7-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава VII
Хотя на следующий день у всех участников крестин в доме Тараса Охримовича и трещала голова, все же надо было готовиться ехать косить камыш, игравший большую роль в казацком обиходе.
Камышовые заросли Старо-Минского юрта находились по берегам Еи и Сосыки, по некоторым балкам и закутам. Площадь, на которой рос камыш, никому в паевой надел не определялась, и внаймы с торгов ее не отдавали, как это практиковалось с некоторыми участками общественной земли и лугами. Камыш принадлежал всем казакам станицы, но косить его разрешалось только с 1 сентября, на Семена (св. Симеона Столпника). Каждый, кому в хозяйстве нужен был камыш, старался в этот день выехать пораньше, чтобы успеть захватить лучшие участки по берегам рек.
На рассвете в Семенов день к Тарасу Охримовичу заехал брат Иван, и они, забрав серпообразные железные тесаки, на двух гарбах поехали «по камыш». Ехать было недалеко, на северо-восточную окраину станицы — «Довгаливку», где при впадении Сосыки в Ею, на десятки саженей в ширину по берегам обеих рек, рос хороший камыш и половина его находилась не в воде, а прямо на обсохшем за лето грунте побережья.
Софрону Падалке тоже нужен был камыш, чтобы огородить баз, где зимою находился гулевой скот, но на следующий день после крестин у Кияшко он прихворнул. Заснул пьяный на пороге дома, и его прихватило. Он еле передвигался, все время охая от болей в пояснице, и не мог даже как следует разогнуться.
После полудня он пошел в станичную амбулаторию, где ему фельдшер Британ поставил на поясницу двенадцать банок и держат несколько минут. Сняв банки, фельдшер сказал Софрону, чтобы тот, придя домой, выпил бы два стакана водки, лег в кровать, потеплее укрылся и никуда не выходил. Софрон Капитонович так и сделал. Только, чтобы поскорее поправиться, выпил не два стакана, как ему говорил Британ, а чуть не целую бутылку водки. Захмелев, он сразу же лег в кровать, натянул на себя большой овечий тулуп и заснул.
Уже развиднелось, когда он проснулся. Боли в пояснице стали не так ощутимы, он мог свободно нагибаться и разгибаться, но голова сильно болела от выпитой вчера водки. Несмотря на это, он все же решил тоже поехать по камыш. С трудом запряг лошадей, взял необходимый инструмент, взобрался на гарбу и решил ехать подальше, на «Копійчину балку», верст за пятнадцать от своей станицы, где тоже росло много камыша, чтобы за дорогу в голове посвежело. По дороге он больше лежал на днище гарбы, дав волю лошадям двигаться с такой скоростью, какой они сами хотят. Потом нехотя съел малосольный огурец, у общественного колодца возле хутора Западный Сосык напился холодной воды, и, пока доехал до Копийчиной балки, голова перестала болеть, и он действительно оправился от хмельного недомогания. Боли в пояснице не чувствовалось, и он в душе искренне благодарил фельдшера Британа за банки, решив теперь сам дома ставить банки себе и жене, если заболит спина или еще что-нибудь.
Но пока он доехал, все лучшие участки камыша были уже скошены. Оставался только редкий, смешанный с кугою или с прошлогодним сухостоем. Постарались жившие невдалеке хуторяне, земля которых тоже находилась в составе Старо-Минского юрта. Вот досада!
Почесав затылок, Падалка принялся лазить по берегу и докашивать остатки камыша. На воде виднелся еще хороший камыш, но без лодки его косить было почти невозможно. Такой камыш скашивали зимою, по льду. Насилу к вечеру собрал он кулей двадцать второсортного камыша, поймал пасшихся на лугу у речки лошадей, запряг и поехал домой.
Возвратился Софрон Капитонович ко двору уже в сумерках. В большой комнате был виден свет, горела керосиновая лампа, но открыть ворота никто не выходил. Он крикнул два раза; собаки залаяли и смолкли, узнав хозяина. Взрослый сын его и подростки девочки находились в степи, но жена была дома. Почему же она не встречает? Ведь раньше она всегда стояла у ворот и поджидала его, даже когда он возвращался домой пьяным. Спрыгнув с гарбы, он со злостью рванул ворота так, что они упали, и еще больше разозлился. Оттянув ворота в сторону, он въехал во двор и, не выпрягая лошадей, побежал в хату, подбирая на ходу самые сильные ругательства для жены за ее невнимательность к приезду мужа. Но едва он ступил на порог, как до его слуха донесся писк младенца: «Уа, Уа-а-а!»
— Ага! Вот оно что! Жинка, наверное, так сказать, отелилась, — вслух подумал Софрон Капитонович.
Все придуманные ругательства, которые он собирался обрушить на жену, застыли на губах. Он даже не решился сразу заходить, а тихо вернулся во двор, отпряг лошадей и только потом вошел в дом.
Старуха соседка, Марфа Линец, возилась у печи с пищавшим новорожденным, уматывая его в пеленки и одеяльце.
Жена Софрона, Варя, лежала в следующей комнате, где горела большая керосиновая лампа, бросая сквозь раскрытые двери слабый свет на угол печи и возившуюся с ребенком бабку Марфу. Падалка стоял и молча смотрел на заботы соседки.
Варя слабо стонала. Вдруг она застонала громче и потом вскрикнула. Марфа, оставив около печи ребенка, опрометью кинулась в другую комнату. Через несколько минут она появилась в дверях с другим живым комом.
— Ну, Софрон Капитонович, есть и другой сынок.
— Двое?! — в ужасе вскричал Софрон.
— Как видите, Бог сразу двоих дал, — спокойно отвечала Марфа и положила второго ребенка рядом с первым.
— Я, так сказать, ничего не понимаю, — бормотал про себя Софрон, жестикулируя и нервно шагая по комнате.
Марфа прошла в комнату родильницы и вернулась с какими-то тряпками.
— Ну как там Варька? — спросил ее хозяин.
— Стонет и дуется.
— Еще дуется?! Да ты лампу потуши, чертова душа, скорее лампу туши! — закричал во все горло Софрон.
Марфа в испуге кинулась в другую комнату, подскочила к лампе и дунула изо всей силы так, что стекло слетело и разбилось. В комнате сразу стало темно, как в черном мешке. Варя постонала немного и затихла. Марфа стояла у окна и молчала.
— Слава Богу, все благополучно прошло, — сказала она, крестясь.
— Благополучно, говоришь! — передразнил ее Софрон. — Не могла, старая ведьма, сразу же после первого загасить лампу! Разве не видела, что они, как жуки на огонь, ползут и ползут.
— Точно, как жуки на огонь, Софрон Капитонович. Не догадалась я сразу, старая стала. Ну, двойко ничего, ведь оба хлопчики.
Хотя Марфа вряд ли понимала, о чем говорил хозяин, да и он стал сомневаться в том, что двойня родилась только потому, что в комнате был свет от лампы. Через несколько минут он чиркнул спичкой и зажег висевшую в углу лампаду, и все предметы в комнате стали различимы при ее слабом свете. Варя спала. Ее никто не стал тревожить. Марфа вернулась к близнецам, а Софрон ходил по комнате и бормотал про себя:
— Вот тебе и хорошая примета, как сказал позавчера Кущ. Овца окотилась двумя ягнятами каждая — хорошо, кобыла ожеребилась двойней — тоже добре, а вот жинка двух привела — это уж, так сказать, никуда не годится. И в кого она вдалась? Кажется, в их роду никогда не было близнецов! Надо будет девчат со степи сейчас же потребовать домой, а то кто же с этими вылупками возиться будет! Не думал... Впрочем, оба — хлопчики, подрастут парубками, сразу два пая получат, земли втрое прибавится. Ладно, пускай растут...
Утром Софрон Падалка принялся за починку сломанных им вчера в неосновательном гневе ворот.
По дороге, мимо его двора, шли Тарас Кияшко и Максим Таран.
— Бог на помочь, Софрон Капитонович, — сказал Тарас Охримович.
— Спасибо, также и вам хай Бог помогает! Куда это вы путь держите, заходите!
Кияшко и Таран подошли к воротам.
— Ну как, удалось вчера нагребти камыша? — спросил Тарас.
— Мало. Был нездоров, приехал поздно на Копийчину балку, и уже весь лучший камыш хуторяне покосили. Они, наверное, еще и раньше, до срока, покосили его, зачем только наш атаман смотрит!
— А чего вы аж туда ездили? — спросил Тарас Охримович. — Мы с Иваном поехали на Довгаливку, на Ею, и по две гарбы настебали, да еще камыш какой!
— Так уж меня вчера Бог карал, — почесав затылок, пробормотал Софрон.
— Ну а как в кумовья? Скоро уж мне приходить?
— Хоть сейчас можно, — усмехнулся Падалка.
— Уже есть? Что ж, я с большим удовольствием.
— Нет, Тарас Охримович, вы уж обождите, — перебил Максим Таран, — я давно собираюсь в кумы до Варьки, так что уважьте, пожалуйста, я буду кумом.
— Ни в коем случае, — возразил Тарас, — мы с Софроном Капитоновичем договорились еще позавчера, у меня на крестинах, что кумом буду я.
— Вы позавчера, а я договорился еще полгода тому назад, что кумом буду я, так что мое право выше!
— Обождите, не спорьте, — вмешался Софрон, — раз оба хотите, я вас обоих и возьму в кумы.
— Как так обоих? — в один голос переспросили оба претендента. — Это же незаконно будет.
— Вполне законно. Оба будете у меня кумовьями и по всем правилам казачьих и церковных законов.
— Шо, може, двое? — неуверенно спросил Таран.
— То-то и оно, шо двое. Два хлопчика. Два Сэмэна. Так что завтра, милости прошу, приходите оба, будете восприемниками моих казачат...
— Ну и везет же вам, Софрон Капитонович, в этом году, — засмеялся Тарас. — Овцы по двое ягнят привели, кобыла ожеребилась двумя, и жинка двух казаков, как из пушки, выпалила. Через семнадцать лет землицы сразу привалит двадцать четыре десятины!
— Да пока земли привалит, меня самого может завалить землей, и всего-то хватит три аршина. Жди у моря погоды. — И Софрон, нахмурясь, стал чинить ворота.
Кияшко и Таран простились с ним и направились своей дорогой, оживленно жестикулируя. Вероятно, обсуждали события у Софрона и предстоящие крестины.
На следующий день Варя почувствовала себя уже неплохо и сама стряпала у печи, приготовляясь к крестинам; стирала пеленки... Но в полдень стала жаловаться на боли в животе, и чем дальше, все больше и больше.
— Знаешь что, — сказал ей Софрон Капитонович, — у меня позавчера тоже были сильные боли в пояснице, а Британ поставил мне банки, и сразу стало легче. Давай я и тебе поставлю банки на живот?
— Да где же у нас эти банки? — охая, отвечала Варя. — Да и как их ставить? Это же только фельдшер умеет. Может, на животе и нельзя?
— Я думаю, везде можно, а как ставить — это тоже знаю. Сам видел, как Британ мне ставил, не слепой был. А вот что можно вместо банок приспособить, это вопрос. Давай я тебе поставлю наш «полывянный» чавун. Он ровный, легкий и займет не меньше половины твоего пуза; все равно, что двенадцать банок, которые мне ставил Британ.
— Да ставь, ради Бога, что хочешь и где хочешь, хоть на пузо, хоть на спину, лиш бы таких болей не было. Ох, как колет!
Софрон Каптонович достал чугунок, вытер его насухо тряпкой, обнажил живот Вари, примерял. Потом зажег свечу и стал держать под чугунком, но ничего из этого не получалось, чугунок не приставал к телу. Смочил тряпку в керосине и поджег, но от этого так надымил и сам черным стал, что в результате затоптал ногами огонь. Потом смекнул: намотал на палочку чистую тряпку, щедро полил водкой и попробовал зажечь. На тряпке появилось голубоватое бездымное пламя. Подержав пламя над чугунком несколько секунд, Софрон приставил его быстро к животу Вари, и на этот раз опыт удался. Чугунок плотно пристал к телу. Он прикрыл это место одеялом и отошел. Прошло минут десять-пятнадцать.
— Софроша, ради Бога, сними уже свою «банку», а то весь живот втянуло в чугунок! — взмолилась вдруг варя.
Софрон Капитонович подошел, открыл одеяло, хотел легко снять, но чугунок так влип краями, что оторвать было трудно. Очень сильно втянуло живот в чугунок. Софрон стал тянуть силой. Варя кричала от боли, упала даже с кровати на земляной пол, но чугунок не отставал. Что делать?
А в это время у калитки показались уже кумовья: Тарас Кияшко шел с Христиною Галушка, а Максим Таран с Химкою Комарец.
Заметив входивших в калитку кумовьев, Софрон схватил кочергу и со всего размаху хватил по дну чугунка. Чугунок разлетелся вдребезги, Варя громко вскрикнула от боли, проклиная и мужа, и тех, кто выдумал ставить банки.
— Добрый вечер, кум! — поздоровался первым Тарас Кияшко. — Что это ты за черепки собираешь?
— Та... ставил чавун в печь, упустил и разбил. Бабе моей, так сказать, нездоровится, а я, вот видите, кухарничаю.
— О, это к добру! Хорошая примета, посуда бьется к добру, — сказал Максим Таран.
— Э, с вашими приметами! — махнув рукою, зло отвечал Софрон. — И Кущ Федор пророчил мне хорошие приметы, а в результате две пары кумовьев пришлось просить. Так и это...
Крестины у Софрона Капитоновича Падалка прошли так же, как и у Тараса Кияшко. Пили сразу за двоих крещеных казачат. И хотя Варя в этой попойке не участвовала, стонала и охала в кровати после Сафроновой «банки» еще сильнее, но все же согласилась выпить две рюмки водки и после этого уснула. Веселились все до «третьей стадии»...
* * *
Через неделю после крестин внука Охрим Пантелеевич, взяв жестяную банку, пошел на базар купить дегтю для смазки конской сбруи.
Уже месяца два не видно было дегтярей. А то, бывало, чуть не каждый день ездят по улицам с бочками и кричат: «Дегтю, дегтю!» А тут как раз деготь вышел, и упряжь уже неделю без смазки.
Едва он пересек площадь и вышел на улицу Красную, как его окликнули из почтовой конторы:
— Охрим Пантелеевич! Письмецо вам пришло из Аббас-Тумана! — чиновник вручил ему конверт.
Досадуя на свою безграмотность, Охрим Пантелеевич вернулся домой и дал письмо Тарасу, чтобы поскорее узнать его содержание.
«...Батя! Прошу вашего благословения в далекий и опасный путь, — читал Тарас. — Сегодня отправляемся на Дальний Восток, в Маньчжурию. Едем бить япошек... Посылаю всем по низкому, до самой сырой земли, поклону...
Ваш сын Андрей Кияшко, 4 сентября 1905 года...»
— Бог тебя благословит, мой сыночек. Это нужное дело, — сказал Охрим Пантелеевич и, повернувшись к иконам, крестясь, добавил: — Пошли, Боже, рабу Твоему Андрею ангела-хранителя, да оградит он его от всего недоброго и страшного, как в дороге, так и на поле брани...
Сотворив земной поклон, Охрим Пантелеевич нахлобучил шапку, вышел в сени, взял оставленный у порога жестяной бидончик и опять направился на базар за дегтем, сосредоточенно о чем-то думая...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
Глава VII
Хотя на следующий день у всех участников крестин в доме Тараса Охримовича и трещала голова, все же надо было готовиться ехать косить камыш, игравший большую роль в казацком обиходе.
Камышовые заросли Старо-Минского юрта находились по берегам Еи и Сосыки, по некоторым балкам и закутам. Площадь, на которой рос камыш, никому в паевой надел не определялась, и внаймы с торгов ее не отдавали, как это практиковалось с некоторыми участками общественной земли и лугами. Камыш принадлежал всем казакам станицы, но косить его разрешалось только с 1 сентября, на Семена (св. Симеона Столпника). Каждый, кому в хозяйстве нужен был камыш, старался в этот день выехать пораньше, чтобы успеть захватить лучшие участки по берегам рек.
На рассвете в Семенов день к Тарасу Охримовичу заехал брат Иван, и они, забрав серпообразные железные тесаки, на двух гарбах поехали «по камыш». Ехать было недалеко, на северо-восточную окраину станицы — «Довгаливку», где при впадении Сосыки в Ею, на десятки саженей в ширину по берегам обеих рек, рос хороший камыш и половина его находилась не в воде, а прямо на обсохшем за лето грунте побережья.
Софрону Падалке тоже нужен был камыш, чтобы огородить баз, где зимою находился гулевой скот, но на следующий день после крестин у Кияшко он прихворнул. Заснул пьяный на пороге дома, и его прихватило. Он еле передвигался, все время охая от болей в пояснице, и не мог даже как следует разогнуться.
После полудня он пошел в станичную амбулаторию, где ему фельдшер Британ поставил на поясницу двенадцать банок и держат несколько минут. Сняв банки, фельдшер сказал Софрону, чтобы тот, придя домой, выпил бы два стакана водки, лег в кровать, потеплее укрылся и никуда не выходил. Софрон Капитонович так и сделал. Только, чтобы поскорее поправиться, выпил не два стакана, как ему говорил Британ, а чуть не целую бутылку водки. Захмелев, он сразу же лег в кровать, натянул на себя большой овечий тулуп и заснул.
Уже развиднелось, когда он проснулся. Боли в пояснице стали не так ощутимы, он мог свободно нагибаться и разгибаться, но голова сильно болела от выпитой вчера водки. Несмотря на это, он все же решил тоже поехать по камыш. С трудом запряг лошадей, взял необходимый инструмент, взобрался на гарбу и решил ехать подальше, на «Копійчину балку», верст за пятнадцать от своей станицы, где тоже росло много камыша, чтобы за дорогу в голове посвежело. По дороге он больше лежал на днище гарбы, дав волю лошадям двигаться с такой скоростью, какой они сами хотят. Потом нехотя съел малосольный огурец, у общественного колодца возле хутора Западный Сосык напился холодной воды, и, пока доехал до Копийчиной балки, голова перестала болеть, и он действительно оправился от хмельного недомогания. Боли в пояснице не чувствовалось, и он в душе искренне благодарил фельдшера Британа за банки, решив теперь сам дома ставить банки себе и жене, если заболит спина или еще что-нибудь.
Но пока он доехал, все лучшие участки камыша были уже скошены. Оставался только редкий, смешанный с кугою или с прошлогодним сухостоем. Постарались жившие невдалеке хуторяне, земля которых тоже находилась в составе Старо-Минского юрта. Вот досада!
Почесав затылок, Падалка принялся лазить по берегу и докашивать остатки камыша. На воде виднелся еще хороший камыш, но без лодки его косить было почти невозможно. Такой камыш скашивали зимою, по льду. Насилу к вечеру собрал он кулей двадцать второсортного камыша, поймал пасшихся на лугу у речки лошадей, запряг и поехал домой.
Возвратился Софрон Капитонович ко двору уже в сумерках. В большой комнате был виден свет, горела керосиновая лампа, но открыть ворота никто не выходил. Он крикнул два раза; собаки залаяли и смолкли, узнав хозяина. Взрослый сын его и подростки девочки находились в степи, но жена была дома. Почему же она не встречает? Ведь раньше она всегда стояла у ворот и поджидала его, даже когда он возвращался домой пьяным. Спрыгнув с гарбы, он со злостью рванул ворота так, что они упали, и еще больше разозлился. Оттянув ворота в сторону, он въехал во двор и, не выпрягая лошадей, побежал в хату, подбирая на ходу самые сильные ругательства для жены за ее невнимательность к приезду мужа. Но едва он ступил на порог, как до его слуха донесся писк младенца: «Уа, Уа-а-а!»
— Ага! Вот оно что! Жинка, наверное, так сказать, отелилась, — вслух подумал Софрон Капитонович.
Все придуманные ругательства, которые он собирался обрушить на жену, застыли на губах. Он даже не решился сразу заходить, а тихо вернулся во двор, отпряг лошадей и только потом вошел в дом.
Старуха соседка, Марфа Линец, возилась у печи с пищавшим новорожденным, уматывая его в пеленки и одеяльце.
Жена Софрона, Варя, лежала в следующей комнате, где горела большая керосиновая лампа, бросая сквозь раскрытые двери слабый свет на угол печи и возившуюся с ребенком бабку Марфу. Падалка стоял и молча смотрел на заботы соседки.
Варя слабо стонала. Вдруг она застонала громче и потом вскрикнула. Марфа, оставив около печи ребенка, опрометью кинулась в другую комнату. Через несколько минут она появилась в дверях с другим живым комом.
— Ну, Софрон Капитонович, есть и другой сынок.
— Двое?! — в ужасе вскричал Софрон.
— Как видите, Бог сразу двоих дал, — спокойно отвечала Марфа и положила второго ребенка рядом с первым.
— Я, так сказать, ничего не понимаю, — бормотал про себя Софрон, жестикулируя и нервно шагая по комнате.
Марфа прошла в комнату родильницы и вернулась с какими-то тряпками.
— Ну как там Варька? — спросил ее хозяин.
— Стонет и дуется.
— Еще дуется?! Да ты лампу потуши, чертова душа, скорее лампу туши! — закричал во все горло Софрон.
Марфа в испуге кинулась в другую комнату, подскочила к лампе и дунула изо всей силы так, что стекло слетело и разбилось. В комнате сразу стало темно, как в черном мешке. Варя постонала немного и затихла. Марфа стояла у окна и молчала.
— Слава Богу, все благополучно прошло, — сказала она, крестясь.
— Благополучно, говоришь! — передразнил ее Софрон. — Не могла, старая ведьма, сразу же после первого загасить лампу! Разве не видела, что они, как жуки на огонь, ползут и ползут.
— Точно, как жуки на огонь, Софрон Капитонович. Не догадалась я сразу, старая стала. Ну, двойко ничего, ведь оба хлопчики.
Хотя Марфа вряд ли понимала, о чем говорил хозяин, да и он стал сомневаться в том, что двойня родилась только потому, что в комнате был свет от лампы. Через несколько минут он чиркнул спичкой и зажег висевшую в углу лампаду, и все предметы в комнате стали различимы при ее слабом свете. Варя спала. Ее никто не стал тревожить. Марфа вернулась к близнецам, а Софрон ходил по комнате и бормотал про себя:
— Вот тебе и хорошая примета, как сказал позавчера Кущ. Овца окотилась двумя ягнятами каждая — хорошо, кобыла ожеребилась двойней — тоже добре, а вот жинка двух привела — это уж, так сказать, никуда не годится. И в кого она вдалась? Кажется, в их роду никогда не было близнецов! Надо будет девчат со степи сейчас же потребовать домой, а то кто же с этими вылупками возиться будет! Не думал... Впрочем, оба — хлопчики, подрастут парубками, сразу два пая получат, земли втрое прибавится. Ладно, пускай растут...
Утром Софрон Падалка принялся за починку сломанных им вчера в неосновательном гневе ворот.
По дороге, мимо его двора, шли Тарас Кияшко и Максим Таран.
— Бог на помочь, Софрон Капитонович, — сказал Тарас Охримович.
— Спасибо, также и вам хай Бог помогает! Куда это вы путь держите, заходите!
Кияшко и Таран подошли к воротам.
— Ну как, удалось вчера нагребти камыша? — спросил Тарас.
— Мало. Был нездоров, приехал поздно на Копийчину балку, и уже весь лучший камыш хуторяне покосили. Они, наверное, еще и раньше, до срока, покосили его, зачем только наш атаман смотрит!
— А чего вы аж туда ездили? — спросил Тарас Охримович. — Мы с Иваном поехали на Довгаливку, на Ею, и по две гарбы настебали, да еще камыш какой!
— Так уж меня вчера Бог карал, — почесав затылок, пробормотал Софрон.
— Ну а как в кумовья? Скоро уж мне приходить?
— Хоть сейчас можно, — усмехнулся Падалка.
— Уже есть? Что ж, я с большим удовольствием.
— Нет, Тарас Охримович, вы уж обождите, — перебил Максим Таран, — я давно собираюсь в кумы до Варьки, так что уважьте, пожалуйста, я буду кумом.
— Ни в коем случае, — возразил Тарас, — мы с Софроном Капитоновичем договорились еще позавчера, у меня на крестинах, что кумом буду я.
— Вы позавчера, а я договорился еще полгода тому назад, что кумом буду я, так что мое право выше!
— Обождите, не спорьте, — вмешался Софрон, — раз оба хотите, я вас обоих и возьму в кумы.
— Как так обоих? — в один голос переспросили оба претендента. — Это же незаконно будет.
— Вполне законно. Оба будете у меня кумовьями и по всем правилам казачьих и церковных законов.
— Шо, може, двое? — неуверенно спросил Таран.
— То-то и оно, шо двое. Два хлопчика. Два Сэмэна. Так что завтра, милости прошу, приходите оба, будете восприемниками моих казачат...
— Ну и везет же вам, Софрон Капитонович, в этом году, — засмеялся Тарас. — Овцы по двое ягнят привели, кобыла ожеребилась двумя, и жинка двух казаков, как из пушки, выпалила. Через семнадцать лет землицы сразу привалит двадцать четыре десятины!
— Да пока земли привалит, меня самого может завалить землей, и всего-то хватит три аршина. Жди у моря погоды. — И Софрон, нахмурясь, стал чинить ворота.
Кияшко и Таран простились с ним и направились своей дорогой, оживленно жестикулируя. Вероятно, обсуждали события у Софрона и предстоящие крестины.
На следующий день Варя почувствовала себя уже неплохо и сама стряпала у печи, приготовляясь к крестинам; стирала пеленки... Но в полдень стала жаловаться на боли в животе, и чем дальше, все больше и больше.
— Знаешь что, — сказал ей Софрон Капитонович, — у меня позавчера тоже были сильные боли в пояснице, а Британ поставил мне банки, и сразу стало легче. Давай я и тебе поставлю банки на живот?
— Да где же у нас эти банки? — охая, отвечала Варя. — Да и как их ставить? Это же только фельдшер умеет. Может, на животе и нельзя?
— Я думаю, везде можно, а как ставить — это тоже знаю. Сам видел, как Британ мне ставил, не слепой был. А вот что можно вместо банок приспособить, это вопрос. Давай я тебе поставлю наш «полывянный» чавун. Он ровный, легкий и займет не меньше половины твоего пуза; все равно, что двенадцать банок, которые мне ставил Британ.
— Да ставь, ради Бога, что хочешь и где хочешь, хоть на пузо, хоть на спину, лиш бы таких болей не было. Ох, как колет!
Софрон Каптонович достал чугунок, вытер его насухо тряпкой, обнажил живот Вари, примерял. Потом зажег свечу и стал держать под чугунком, но ничего из этого не получалось, чугунок не приставал к телу. Смочил тряпку в керосине и поджег, но от этого так надымил и сам черным стал, что в результате затоптал ногами огонь. Потом смекнул: намотал на палочку чистую тряпку, щедро полил водкой и попробовал зажечь. На тряпке появилось голубоватое бездымное пламя. Подержав пламя над чугунком несколько секунд, Софрон приставил его быстро к животу Вари, и на этот раз опыт удался. Чугунок плотно пристал к телу. Он прикрыл это место одеялом и отошел. Прошло минут десять-пятнадцать.
— Софроша, ради Бога, сними уже свою «банку», а то весь живот втянуло в чугунок! — взмолилась вдруг варя.
Софрон Капитонович подошел, открыл одеяло, хотел легко снять, но чугунок так влип краями, что оторвать было трудно. Очень сильно втянуло живот в чугунок. Софрон стал тянуть силой. Варя кричала от боли, упала даже с кровати на земляной пол, но чугунок не отставал. Что делать?
А в это время у калитки показались уже кумовья: Тарас Кияшко шел с Христиною Галушка, а Максим Таран с Химкою Комарец.
Заметив входивших в калитку кумовьев, Софрон схватил кочергу и со всего размаху хватил по дну чугунка. Чугунок разлетелся вдребезги, Варя громко вскрикнула от боли, проклиная и мужа, и тех, кто выдумал ставить банки.
— Добрый вечер, кум! — поздоровался первым Тарас Кияшко. — Что это ты за черепки собираешь?
— Та... ставил чавун в печь, упустил и разбил. Бабе моей, так сказать, нездоровится, а я, вот видите, кухарничаю.
— О, это к добру! Хорошая примета, посуда бьется к добру, — сказал Максим Таран.
— Э, с вашими приметами! — махнув рукою, зло отвечал Софрон. — И Кущ Федор пророчил мне хорошие приметы, а в результате две пары кумовьев пришлось просить. Так и это...
Крестины у Софрона Капитоновича Падалка прошли так же, как и у Тараса Кияшко. Пили сразу за двоих крещеных казачат. И хотя Варя в этой попойке не участвовала, стонала и охала в кровати после Сафроновой «банки» еще сильнее, но все же согласилась выпить две рюмки водки и после этого уснула. Веселились все до «третьей стадии»...
* * *
Через неделю после крестин внука Охрим Пантелеевич, взяв жестяную банку, пошел на базар купить дегтю для смазки конской сбруи.
Уже месяца два не видно было дегтярей. А то, бывало, чуть не каждый день ездят по улицам с бочками и кричат: «Дегтю, дегтю!» А тут как раз деготь вышел, и упряжь уже неделю без смазки.
Едва он пересек площадь и вышел на улицу Красную, как его окликнули из почтовой конторы:
— Охрим Пантелеевич! Письмецо вам пришло из Аббас-Тумана! — чиновник вручил ему конверт.
Досадуя на свою безграмотность, Охрим Пантелеевич вернулся домой и дал письмо Тарасу, чтобы поскорее узнать его содержание.
«...Батя! Прошу вашего благословения в далекий и опасный путь, — читал Тарас. — Сегодня отправляемся на Дальний Восток, в Маньчжурию. Едем бить япошек... Посылаю всем по низкому, до самой сырой земли, поклону...
Ваш сын Андрей Кияшко, 4 сентября 1905 года...»
— Бог тебя благословит, мой сыночек. Это нужное дело, — сказал Охрим Пантелеевич и, повернувшись к иконам, крестясь, добавил: — Пошли, Боже, рабу Твоему Андрею ангела-хранителя, да оградит он его от всего недоброго и страшного, как в дороге, так и на поле брани...
Сотворив земной поклон, Охрим Пантелеевич нахлобучил шапку, вышел в сени, взял оставленный у порога жестяной бидончик и опять направился на базар за дегтем, сосредоточенно о чем-то думая...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий