ему Охрим Пантелеевич.
— Что такое, дедушка? — остановился тот.
— Как это? Или ты тоже, может, веришь, что Петрусь разбойник?
— Никогда не верил и не поверю. Здесь дело темное, я ручаюсь головой, что Петр этого не делал.
— Ну а кто же?
— Вот в том-то и дело, что никто не знает. Ни против кого нет никаких показаний, как против Петра.
— Знаешь что, Колька, — сказал просительным тоном Охрим Пантелеевич, — ты грамотен, напиши там, куда полагается, что все это неправда.
— Ну, а кто же мне поверит, если я напишу? Да я и составить бумагу хорошо не умею.
— Знаешь что, давай пойдем посоветуваемся с Кущом Федором, что живет на Довгаливке. Он умный, грамотный и толковый человек, недаром его выбрали членом правления кредитного товарищества. Он поможет нам.
— Что ж, пойдемте, — сказал Николай, не очень веря в помощь Куща.
Охрим Пантелеевич кинул возле речки свою рыболовную снасть и пошел с Николаем до Куща.
Федор Кущ, кум Тараса Охримовича, хорошо Петра знал и сам не верил, что этот парубок мог бы совершить убийство. Его особенно заинтересовало в рассказе Охрима Пантелеевича то обстоятельство, что в первый день после убийства их злой Сирко сдох, а два других пса ходили целый день как пьяные и не гавкали. Значит, кто-то их отравил в ту ночь.
Он написал на гербовой бумаге специальное ходатайство от имени «нижеподписавшихся» жителей станицы, ручавшихся, что преступление не могло быть совершенно Петром Кияшко, с просьбой дополнительного расследования по этому делу. Он сам первый подписал эту бумагу и отдал ее Охриму Пантелеевичу и Николаю, чтобы они собрали побольше подписей, и как можно скорее, а потом вернули эту бумагу ему.
Оба ревностно взялись за дело и за неделю собрали до пятидесяти подписей. Кущ был доволен таким результатом и сказал, что если все пятьдесят человек будут вызваны и под присягой встанут на защиту Петра, то дело может принять совсем другой оборот.
На следующий же день он передал лист с подписями помощнику атамана Кислому для препровождения его по назначению. Кислый с видимой неохотой принял ходатайство, но обещал немедленно же переслать его судебному следователю.
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий