26-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XVI
На третий день после Покрова, хотя еще не успело смеркнуться, а собравшиеся на улице, недалеко от двора Костенко Трофима, девушки уже распевали свои песни про «коханье» и разлуку.
Даша, одевшись по-праздничному еще перед заходом солнца, совсем не спешила к подругам. Она поминутно подходила к окну и глядела на дорогу, стараясь что-то там рассмотреть; а то несколько раз хватала веник и начинала подметать комнату, хотя в этом не было никакой надобности.
Вдруг к воротам Костенко примчалась новая двухрессорная линейка, запряженная парой гнедых лошадей. С линейки соскочили и вошли в калитку одетые в парадную казачью форму Петр с «ципком» в руках, рядом с ним Савка Корж с паляницей хлеба, прикрытой белым вышитым полотенцем, и немного сзади, в черной черкеске, усатый казак Кононенко Денис осторожно придерживал одной рукой торчавшую из кармана бутылку водки для магарыча, если сватовство состоится, а другой махал батогом, отгоняя собак.
Только теперь родители Даши поняли, почему она так сегодня, приодевшись, нервничала и не шла гулять.
— Добрый вечер, Трофим Степанович, и вы, Василиса Григорьевна! Принимайте гостей, хоть и непрошенных! — Снимая шапку и подавая руку хозяевам, сказал Савка Корж.
— Здравствуйте! — сказал Петр и встал у порога, не здороваясь за руку.
Кононенко тоже вошел, поздоровался и встал рядом с Коржом.
— Здравствуйте, здравствуйте! Проходите, милости просим, садитесь! — ответила Василиса Григорьевна, любезно пододвигая гостям стулья.
Оба старосты сели, но Петр продолжал стоять, только отошел немного дальше от порога к средине комнаты.
Из-за полуоткрытой двери в другую комнату выглянула Даша и сейчас же скрылась, но Корж успел заметить ее.
— А ну, канареечка бескрылая, иди, иди сюда, не убегай! — позвал он, заглядывая в дверь.
Даша молча вошла, тихо сказала «добрый вечер», отошла к стенке возле плиты и, опустив голову, начала зубами теребить краешек своей косынки, изредка мельком поглядывая на Петра.
— А мы ехали мимо, смотрим у окна птичка сидит, как синичка в клетке, — начал, усмехаясь, Корж, — ехали по другим делам, да, увидев, решили украсть эту пташку, а воряга с нами приехал добрячий! — подмигнул он Петру, а потом обратился к родителям Даши: — Ну, сваточки, вы, наверное, догадываетесь, зачем мы остановились возле ваших ворот и вошли незваными гостями в ваш дом?
— А кто же его знает, что за нужда заставила вас сегодня прибыть к нам? Скажите, что за дело? — якобы не догадываясь, спросил Трофим Степанович.
— Знаете что, сваточки, зачем долго попусту рассусоливать? — сказал Кононенко, вставая со стула. — Вы хорошо знаете, что приехали мы сватать вашу дочку, Одарку, за Кияшко Петра. Этого парубка вы, наверное, тоже знаете. Так что, не откажите в нашей просьбе, отдайте свою дочку за Петра!
— Ой, мои же дорогие сваточки! — вздохнув, ответила Василиса Григорьевна. — Знаем мы и парубка вашего, знаем его родителей и вас тоже: хорошие люди, грех что и сказать, да не в этом дело. Молодая она еще, ей только семнадцать на Покрову стукнуло, я еще и не насмотрелась на нее, не налюбовалась. Она у нас одна, кто же мне помогать будет в доме? Не отдадим, пусть еще поживет с нами!
— Э, свахо! Это уж девичья натура такая: пока маленькая, и мать, и отец нужны, а выросла — улетает, как птичка, и за хвост не удержишь, — заметил Корж. — Не сегодня-завтра, не в этом году — в следующем, не за Петра, так за другого, а все равно не миновать вам этой разлуки. Так что напрасно вы утруждаете себя оттяжкой того, чего не миновать.
— Все это правда, Савва Андреевич, — сказал Трофим Степанович, — да не хотелось все же так рано завязывать дочке голову замужеством. Пусть еще побудет на воле. Не гневайтесь, но пока мы ничего вам не обещаем, мы еще об этом и не подумали хорошенько...
Конечно, родители Даши с доводами старост были вполне согласны и лучшего зятя, чем Петр Кияшко, они и не желали; но считали, что в первый же приезд жениха им давать сове согласие просто неудобно. И поэтому, как старосты не уговаривали их, на этот раз отказали им.
Обратной дорогой Петр, насупившись, сказал:
— Чего они упираются так? Да если они еще раз откажут, я украду Дашу по-черкесски, поедем в Ивановку, обвенчаемся, и все...
— Не горячись, Петька, — улыбаясь, успокоил его Корж. — Они отдадут Дашу, ты же должен понимать, что с первого разу никто не дает согласия. Поедем еще и завтра. Я вижу, они не против тебя...
И на второй день сваты уехали ни с чем.
Но когда Петр со старостами приехал в третий раз, родители Даши уже не противоречили. Как только все зашли в комнату, Трофим Степанович, любезно поздоровавшись, объявил:
— Что ж, дорогие сваточки, наверное, чему быть суждено, того не миновать. Мы-то с бабкой ничего, а вот как дочка? Может, она не хочет замуж; может, совсем не любит Петра? Я ведь обещал никогда ее не принуждать к этому. Как ты, Даша, а?
— А вы, папаша, как будто и не знаете? — улыбнулась Даша и подошла к Петру. — Я его вот как «не люблю». — И, не стыдясь, она крепко обвила руками его шею и несколько раз поцеловала, повторяя за каждым поцелуем «Не люблю!», «Не люблю!», — И ни за кого другого не хочу замуж, кроме как за Петьку! Я уже вам об этом говорила...
— Ну, тогда помолимся Богу, и хай Господь вас благословит, — сказала, всхлипнув, Василиса Григорьевна.
Вставши перед иконами, все кратко помолились и пошли в зал, к уже заранее приготовленному столу.
Кононенко Денис, с удовольствием вынул, наконец, из кармана бутылку магарыча, которую он возил уже третий день за собою.
Трофим Степанович взял у Коржа паляницу хлеба, поцеловал и положил на покуть.
Кроме привезенной Кононенком водки, на столе стоял большой графин с таким же зельем, поставленный хозяином.
Первый раз в жизни сидел Петр с Дашей за одним столом в присутствии ее родителей и своих двух старост, но пить после первой рюмки вежливо отказался, просто стеснялся, да и не хотел показать себя пьяницей. Но оба старосты, да и родители Даши, весело праздновали удачное сватовство.
Василиса Григорьевна завела старинную черноморскую песню, которую все подхватили:
Ой, сяду я краю віконця
Проти ясного сонця;
Проти ясного сонця
Виглядати черноморця...
Девушки, собравшиеся вблизи двора Костенко, всем своим нутром чуяли, что помолвка состоялась, и уже начали по этому случаю распевать «весільние» (свадебные) напевы:
Ой, шо ш тобі та, Дашечка, буде,
Як підешь ти між чужиі люди?
А там усе не по-нашему...
Подошли парубки и перебили им эту песню в самом начале, но девушки сейчас же запели другую:
Та заміж іти та треба знати:
Пізно лягти, та рано встати,
Діечко робити,
Ой, свекрусі годити,
До милого говорити...
Уже давно смеркалось, когда Тарас Охримович, управившись со скотом и поужинав, вышел к воротам и тут, наконец, услышал стук колес возвращавшейся с пьяными старостами, Коржом и Кононенко, линейки. Петра с ними не было. Открыв ворота, он даже не стал спрашивать о результатах сватовства — все было ясно. С этого дня Петр каждый день приходил на ночь к Даше на дом и уходил только утром, и так до самой свадьбы. Такой был обычай.
* * *
Через несколько дней Трофим Степанович, забрав с собой все имевшиеся дома в наличности деньги, сем рублей, отправился в магазин Смыслова за покупками для дочери.
Когда он зашел в лавку, хозяин с приказчиком терпеливо возились с капризным покупателем, уговаривая его купить хотя бы аршин какого-нибудь материала из лежавшей на полках и на прилавках в многочисленных тюках мануфактуры. Костенко остановился у дверей и стал ожидать.
— Нет, мне это сукно что-то не нравится, подайте вон с той полки! — говорил покупатель в синей черкеске и насунутой на лоб серой бараньей шапке.
Смыслов раскладывал перед ним все новые и новые тюки разных сортов, но покупатель все указывал на другие. Целый час провозился с ним хозяин, но тот все-таки ничего и не выбрал и, направляясь к выходу, сказал:
— Не показывайте больше, ничего сегодня не хочу у вас брать. Пойду приценюсь еще в лавку к Туманову.
— Почему же? Разве у нас не из чего выбрать, или товар у меня хуже и дороже? — обиженным тоном спросил Смыслов.
— Да нет, товар, конечно, хороший, но, по правде сказать, у меня и денег сейчас нет.
— Да берите без денег, пожалуйста, потом отдадите!
— Так ведь я живу на хуторе и редко бываю в станице.
— Но вы же еще когда-нибудь приедете в станицу на базар и привезете долг, берите, пожалуйста.
Не в меру привередливый казак махнул рукой и вышел из магазина.
Другой приказчик был занят с другим усатым казаком, который тоже все требовал показать ему новые и новые кипы материй и все время спрашивал: «Почем аршин? А сколько стоят три аршина? А сколько пять?» Ему на все вопросы отвечали и без конца подавали и разворачивали на прилавке «штуки» ситца, бумазеи, сукна и т. д.
— Ну, ладно, — сказал, наконец, покупатель, — дайте мне на верх, на шапку, вот этого серого сукна. — И сам наметил пальцем, сколько именно ему нужно.
Хозяин отрезал кусок менее четверти аршина и любезно подал.
После этого, обернувшись к двери, Смыслов заметил спокойно стоявшего там Трофима Костенко.
— А, доброго здоровячка, Трофим Степанович! Наборов для дочурки требуется прикупить? Пожалуйста, проходите сюда, милости просим, присаживайтесь! — И любезный хозяин пододвинул ему стул. — Розового шелка на платье дочке возьмите; 63 копеек аршин, но для вас по 60 посчитаю, пожалуйста! — И, не ожидая согласия, поспешно отмерил семь аршин шелковой материи и положил на прилавок.
— Да таких платьев-то она и не носила никогда; все спидныци та кофточки, — нерешительно сказал Трофим Степанович.
— Дам и этого, пожалуйста. У меня все есть. — И Смыслов достал с верхней полки целую, не раскрытую еще кипу кашемира, по 30 копеек аршин, и отмерил на одну «парочку» (юбку и кофту) девять аршин.
Затем достал мадаполама по 28 копеек аршин, несколько цветов сатина, батиста и других материалов и почти от каждого куска, что-нибудь приговаривая, отрезал — то на юбку, то на кофточку, то на платье... и все складывал на прилавок в одну кучу. Трофим Степанович молча и как будто бессознательно смотрел на растущую перед ним кучу покупок и не возражал.
— А такой подарочек для дочки обязательно возьмите! Стоит всего два рубля 78 копеек! — И хозяин поставил поверх отложенного товара изящной выделки модные лайковые туфли. — Если не подойдут по размеру, пожалуйста, принесите; я всегда обменяю, у меня такие всяких размеров есть. Да, чуть не забыл, есть ли у вашей дочери хорошая кровать? — озабоченным тоном спросил он все время молчащего Трофима Степановича.
Тот немного замялся и, не глядя в его сторону. сказал:
— Кровать, конечно, имеется... деревянная, хотя и старенькая и ее немного шашли поточили, но ничего, сойдет...
— Ну что вы! Одну дочь и с такой кроватью замуж отдавать? Нет, нет! Утрите-ка нос всем станичникам! Пусть позавидуют, какое приданое справил для дочки небогатый казак. — И Смыслов, спустившись в подвал, вынес оттуда и поставил к прилавку новую никелированную, с пружинной сеткой, кровать.
Трофим Степанович глаза вытаращил:
— Что вы, Бог с вами! Да таких кроватей ни у кого из моих соседей нет! Разве это для хлеборобов? Это только паны на таких спят!
— А вот и у вашей дочки будет, а 9 рублей 70 копеек отдадите, когда захотите.
Трофим Степанович молча разглядывал дорогую и редкую в станице вещь.
Наконец откладывание товара закончилось, и Смыслов подсчитал:
— Всего 25 рублей 74 копейки вместе с кроватью.
— О нет! Я не могу все это взять, у меня всего только семь рублей денег! — вспомнив, наконец, о своем кармане, сказал Костенко.
— Помилуйте! И не беспокойтесь, Трофим Степанович: не надо ни копейки сейчас платить! Разве я не знаю, что для свадьбы вам сейчас позарез деньги нужны? Отдадите, когда найдете возможным; я вполне могу ждать до новых колосков, мне все равно. Берите все, пусть ваша дочь пользуется всем на доброе здоровячко...
Трофим Степанович, в отличие от других станичников, никогда не брал в долг, но, желая дать получше приданое своей единственной дочери, послушался доброго совета купца Смыслова и взял все, что тот ему предложил. Он сейчас же пошел домой, чтобы взять лошадей и на подводе перевезти покупки из лавки к себе.
Никаких расписок на такой, почти навязанный, кредит не давалось. Все было на «честное слово». Но и не было тоже случая, чтобы кто-нибудь из купивших товар без денег не возвращал бы полностью долга.
С этого дня в доме Костенко Трофима с утра и до поздней ночи, кроили и шили новые юбки, кофточки, платья, пополняя справленное родителями раньше приданое молодой невесты. В этой работе участвовали не только «виновница» всего этого Даша, и ее мать, но вечерами приходили и ее подруги, и тогда работа шла еще веселее.
Приходивший к Даше поздним вечером Петр иногда заставал еще в доме Костенко девушек, помогавших ей шить. И как только он появлялся, девушки одна за другой уходили домой, или шли гулять к девчатам и парубкам на «досвітки», втайне завидуя остававшейся дома подруге и не без ехидства желая ей «спокойной ночи».
В доме Тараса Кияшко особой предсвадебной суеты не замечалось: все было готово заранее. Приданого парубку справлять не требовалось. Есть чистая хорошая одежда — и ладно! В комнатах заново убрали, приукрасили стены, двор подмели, водки заготовили достаточно, а насчет еды тоже никто не беспокоился — было всего достаточно в своем хозяйстве...
* * *
Через неделю после помолвки дочери Трофим Степанович и Василиса Григорьевна пошли к свату Кияшко, на «розглядыны». Согласившись выдать дочь замуж, родители ее должны знать, в каком доме и хозяйстве она будет жить.
Это была, конечно, просто традиционная формальность: родители Даши прекрасно знали и семью, и хозяйство Тараса Кияшко, и в «проверке» не было нужды. Но их ждали, и в доме все было аккуратно прибрано.
Когда они пришли, Тарас Охримович первым долгом повел их показать все хозяйство: лошадей, скот, птицу, строения. После осмотра все направились в дом, чтобы «посидеть» у стола и договориться о дне свадьбы.
Петр вертелся около дома и от нечего делать подметал метлой у порога.
Когда стали подходить к порогу, лежавший вблизи Рябко вдруг угрожающе зарычал.
— Берегись, дядько, а то он «знышку» кусается! — предупредительно крикнул Трофиму Степановичу Петр.
— Как ты сказал? Как ты сказал? А ну повтори! — придрался к нему Тарас Охримович.
Петр смутился и молчал.
— Как твоя Даша называет своих батька и матерь?
— Папаша и мама, — ответил тихо Петр и, покраснев, сердито отогнал Рябка прочь.
— Вот так и ты должен называть! А то, «дядько»; у, бессовестный! Ведь это теперь твои вторые родители!
Трофим Степанович и Василиса Григорьевна смеялись, видя замешательство своего будущего зятя.
Затем все вошли в комнату, прямо к столу. К ним присоединились Ольга Ивановна и Охрим Пантелеевич. Остальные в семье в этой застольной беседе не участвовали. Через несколько часов сваты, слегка пошатываясь после «розглядын» ушли домой, расхваливая и хозяйство, и семью Кияшко.
Первая предсвадебная вечеринка состоялась в доме невесты.
Вечером, в праздник осенней Казанской, едва стемнело, Петр со своими боярами из лучших друзей и гармонистом Гаврилом Литовкой пришел в дом Костенко, где уже все было приготовлено к торжеству.
Старшим боярином Петр выбрал Николая, а поэтому все на вечеринке должны были подчиняться ему беспрекословно. Он же слушал только Петра. И в коридоре, и в комнате молодежи собралось полно.
Петр не танцевал, а сидел с правой стороны от Даши, надевшей сегодня в первый раз фату. (Обычно невеста надевала фату только перед самым днем свадьбы, на вечеринке в доме жениха, но некоторые семьи держались обычая, чтобы невеста была в фате и на предварительной вечеринке в доме своих родителей).
Дальше справа от Петра, сидел старший боярин, а слева от Даши — старшая дружка, Катерина Приходько. Катерина приходилась родственницей Костенкам и поэтому удостоилась такого почетного звания на предстоящих свадебных церемониях.
Николай, взглянув на Катерину, что-то тихонько шепнул Петру на ухо и улыбнулся. Петр что-то тихо ответил ему, и оба засмеялись.
— Чего они смеются? — слегка толкнула молодую Катерина.
— А и пусть себе смеются, не плакать же им сегодня? — ответила Даша и ущипнула своего «голуба».
Катерина хорошо знала, что, по обычаю, после вечеринки старшая дружка должна идти «ночевать» со старшим боярином, а не с каким-либо другим парубком, и, сама не зная почему, — радовалась этому. (Конечно, если старшая дружка была «занучевана», то есть имела парубка, с которым постоянно проводила время, тогда этот «закон» отменялся, но Катерина никем не была занята.) После Ивановой ночи у ней появилось какое-то влечение к Николаю, но она эту тайну никому не высказывала, с Николаем никогда не ходила вместе, хотя на улице они встречались часто. Если у Катерины душа тянулась к Николаю, то у последнего к ней такого расположения совсем не чувствовалось, хотя она девушка была неплохая. Он, наоборот, сидел и обдумывал план, как бы сегодня вечером повторить маневр лукавого, как было в конопле Кислого в ночь под Ивана Купалу.
Двухрядная гармошка в руках Гаврила Литовки без умолку визжала, наигрывая всевозможные танцы. Девушки, одна за другой, подходили к музыканту, заказывали их по своему вкусу и попарно, то с одним, то с другим парубком, кружились по комнате, без устали топая каблуками по «долівці». При таком беспрерывном топаньи от намазанного желтой глиной земляного пола поднималась пыль, и дружки, по предложению Николая, несколько раз усердно брызгали «долівку» водою и посыпали соломою.
По углам комнаты приютились парочки влюбленных. Некоторые девчата сидели на коленях у своих парубков и шептались с ними.
Парубки, выйдя в коридор покурить, затягивали песни:
Зібралися всі бурлаки
До рідноі хати.
Тут нам мило, тут нам любо
В журби заспівати...
или:
Ревут, стогнут гори,
Хвиля воду гоне.
Плачут, тужать козаченьки
В турецкой неволі...
Иногда к ним присоединялись и девчата, и тогда почти всегда пели хором: «Реве та стогне Дніпр широкий...»
Покурив, парубки опять возвращались в комнату, и танцы продолжались.
В перерывах между танцами устраивались всевозможные игры.
Ставили, например, посреди комнаты два стула, спинками один к другому. На одном садился парубок, а на другом девушка. По сигналу старшего боярина, девушка должна была повернуться лицом в ту сторону, в которую в тот момент поворачивался парубок, и поцеловаться с ним. Если девушка не угадывала и поцелуй состояться не мог, — смущенная девушка уступала место другой. Если же оба поворачивались одновременно в одну и ту же сторону, то после поцелуя вставал парубок, а на его место садился другой.
Располагали стулья так, чтобы одному парубку и одной девушке из числа играющих не хватило бы места сесть. Равное число парубков и девушек брались попарно за руки, ходили полукругом по комнате и напевали кем-то выдуманную бессмыслицу:
А в Адама семь сынов,
А в Адама семь сынов,
Сыны ели, сыны пели,
Сыны знали про любовь,
Сидела ли так, так, так...
При третьем слове «так» пары бросались к стульям и старались захватить место. Одна же пара всегда оказывалась без места и выходила на средину комнаты. Их заставляли три раза целоваться, а потом все начинали снова ходить по комнате и петь «про Адама».
Самой забавной была игра в «наказания».
Шесть-семь пар, взявшись за руки. ходили кругом по комнате, а в середине этого круга стояли неподвижно парубок и девушка. Музыкант в это время что-нибудь играл на гармошке. Внезапно на полуноте он прерывал игру. В этот момент стоявшая посреди круга пара выкидывала какой-нибудь неожиданный фокус. Все игравшие должны были в тот же момент повторить этот номер. Номера были самые разнообразные, например: одновременное подпрыгивание, поднятие парубком над своей головой стоявшей с ним девушки, какой-нибудь «акробатический» поцелуй, быстрое проскальзывание парубка на корячках между ног у девушки, или девушки между ног у парубка и т. п. Кто не смог или не успел повторить его, подлежал наказанию и выходил на середину комнаты.
Наказания назначались той парой, которая стояла в кругу и выкидывала очередной шуточный фокус. Наказания были: «Поцеловать самого себя!». Наказуемый в недоумении стоял, не понимая — как же это можно, но более смекалистые брали в руки зеркало и целовали свое изображение в нем.
«Достать ногами до потолка!» Брали стул, поднимали вверх и касались потолка его ножками.
«Залаять по-собачьи, захрюкать свиньей, закукарекать по-петушиному» и т. д. Наказуемый становился на четвереньки и тявкал, или хрюкал, как свинья, или взбирался на стул и, взмахнув руками, «кукарекал».
Кто-нибудь выходил на средину комнаты с пустой бутылкой, клал на пол и, крутнув ее, ждал, пока она остановится. Та девушка, против которой остановится горлышко бутылки, выходила и целовалась с игравшим. А потом сама вертела бутылку.
Много было и других игр, и все они сопровождались поцелуями.
После игр молодежь обычно становилась, взявшись за руки, в пары, медленно двигалась, пара за парой, по комнате и хором пела:
Ой не ходи, Грицю,
Та й на вечерницю,
Бо на той уліці
Дівки чарівниці.
Одна дівка Галя
Много чарів знала,
Вона того Грицю
Та й причарувала...
А потом внезапно меняла ритм заунывного напева на быстрый танцевальный припев:
Та було б, та було б не ходити,
Та було б, та було б не любити,
Та було б, та було б не кохати,
Як тепер, як тепер забувати...
Гармошка подхватывала этот мотив, и все пускались в общую пляску, с «присядкой» и другими выкрутасами.
Было далеко за полночь, когда молодежь стала расходиться из дома Костенко. Кто шел в одиночку домой, а «припытани», или «загуляни», шли парами «ночевать» на заранее договоренную «квартиру».
Петр и Даша не уходили и остались, по обыкновению, дома. Катерина помогла Даше переодеться и пошла с Николаем Шевченко.
Николай, шагая рядом с ничего не подозревавшей девушкой, уже предчувствовал свой полный успех сегодня. Он решил рассказать ей, именно теперь, всю правду про наваждение в конопле Кислого в ночь под Ивана Купалу. Но, когда они подошли к дверям той хаты, где рассчитывали провести ночь, то увидели висевший снаружи замок. «Вот досада», — подумал с огорчением Николай, так как без места все его планы рушились. Что делать? Не поведет же Катерина парубка в свой дом? До помолвки девчата никогда не делали этого, и об этой возможности даже и думать нечего было!
Потоптавшись несколько минут на месте, они подошли под стоявшую во дворе большую скирду соломы, надергали ее на землю и присели.
«Посидим часок, да и по домам, а может, скоро хозяева придут!» — так думала Катерина, но не то задумал Николай.
Поцелуи, конечно, не возбранялись, но когда Николай позволил посягнуть на нечто большее, Катерина возмущенно вскочила и сурово на него накричала:
— Пошел к черту отсюда! Кто я тебе такая? За кого ты меня принимаешь? Я тебе не Катерина Филько, а Катерина Приходько! Понимаешь?
— Слушай, Катенька, сядь, не горячись! Подумаешь, стала выкрикивать, как будто это тебе в первый раз!
— Это еще что значит, что это за слова: в «первый раз?» Да я сейчас закричу и осрамлю тебя на всю станицу! А еще старшим боярином называется; и не стыдно тебе со старшой дружкой так обращаться?
Николаю в самом деле стало неловко, хотя об отступлении он и не думал; и более ласковым голосом он, как бы извиняясь, сказал:
— Вот едят его мухи с комарами, ну ладно, не буду. Садись, Катя, я пошутил. Я тебе сейчас что-то очень интересное расскажу.
Катерина с некоторым недоверием села рядом с ним на солому:
— Ну, расскажи, что ты такое интересное знаешь? Ты же всегда был таким смирным, спокойным парубком, а сегодня вздумал дурачиться.
— Да то я так, шутя. А... вот, едят его мухи, что же я собирался рассказать? Ага, вспомнил, нет ли при тебе цветка папоротника?
— Какого цветка? Ты что сегодня, пьяный или дурной? Как будто ни на то, ни на другое не похож, а як «несамовытый»! Ну и выбрал же Петро себе такого боярина! — И она хотела встать и уйти домой, но Николай остановил ее.
— Слушай, Катя! Будем откровенны! Не притворяйся и не строй из себя невинную девушку! Я еще никому об этом не рассказывал и дальше буду молчать, но, если будешь сейчас «выкаблучиваться, як порося на бичовці», завтра же всем расскажу вот о чем...
Слушай и вспомни! То наваждение, которое приходило к тебе в ночь на Ивана Купалу в коноплю Кислого, помнишь? Так то был я! У Оксаны Кислой лукавым был Петр, а у тебя — вот этот «смирный и спокойный» парубок... — И он подробно рассказал ей, как они подходили к ним, что говорила Катерина и Оксана при появлении и проделках лукавых и все другие подробности.
После такого рассказа Николая бедная Катерина, стыдливо опустив голову, молчала и больше уже не сопротивлялась...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XVI
На третий день после Покрова, хотя еще не успело смеркнуться, а собравшиеся на улице, недалеко от двора Костенко Трофима, девушки уже распевали свои песни про «коханье» и разлуку.
Даша, одевшись по-праздничному еще перед заходом солнца, совсем не спешила к подругам. Она поминутно подходила к окну и глядела на дорогу, стараясь что-то там рассмотреть; а то несколько раз хватала веник и начинала подметать комнату, хотя в этом не было никакой надобности.
Вдруг к воротам Костенко примчалась новая двухрессорная линейка, запряженная парой гнедых лошадей. С линейки соскочили и вошли в калитку одетые в парадную казачью форму Петр с «ципком» в руках, рядом с ним Савка Корж с паляницей хлеба, прикрытой белым вышитым полотенцем, и немного сзади, в черной черкеске, усатый казак Кононенко Денис осторожно придерживал одной рукой торчавшую из кармана бутылку водки для магарыча, если сватовство состоится, а другой махал батогом, отгоняя собак.
Только теперь родители Даши поняли, почему она так сегодня, приодевшись, нервничала и не шла гулять.
— Добрый вечер, Трофим Степанович, и вы, Василиса Григорьевна! Принимайте гостей, хоть и непрошенных! — Снимая шапку и подавая руку хозяевам, сказал Савка Корж.
— Здравствуйте! — сказал Петр и встал у порога, не здороваясь за руку.
Кононенко тоже вошел, поздоровался и встал рядом с Коржом.
— Здравствуйте, здравствуйте! Проходите, милости просим, садитесь! — ответила Василиса Григорьевна, любезно пододвигая гостям стулья.
Оба старосты сели, но Петр продолжал стоять, только отошел немного дальше от порога к средине комнаты.
Из-за полуоткрытой двери в другую комнату выглянула Даша и сейчас же скрылась, но Корж успел заметить ее.
— А ну, канареечка бескрылая, иди, иди сюда, не убегай! — позвал он, заглядывая в дверь.
Даша молча вошла, тихо сказала «добрый вечер», отошла к стенке возле плиты и, опустив голову, начала зубами теребить краешек своей косынки, изредка мельком поглядывая на Петра.
— А мы ехали мимо, смотрим у окна птичка сидит, как синичка в клетке, — начал, усмехаясь, Корж, — ехали по другим делам, да, увидев, решили украсть эту пташку, а воряга с нами приехал добрячий! — подмигнул он Петру, а потом обратился к родителям Даши: — Ну, сваточки, вы, наверное, догадываетесь, зачем мы остановились возле ваших ворот и вошли незваными гостями в ваш дом?
— А кто же его знает, что за нужда заставила вас сегодня прибыть к нам? Скажите, что за дело? — якобы не догадываясь, спросил Трофим Степанович.
— Знаете что, сваточки, зачем долго попусту рассусоливать? — сказал Кононенко, вставая со стула. — Вы хорошо знаете, что приехали мы сватать вашу дочку, Одарку, за Кияшко Петра. Этого парубка вы, наверное, тоже знаете. Так что, не откажите в нашей просьбе, отдайте свою дочку за Петра!
— Ой, мои же дорогие сваточки! — вздохнув, ответила Василиса Григорьевна. — Знаем мы и парубка вашего, знаем его родителей и вас тоже: хорошие люди, грех что и сказать, да не в этом дело. Молодая она еще, ей только семнадцать на Покрову стукнуло, я еще и не насмотрелась на нее, не налюбовалась. Она у нас одна, кто же мне помогать будет в доме? Не отдадим, пусть еще поживет с нами!
— Э, свахо! Это уж девичья натура такая: пока маленькая, и мать, и отец нужны, а выросла — улетает, как птичка, и за хвост не удержишь, — заметил Корж. — Не сегодня-завтра, не в этом году — в следующем, не за Петра, так за другого, а все равно не миновать вам этой разлуки. Так что напрасно вы утруждаете себя оттяжкой того, чего не миновать.
— Все это правда, Савва Андреевич, — сказал Трофим Степанович, — да не хотелось все же так рано завязывать дочке голову замужеством. Пусть еще побудет на воле. Не гневайтесь, но пока мы ничего вам не обещаем, мы еще об этом и не подумали хорошенько...
Конечно, родители Даши с доводами старост были вполне согласны и лучшего зятя, чем Петр Кияшко, они и не желали; но считали, что в первый же приезд жениха им давать сове согласие просто неудобно. И поэтому, как старосты не уговаривали их, на этот раз отказали им.
Обратной дорогой Петр, насупившись, сказал:
— Чего они упираются так? Да если они еще раз откажут, я украду Дашу по-черкесски, поедем в Ивановку, обвенчаемся, и все...
— Не горячись, Петька, — улыбаясь, успокоил его Корж. — Они отдадут Дашу, ты же должен понимать, что с первого разу никто не дает согласия. Поедем еще и завтра. Я вижу, они не против тебя...
И на второй день сваты уехали ни с чем.
Но когда Петр со старостами приехал в третий раз, родители Даши уже не противоречили. Как только все зашли в комнату, Трофим Степанович, любезно поздоровавшись, объявил:
— Что ж, дорогие сваточки, наверное, чему быть суждено, того не миновать. Мы-то с бабкой ничего, а вот как дочка? Может, она не хочет замуж; может, совсем не любит Петра? Я ведь обещал никогда ее не принуждать к этому. Как ты, Даша, а?
— А вы, папаша, как будто и не знаете? — улыбнулась Даша и подошла к Петру. — Я его вот как «не люблю». — И, не стыдясь, она крепко обвила руками его шею и несколько раз поцеловала, повторяя за каждым поцелуем «Не люблю!», «Не люблю!», — И ни за кого другого не хочу замуж, кроме как за Петьку! Я уже вам об этом говорила...
— Ну, тогда помолимся Богу, и хай Господь вас благословит, — сказала, всхлипнув, Василиса Григорьевна.
Вставши перед иконами, все кратко помолились и пошли в зал, к уже заранее приготовленному столу.
Кононенко Денис, с удовольствием вынул, наконец, из кармана бутылку магарыча, которую он возил уже третий день за собою.
Трофим Степанович взял у Коржа паляницу хлеба, поцеловал и положил на покуть.
Кроме привезенной Кононенком водки, на столе стоял большой графин с таким же зельем, поставленный хозяином.
Первый раз в жизни сидел Петр с Дашей за одним столом в присутствии ее родителей и своих двух старост, но пить после первой рюмки вежливо отказался, просто стеснялся, да и не хотел показать себя пьяницей. Но оба старосты, да и родители Даши, весело праздновали удачное сватовство.
Василиса Григорьевна завела старинную черноморскую песню, которую все подхватили:
Ой, сяду я краю віконця
Проти ясного сонця;
Проти ясного сонця
Виглядати черноморця...
Девушки, собравшиеся вблизи двора Костенко, всем своим нутром чуяли, что помолвка состоялась, и уже начали по этому случаю распевать «весільние» (свадебные) напевы:
Ой, шо ш тобі та, Дашечка, буде,
Як підешь ти між чужиі люди?
А там усе не по-нашему...
Подошли парубки и перебили им эту песню в самом начале, но девушки сейчас же запели другую:
Та заміж іти та треба знати:
Пізно лягти, та рано встати,
Діечко робити,
Ой, свекрусі годити,
До милого говорити...
Уже давно смеркалось, когда Тарас Охримович, управившись со скотом и поужинав, вышел к воротам и тут, наконец, услышал стук колес возвращавшейся с пьяными старостами, Коржом и Кононенко, линейки. Петра с ними не было. Открыв ворота, он даже не стал спрашивать о результатах сватовства — все было ясно. С этого дня Петр каждый день приходил на ночь к Даше на дом и уходил только утром, и так до самой свадьбы. Такой был обычай.
* * *
Через несколько дней Трофим Степанович, забрав с собой все имевшиеся дома в наличности деньги, сем рублей, отправился в магазин Смыслова за покупками для дочери.
Когда он зашел в лавку, хозяин с приказчиком терпеливо возились с капризным покупателем, уговаривая его купить хотя бы аршин какого-нибудь материала из лежавшей на полках и на прилавках в многочисленных тюках мануфактуры. Костенко остановился у дверей и стал ожидать.
— Нет, мне это сукно что-то не нравится, подайте вон с той полки! — говорил покупатель в синей черкеске и насунутой на лоб серой бараньей шапке.
Смыслов раскладывал перед ним все новые и новые тюки разных сортов, но покупатель все указывал на другие. Целый час провозился с ним хозяин, но тот все-таки ничего и не выбрал и, направляясь к выходу, сказал:
— Не показывайте больше, ничего сегодня не хочу у вас брать. Пойду приценюсь еще в лавку к Туманову.
— Почему же? Разве у нас не из чего выбрать, или товар у меня хуже и дороже? — обиженным тоном спросил Смыслов.
— Да нет, товар, конечно, хороший, но, по правде сказать, у меня и денег сейчас нет.
— Да берите без денег, пожалуйста, потом отдадите!
— Так ведь я живу на хуторе и редко бываю в станице.
— Но вы же еще когда-нибудь приедете в станицу на базар и привезете долг, берите, пожалуйста.
Не в меру привередливый казак махнул рукой и вышел из магазина.
Другой приказчик был занят с другим усатым казаком, который тоже все требовал показать ему новые и новые кипы материй и все время спрашивал: «Почем аршин? А сколько стоят три аршина? А сколько пять?» Ему на все вопросы отвечали и без конца подавали и разворачивали на прилавке «штуки» ситца, бумазеи, сукна и т. д.
— Ну, ладно, — сказал, наконец, покупатель, — дайте мне на верх, на шапку, вот этого серого сукна. — И сам наметил пальцем, сколько именно ему нужно.
Хозяин отрезал кусок менее четверти аршина и любезно подал.
После этого, обернувшись к двери, Смыслов заметил спокойно стоявшего там Трофима Костенко.
— А, доброго здоровячка, Трофим Степанович! Наборов для дочурки требуется прикупить? Пожалуйста, проходите сюда, милости просим, присаживайтесь! — И любезный хозяин пододвинул ему стул. — Розового шелка на платье дочке возьмите; 63 копеек аршин, но для вас по 60 посчитаю, пожалуйста! — И, не ожидая согласия, поспешно отмерил семь аршин шелковой материи и положил на прилавок.
— Да таких платьев-то она и не носила никогда; все спидныци та кофточки, — нерешительно сказал Трофим Степанович.
— Дам и этого, пожалуйста. У меня все есть. — И Смыслов достал с верхней полки целую, не раскрытую еще кипу кашемира, по 30 копеек аршин, и отмерил на одну «парочку» (юбку и кофту) девять аршин.
Затем достал мадаполама по 28 копеек аршин, несколько цветов сатина, батиста и других материалов и почти от каждого куска, что-нибудь приговаривая, отрезал — то на юбку, то на кофточку, то на платье... и все складывал на прилавок в одну кучу. Трофим Степанович молча и как будто бессознательно смотрел на растущую перед ним кучу покупок и не возражал.
— А такой подарочек для дочки обязательно возьмите! Стоит всего два рубля 78 копеек! — И хозяин поставил поверх отложенного товара изящной выделки модные лайковые туфли. — Если не подойдут по размеру, пожалуйста, принесите; я всегда обменяю, у меня такие всяких размеров есть. Да, чуть не забыл, есть ли у вашей дочери хорошая кровать? — озабоченным тоном спросил он все время молчащего Трофима Степановича.
Тот немного замялся и, не глядя в его сторону. сказал:
— Кровать, конечно, имеется... деревянная, хотя и старенькая и ее немного шашли поточили, но ничего, сойдет...
— Ну что вы! Одну дочь и с такой кроватью замуж отдавать? Нет, нет! Утрите-ка нос всем станичникам! Пусть позавидуют, какое приданое справил для дочки небогатый казак. — И Смыслов, спустившись в подвал, вынес оттуда и поставил к прилавку новую никелированную, с пружинной сеткой, кровать.
Трофим Степанович глаза вытаращил:
— Что вы, Бог с вами! Да таких кроватей ни у кого из моих соседей нет! Разве это для хлеборобов? Это только паны на таких спят!
— А вот и у вашей дочки будет, а 9 рублей 70 копеек отдадите, когда захотите.
Трофим Степанович молча разглядывал дорогую и редкую в станице вещь.
Наконец откладывание товара закончилось, и Смыслов подсчитал:
— Всего 25 рублей 74 копейки вместе с кроватью.
— О нет! Я не могу все это взять, у меня всего только семь рублей денег! — вспомнив, наконец, о своем кармане, сказал Костенко.
— Помилуйте! И не беспокойтесь, Трофим Степанович: не надо ни копейки сейчас платить! Разве я не знаю, что для свадьбы вам сейчас позарез деньги нужны? Отдадите, когда найдете возможным; я вполне могу ждать до новых колосков, мне все равно. Берите все, пусть ваша дочь пользуется всем на доброе здоровячко...
Трофим Степанович, в отличие от других станичников, никогда не брал в долг, но, желая дать получше приданое своей единственной дочери, послушался доброго совета купца Смыслова и взял все, что тот ему предложил. Он сейчас же пошел домой, чтобы взять лошадей и на подводе перевезти покупки из лавки к себе.
Никаких расписок на такой, почти навязанный, кредит не давалось. Все было на «честное слово». Но и не было тоже случая, чтобы кто-нибудь из купивших товар без денег не возвращал бы полностью долга.
С этого дня в доме Костенко Трофима с утра и до поздней ночи, кроили и шили новые юбки, кофточки, платья, пополняя справленное родителями раньше приданое молодой невесты. В этой работе участвовали не только «виновница» всего этого Даша, и ее мать, но вечерами приходили и ее подруги, и тогда работа шла еще веселее.
Приходивший к Даше поздним вечером Петр иногда заставал еще в доме Костенко девушек, помогавших ей шить. И как только он появлялся, девушки одна за другой уходили домой, или шли гулять к девчатам и парубкам на «досвітки», втайне завидуя остававшейся дома подруге и не без ехидства желая ей «спокойной ночи».
В доме Тараса Кияшко особой предсвадебной суеты не замечалось: все было готово заранее. Приданого парубку справлять не требовалось. Есть чистая хорошая одежда — и ладно! В комнатах заново убрали, приукрасили стены, двор подмели, водки заготовили достаточно, а насчет еды тоже никто не беспокоился — было всего достаточно в своем хозяйстве...
* * *
Через неделю после помолвки дочери Трофим Степанович и Василиса Григорьевна пошли к свату Кияшко, на «розглядыны». Согласившись выдать дочь замуж, родители ее должны знать, в каком доме и хозяйстве она будет жить.
Это была, конечно, просто традиционная формальность: родители Даши прекрасно знали и семью, и хозяйство Тараса Кияшко, и в «проверке» не было нужды. Но их ждали, и в доме все было аккуратно прибрано.
Когда они пришли, Тарас Охримович первым долгом повел их показать все хозяйство: лошадей, скот, птицу, строения. После осмотра все направились в дом, чтобы «посидеть» у стола и договориться о дне свадьбы.
Петр вертелся около дома и от нечего делать подметал метлой у порога.
Когда стали подходить к порогу, лежавший вблизи Рябко вдруг угрожающе зарычал.
— Берегись, дядько, а то он «знышку» кусается! — предупредительно крикнул Трофиму Степановичу Петр.
— Как ты сказал? Как ты сказал? А ну повтори! — придрался к нему Тарас Охримович.
Петр смутился и молчал.
— Как твоя Даша называет своих батька и матерь?
— Папаша и мама, — ответил тихо Петр и, покраснев, сердито отогнал Рябка прочь.
— Вот так и ты должен называть! А то, «дядько»; у, бессовестный! Ведь это теперь твои вторые родители!
Трофим Степанович и Василиса Григорьевна смеялись, видя замешательство своего будущего зятя.
Затем все вошли в комнату, прямо к столу. К ним присоединились Ольга Ивановна и Охрим Пантелеевич. Остальные в семье в этой застольной беседе не участвовали. Через несколько часов сваты, слегка пошатываясь после «розглядын» ушли домой, расхваливая и хозяйство, и семью Кияшко.
Первая предсвадебная вечеринка состоялась в доме невесты.
Вечером, в праздник осенней Казанской, едва стемнело, Петр со своими боярами из лучших друзей и гармонистом Гаврилом Литовкой пришел в дом Костенко, где уже все было приготовлено к торжеству.
Старшим боярином Петр выбрал Николая, а поэтому все на вечеринке должны были подчиняться ему беспрекословно. Он же слушал только Петра. И в коридоре, и в комнате молодежи собралось полно.
Петр не танцевал, а сидел с правой стороны от Даши, надевшей сегодня в первый раз фату. (Обычно невеста надевала фату только перед самым днем свадьбы, на вечеринке в доме жениха, но некоторые семьи держались обычая, чтобы невеста была в фате и на предварительной вечеринке в доме своих родителей).
Дальше справа от Петра, сидел старший боярин, а слева от Даши — старшая дружка, Катерина Приходько. Катерина приходилась родственницей Костенкам и поэтому удостоилась такого почетного звания на предстоящих свадебных церемониях.
Николай, взглянув на Катерину, что-то тихонько шепнул Петру на ухо и улыбнулся. Петр что-то тихо ответил ему, и оба засмеялись.
— Чего они смеются? — слегка толкнула молодую Катерина.
— А и пусть себе смеются, не плакать же им сегодня? — ответила Даша и ущипнула своего «голуба».
Катерина хорошо знала, что, по обычаю, после вечеринки старшая дружка должна идти «ночевать» со старшим боярином, а не с каким-либо другим парубком, и, сама не зная почему, — радовалась этому. (Конечно, если старшая дружка была «занучевана», то есть имела парубка, с которым постоянно проводила время, тогда этот «закон» отменялся, но Катерина никем не была занята.) После Ивановой ночи у ней появилось какое-то влечение к Николаю, но она эту тайну никому не высказывала, с Николаем никогда не ходила вместе, хотя на улице они встречались часто. Если у Катерины душа тянулась к Николаю, то у последнего к ней такого расположения совсем не чувствовалось, хотя она девушка была неплохая. Он, наоборот, сидел и обдумывал план, как бы сегодня вечером повторить маневр лукавого, как было в конопле Кислого в ночь под Ивана Купалу.
Двухрядная гармошка в руках Гаврила Литовки без умолку визжала, наигрывая всевозможные танцы. Девушки, одна за другой, подходили к музыканту, заказывали их по своему вкусу и попарно, то с одним, то с другим парубком, кружились по комнате, без устали топая каблуками по «долівці». При таком беспрерывном топаньи от намазанного желтой глиной земляного пола поднималась пыль, и дружки, по предложению Николая, несколько раз усердно брызгали «долівку» водою и посыпали соломою.
По углам комнаты приютились парочки влюбленных. Некоторые девчата сидели на коленях у своих парубков и шептались с ними.
Парубки, выйдя в коридор покурить, затягивали песни:
Зібралися всі бурлаки
До рідноі хати.
Тут нам мило, тут нам любо
В журби заспівати...
или:
Ревут, стогнут гори,
Хвиля воду гоне.
Плачут, тужать козаченьки
В турецкой неволі...
Иногда к ним присоединялись и девчата, и тогда почти всегда пели хором: «Реве та стогне Дніпр широкий...»
Покурив, парубки опять возвращались в комнату, и танцы продолжались.
В перерывах между танцами устраивались всевозможные игры.
Ставили, например, посреди комнаты два стула, спинками один к другому. На одном садился парубок, а на другом девушка. По сигналу старшего боярина, девушка должна была повернуться лицом в ту сторону, в которую в тот момент поворачивался парубок, и поцеловаться с ним. Если девушка не угадывала и поцелуй состояться не мог, — смущенная девушка уступала место другой. Если же оба поворачивались одновременно в одну и ту же сторону, то после поцелуя вставал парубок, а на его место садился другой.
Располагали стулья так, чтобы одному парубку и одной девушке из числа играющих не хватило бы места сесть. Равное число парубков и девушек брались попарно за руки, ходили полукругом по комнате и напевали кем-то выдуманную бессмыслицу:
А в Адама семь сынов,
А в Адама семь сынов,
Сыны ели, сыны пели,
Сыны знали про любовь,
Сидела ли так, так, так...
При третьем слове «так» пары бросались к стульям и старались захватить место. Одна же пара всегда оказывалась без места и выходила на средину комнаты. Их заставляли три раза целоваться, а потом все начинали снова ходить по комнате и петь «про Адама».
Самой забавной была игра в «наказания».
Шесть-семь пар, взявшись за руки. ходили кругом по комнате, а в середине этого круга стояли неподвижно парубок и девушка. Музыкант в это время что-нибудь играл на гармошке. Внезапно на полуноте он прерывал игру. В этот момент стоявшая посреди круга пара выкидывала какой-нибудь неожиданный фокус. Все игравшие должны были в тот же момент повторить этот номер. Номера были самые разнообразные, например: одновременное подпрыгивание, поднятие парубком над своей головой стоявшей с ним девушки, какой-нибудь «акробатический» поцелуй, быстрое проскальзывание парубка на корячках между ног у девушки, или девушки между ног у парубка и т. п. Кто не смог или не успел повторить его, подлежал наказанию и выходил на середину комнаты.
Наказания назначались той парой, которая стояла в кругу и выкидывала очередной шуточный фокус. Наказания были: «Поцеловать самого себя!». Наказуемый в недоумении стоял, не понимая — как же это можно, но более смекалистые брали в руки зеркало и целовали свое изображение в нем.
«Достать ногами до потолка!» Брали стул, поднимали вверх и касались потолка его ножками.
«Залаять по-собачьи, захрюкать свиньей, закукарекать по-петушиному» и т. д. Наказуемый становился на четвереньки и тявкал, или хрюкал, как свинья, или взбирался на стул и, взмахнув руками, «кукарекал».
Кто-нибудь выходил на средину комнаты с пустой бутылкой, клал на пол и, крутнув ее, ждал, пока она остановится. Та девушка, против которой остановится горлышко бутылки, выходила и целовалась с игравшим. А потом сама вертела бутылку.
Много было и других игр, и все они сопровождались поцелуями.
После игр молодежь обычно становилась, взявшись за руки, в пары, медленно двигалась, пара за парой, по комнате и хором пела:
Ой не ходи, Грицю,
Та й на вечерницю,
Бо на той уліці
Дівки чарівниці.
Одна дівка Галя
Много чарів знала,
Вона того Грицю
Та й причарувала...
А потом внезапно меняла ритм заунывного напева на быстрый танцевальный припев:
Та було б, та було б не ходити,
Та було б, та було б не любити,
Та було б, та було б не кохати,
Як тепер, як тепер забувати...
Гармошка подхватывала этот мотив, и все пускались в общую пляску, с «присядкой» и другими выкрутасами.
Было далеко за полночь, когда молодежь стала расходиться из дома Костенко. Кто шел в одиночку домой, а «припытани», или «загуляни», шли парами «ночевать» на заранее договоренную «квартиру».
Петр и Даша не уходили и остались, по обыкновению, дома. Катерина помогла Даше переодеться и пошла с Николаем Шевченко.
Николай, шагая рядом с ничего не подозревавшей девушкой, уже предчувствовал свой полный успех сегодня. Он решил рассказать ей, именно теперь, всю правду про наваждение в конопле Кислого в ночь под Ивана Купалу. Но, когда они подошли к дверям той хаты, где рассчитывали провести ночь, то увидели висевший снаружи замок. «Вот досада», — подумал с огорчением Николай, так как без места все его планы рушились. Что делать? Не поведет же Катерина парубка в свой дом? До помолвки девчата никогда не делали этого, и об этой возможности даже и думать нечего было!
Потоптавшись несколько минут на месте, они подошли под стоявшую во дворе большую скирду соломы, надергали ее на землю и присели.
«Посидим часок, да и по домам, а может, скоро хозяева придут!» — так думала Катерина, но не то задумал Николай.
Поцелуи, конечно, не возбранялись, но когда Николай позволил посягнуть на нечто большее, Катерина возмущенно вскочила и сурово на него накричала:
— Пошел к черту отсюда! Кто я тебе такая? За кого ты меня принимаешь? Я тебе не Катерина Филько, а Катерина Приходько! Понимаешь?
— Слушай, Катенька, сядь, не горячись! Подумаешь, стала выкрикивать, как будто это тебе в первый раз!
— Это еще что значит, что это за слова: в «первый раз?» Да я сейчас закричу и осрамлю тебя на всю станицу! А еще старшим боярином называется; и не стыдно тебе со старшой дружкой так обращаться?
Николаю в самом деле стало неловко, хотя об отступлении он и не думал; и более ласковым голосом он, как бы извиняясь, сказал:
— Вот едят его мухи с комарами, ну ладно, не буду. Садись, Катя, я пошутил. Я тебе сейчас что-то очень интересное расскажу.
Катерина с некоторым недоверием села рядом с ним на солому:
— Ну, расскажи, что ты такое интересное знаешь? Ты же всегда был таким смирным, спокойным парубком, а сегодня вздумал дурачиться.
— Да то я так, шутя. А... вот, едят его мухи, что же я собирался рассказать? Ага, вспомнил, нет ли при тебе цветка папоротника?
— Какого цветка? Ты что сегодня, пьяный или дурной? Как будто ни на то, ни на другое не похож, а як «несамовытый»! Ну и выбрал же Петро себе такого боярина! — И она хотела встать и уйти домой, но Николай остановил ее.
— Слушай, Катя! Будем откровенны! Не притворяйся и не строй из себя невинную девушку! Я еще никому об этом не рассказывал и дальше буду молчать, но, если будешь сейчас «выкаблучиваться, як порося на бичовці», завтра же всем расскажу вот о чем...
Слушай и вспомни! То наваждение, которое приходило к тебе в ночь на Ивана Купалу в коноплю Кислого, помнишь? Так то был я! У Оксаны Кислой лукавым был Петр, а у тебя — вот этот «смирный и спокойный» парубок... — И он подробно рассказал ей, как они подходили к ним, что говорила Катерина и Оксана при появлении и проделках лукавых и все другие подробности.
После такого рассказа Николая бедная Катерина, стыдливо опустив голову, молчала и больше уже не сопротивлялась...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий