25-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XV
День Покрова Пресвятой Богородицы почитался в станице не только как престольный праздник, но и как день подведения итогов напряженной летней работы казаков-хлеборобов.
Вторая Ивановская ярмарка, начавшаяся 26 сентября, на Иоанна Богослова, шумела пчелиным роем. Большая площадь в южной части станицы, на которой происходила ярмарка, так и называлась — Ярмарковой.
Чего-чего только не было на прилавках временно сооруженных из досок магазинов и торговых палаток! Мануфактура всех сортов, цветов и оттенков, обувь, кухонная посуда, всякий сельскохозяйственный инвентарь, игрушки, лакомства, напитки...
Весь станичный народ, особенно молодежь, на Покров одевались во все новое, и разгуливали в праздничных нарядах по ярмарке.
Цыгане-шабаи, с длинными батогами в руках, сновали в толпе на «конской стороне» ярмарки, предлагая менять своих рысаков между собой и с казаками, без меры расхваливая своих коней и обязательно требуя придачи хоть в несколько рублей. При этом цыгане, улыбаясь, сами приговаривали: «Цыган за додачею, як собака за маслаком».
Какой-то рыжеусый казак, в пепельного цвета бешмете, уже ударил по рукам с высоким цыганом и стал доставать из кармана деньги за покупаемого у него коня.
Продавец обрадовался, поспешно перекрестился, достал из-под копыта коня горсть земли, посыпал по спине своего серого и уже приготовился получить от казака деньги, как к рыжеусому подошел Савка Корж:
— Да ты, кум, с ума спятил, вздумал у цыгана коня покупать!
— А что, разве плохой конь? Смотри какой щирый! — И рыжеусый казак не успел еще поднять кнут, как лошадь сразу затопала ногами, порываясь бежать.
— Не верь, кум, этому топанью, цыган сделал коня щирым только для ярмарки! — продолжал Корж. — Щирым он сделался вот как: намеченного для продажи коня цыгане привязывают вечером к столбу или к возу и всю ночь лупят беднягу батогом, то один, то другой цыган, по очереди. К утру кожа у коня стает такой болючей, что чуть батогом прикоснись, как он сразу так и подпрыгнет, только не от щирости, а от боли.
— Ох, козаче. неправду говоришь, напрасно Бога гневишь! Разве это плохой конь? — с обидой за провал уже почти оформленной сделки сказал цыган.
— Бреши, бреши больше! Нашел дураков! В прошлом году я сам купил у вашего брата вот такого же «щирого», заплатил 23 карбованца, а через день он стал хуже вола, и пришлось мне продать его только за 12 рублей. А купили его у меня те же самые цыгане. Это сущая правда, кум.
Кум почесал затылок и спрятал свои деньги обратно в карман.
— А с моим соседом был такой случай, — начал уже «заливать» Корж. — На ярмарке в Канеловке купил он у цыган полного гладкого коня, привязал к своим дрогам и поехал домой потихоньку. Когда переехали Канеловский бугор, он отдал вожжи жене, а сам вздумал проехаться верхом на купленном коне. Только он прыгнул ему на спину, как сзади что-то «бах», и кукурузный кочан отлетел в сторону. И конь стал тонким, как доска, упал на землю под соседом и больше не поднялся. Надули сволочи полудохлого гнедого каким-то насосом, качали ему воздух, пока он стал толстым, потом заткнули сзади кукурузным кочаном и продали так, а когда сосед сел, кочан выскочил, и из коня получился пшик. Так-то кум...
Сделка с покупкой коня расстроилась. Как цыган не хвалил своего «щирого», — не помогло. Рыжеусый казак, на радостях, что послушал кума и сберег деньги, зашел с ним на «полчасика» в ярмарочный трактир, откуда зазывающе неслась песня:
Гей нуте, хлопці, славні молодці,
Чого смутні, невеселі?
Хіба в шинкарьки мало горілки,
Пива і меду не стало?
«Полчасика» протянулось до самого вечера, и оба кума из балагана уже не вышли, а выползли на четвереньках, оставив там немало сбереженных от рискованной покупки коня денег.
У лотков с различными сластями толпилась детвора, выбирая лакомства по своему вкусу. Затем шумной оравой бегали среди двух рядов возов с разного сорта виноградом, покупая по полторы копейки фунт крупные грозди.
Игравшую на все лады шарманку окружала не только детвора, но и взрослая молодежь. Приезжий из города музыкант, называемый парубками «шарлатаном», вертел за ручку свой инструмент, а сверху на ящике сидел попугай и изогнутым клювом за копеечную монету тянул из небольшого картонного ящика «счастье» (записочки с написанным ответом на задуманное). Во время отдыха, сидя на крышке шарманки, попугай грыз насыпанные подсолнуховые семечки и, умело орудуя клювом, аккуратно отделял и выплевывал шелуху, глотая только чистые зерна.
— Попка, вытяни счастье! — обратился к попугаю мальчик, стоявший со своим сверстником Федькой Кияшко.
Попугай только помотал головой и продолжал щелкать семечки. А когда мальчуган дал хозяину копейку, и он повелительно сказал: «Попочка, дай одно счастье!», тот сразу бросил семечки, осторожно вытащил одну записочку и передал ее мальчику.
Федька подошел к попугаю и, слегка толкнув эту интересную для него птичку, сказал:
— Попка, а кто дурак?
— Попочка, — отчетливо ответил попугай.
Вся детвора засмеялась от людского говора птицы.
В это время пьяный казак подошел к шарманке и долго смотрел на попугая, потом громко спросил его:
— Попка, а ну-ка покажи, как пьяного казака жинка бьет?
Попугай, не любивший, по словам хозяина, вообще пьяных, захлопал крыльями, завизжал, вскочил на голову казаку и принялся бить его крыльями и тыкать клювом по голове. Все до упаду хохотали, и хозяину с трудом удалось унять свою расходившуюся птицу.
Недалеко от шарманки расположился со своим игральным столиком другой «ростовский тип» и, стараясь привлечь к себе побольше публики, не умолкая орал во все горло:
— Эй, навались, у кого деньги завелись! Билет без пустого, товар прибыл с Ростова! Небольшая забота, лишь бы пятак да охота! Тут есть сережки, брошки, чайные ложки, духи, помада... кому чего надо! Эй, давай, давай, давай!..
И, казалось, не было конца его прибауткам. Любопытные подходили, клали на цветных линиях игрального столика медные и серебряные пятаки, колесо с упругой роговой стрелкой вертелось, и почти всегда пятаки сыпались потом в карман этого ростовского затейщика.
Наглядевшись всех этих забав, Федька бросил своих товарищей и один направился к столикам со всевозможными сладостями. Сновавшая повсюду цыганка-гадалка, заметив, что Федька уверенно направился к лоткам с лакомствами, догадалась, что у него, наверное, есть деньги.
— А ну, красавчик, дай-ка руку, погадаю! Ой, какой счастливый будешь, — обратилась она к нему.
— А ну тебя, иди большим гадай! — ответил Федька, зажав в руке копейку. На свое «богатство» он предпочитал купить большой кусок белой халвы-тягучки, чем отдать его гадалке, и побежал к качелям.
Толпа парубков и девушек, ощипывая кисти винограда, с насмешками обступила цыганку-гадалку.
— Эй, баламутка, поворожи мне. Скоро ли родит моя жена и кого — мальчика или девочку? — спросил высокий парубок, стоявший рядом с Петром Кияшко.
— Ты смеешься, парубче, надо мной, но я все-таки скажу тебе щирую правду, — отвечала серьезным тоном цыганка. — Твоя непорочная красавица, с которой ты познакомишься за день до свадьбы, на второй день после венчанья родит тебе или мальчика, или девочку, а может, Бог пошлет и сразу двоих.
— Что ж, ты правду сказала, так тоже бывает, — согласился с ней высокий парубок и еще спросил: — А не скажешь ли мне, где сейчас моя красавица находится?
— Скажу. Вон, за речкой пасется, стреноженная, видишь? И цыганка показала на ходившую по противоположному берегу рыжую кобылу.
— Сатана ты брехливая, да что же я, на кобыле жениться буду?
— Бывает, что и жинка хуже кобылы, — невозмутимо отрезала цыганка под общий хохот молодежи.
— На винограду да скажи мне правду! — сказал другой парубок. — Красивая ли будет моя жинка?
— Позолоти ручку, скажу.
— Нема грошей, гадай так!
— Ну, раз ты такой бедный, скажу без позолоты. У тебя будет такая прелестная красавица, каких во всем свете нет. Ножки стройные, тонкие, как стебель подсолнуха. Глазенки, ай-ай, что за глазенки! Так и светятся разноцветными огнями; правда, другой глаз ворона выклевала, когда она на гноище спала, ну так что ж! Зато на одной руке имеет шесть пальцев, а на другой — ни одного; тоже ничего. Волоса черные, как сметана, личико белое, как сажа, а носик! Господи, что за носик! Я вчера несла кувшин молока с базара и шла рядом с твоей красавицей. Я что-то ее спросила, а она повернула ко мне голову и своим носиком выбила из моих рук кувшин...
— Да замолчи ты, картавая ворона! — крикнул побежденный таким остроумием парубок и под общий хохот отошел в сторону.
— На тебе веточку винограда и погадай мне, да только говори правду, — сказала Даша Костенко и дала цыганке небольшую гроздь.
— За виноград спасибо, а чтобы правду сказать, надо позолотить ручку, — улыбалась цыганка и подставила руку.
— Вот жадная какая, ну ладно, на! — И Даша положила ей на ладонь две копейки.
— Ой, счастливая, счастливая моя черноокая галочка! — еще даже и, не посмотрев на руку Даши, начала цыганка. — Счастье около тебя так и вертится, так и кружится, — она мимолетно глянула на ладонь Даши и продолжала: — Жить ты будешь до самой смерти. Желание твое исполнится. Через год ты выйдешь замуж, повенчаешься и будешь жить со своим кареоким почти как с мужем. Чернобровый за тобой так и ходит, так и увивается, и напрасно ты его не любишь...
— Брешешь, люблю! — вспылила вдруг Даша и, покраснев, отошла от цыганки.
Петр засмеялся, взял ее за руку и повел кататься на карусель.
Там они уселись на тачанку, ожидая начала вращения. Впереди них, верхом на деревянных конях сидели два подвыпивших парубка, все время били их по гриве и кричали: «Но! Но-о, чертяка, чего стоишь?! Пошел, ну!», но кони не двигались. Наконец прозвенел колокольчик, заиграла шарманка, стоявшая за брезентовым занавесом внутри карусели, и все кони и тачанки поплыли, кружась вокруг одной точки вместе с сидевшими на них пассажирами.
При сильном круговом вращении карусели у Даши немного закружилась голова, и она, боясь свалиться, прильнула к Петру.
— Слушай, Дашенька, — сказал он прижавшейся к нему девушке. — Как приду домой сегодня, так прямо и скажу батьку и матери, что, мол, хочу жениться. И не сегодня-завтра на тройке вороных примчусь к тебе со старостами свататься.
— Правда? Нет, ты шутишь? Аж моторошно стало... А чего, сама не знаю. — Даша смутилась, потом лукаво взглянула на Петра: — А цыганка же сказала, что я не люблю тебя!
— А может, и правду сказала? Может, в мое отсутствие нашла себе другого? — стараясь не улыбнуться, спросил Петр...
— Вот еще, вредный какой, и не грех тебе так думать обо мне? — наклонив голову, обиженным тоном сказала Даша.
— Да нет, не сердись, шучу! Знаю тебя не первый день... А вот интересно: знают ли ваши о нашем коханье что-нибудь?
— Еще бы не знали! — засмеялась Даша. — Им еще и раньше соседские девчата говорили об этом, да и сами не раз видели меня с тобою. А когда ты три дня тому назад прямо со станции зашел ко мне, то и папаша, и мама видели, как мы целовались; только мы их тогда не замечали, а они стояли в комнате и смотрели. Когда с тобой случилось несчастье, они сильно ругали меня, говорили, что ты и «сякой и такой», и что ты вообще не вернешься; но мама у меня очень добрая и все понимает. Когда я ей сказала, что никого больше любить не буду и уйду в монастырь на веки вечные, она ласково сказала: «Если любишь — люби и жди! Ведь любить можно в жизни только раз...» И после этого они уже ничего мне не говорили против тебя. Ну а теперь, когда ты вернулся, они и подавно против тебя ничего не скажут.
— Ну, если так, тогда все хорошо, — сказал Петр, прижимая к себе Дашу.
Карусель остановилась, они спрыгнули с тачанки и, так как солнце уже повернуло к закату, поспешили домой.
* * *
Дома Даша сейчас же переоделась, сняв с себя праздничное платье; взяла стоявшие у сарая весла с лодки и направилась к речке. Оставив на берегу ботинки, чтобы не замочились в воде, вошла босиком в небольшую лодку и, хорошо управляя «бабайками», поплыла на противоположный берег, чтобы загнать домой засидевшихся там уток.
На середине речки у нее неожиданно, от легкого порыва ветерка, слетела с головы батистовая косынка и упала за борт. Даша, привстав, наклонилась за нею и только хотела схватить, как небольшая лодка, потеряв равновесие, в один миг опрокинулась. Падая, девушка громко вскрикнула, в тот же момент скрылась под водой и назад не показалась. Случилось это на самом глубоком месте речки, вблизи высокого камыша, среди которого кое-где виднелись свободные прогалины...
В тот же самый час в доме Кияшко происходил семейный совет.
Предварительно поговорив с дедом Охримом и старшим братом Никифором и заручившись их поддержкой, Петр вошел в комнату, в которой все сидели, луская семечки, и встал около окна.
— Тарасе! — начал Охрим Пантелеевич, — и не пора бы тебе женить Петра? Сколько ж ему еще гулять, уже девятнадцатый год наступил!
— Да, батя, я тоже хотел вам про это сказать, — отозвался Никифор и добавил: — Довольно уже Петру байдыкувать, а то сами видели, какой с ним этим летом случай приключился, и все от того, что неженатый. Весной я с Наталкой, возможно, отделюсь от вас на свой новый план на подселке, а кто же у печки варить обед будет, кто матери помогать станет? Девчата только и знают нарядиться, повертеться перед зеркалом, да и бегут на улицу на гулянки!
— Все это сущая правда, сынку, — насупил брови Тарас Охримович. — Так он же, розбышака, ни за что не хочет жениться! Мы его еще весной, когда ты еще со службы не вернулся, хотели женить, да ничего не вышло. А если бы женился весной, то и кандалов не видел бы. Сам не хочет жениться, что я поделаю?
— Ничего подобного! — отозвался у окна Петр. — То было еще не время, а вот теперь, хоть сейчас посылайте за старостами — буду жениться!
— О! Что это с тобой стряслось, не бабка ли Кононенчиха пошептала? — даже приподнялся от удивления со скамейки Тарас Охримович. — Наверное, Ейские казематы образумили! Да ты же в Дарную неделю говорил, что и девчат подходящих не знаешь!
— То, что говорил, уже прошло, то была весна, а сейчас осень, и за это время много воды утекло и много прибавилось. Знаю теперь хорошую девушку и женюсь на ней, и только на ней!
— Кто же эта девушка? — спросил отец.
Петр замялся, посмотрел на деда, потом на Никифора и, покраснев, молчал.
— Ну, говори! Что же, будешь ехать свататься, а мы и знать не будем, до кого поехал?
— Да что ж вы не знаете? — ответил, наконец, Петр. — Я поеду сватать Дашу Костенко, Трофима Степановича дочку.
Тарас Охримович почесал затылок и скривился. Вообще-то он осенью не собирался справлять свадьбу, не хотел на зиму прибавлять семью, но, самое главное, названная Петром девушка была из очень небогатой семьи.
— Сколько в станице у богатых и знатных казаков есть девчат, а он наметил себе такую, у которой и приданое, наверное, все в одном узелке, как кот наплакал; голая, как мышь, — сказал он тоном явного неудовольствия.
— Батя! Я же не на приданом женюсь, а на любимой мной девушке. Я же беру Дашу, как подругу жизни, и не на один год, а навсегда.
— Та чего ты ему перечишь, старый? — с досадой отозвалась Ольга Ивановна. — Зачем нам ее богатство? Кажется, ни в чем у нас недостатка нет, лишь бы девка путящая была, а приданое, какое Бог даст, такое пусть и будет. Я рада, что он, наконец, образумился и хочет утешить на старости свою мать...
В этот момент в комнату влетел, как оглашенный, Федька и, придерживая одной рукой спадавшие штаны, завопил:
— Петро, Никифор, мамо, чуете? Даша Костенкова в речке утопилась!
У Петра по спине поползли мурашки, он вскочил и крикнул:
— Брешешь, трепло, уходи отсюда, а то я тебе покажу, как такими шутками дурить нас!
— От «Хрести-Бог», правда! — И Федька перекрестился. — Я сейчас гнал наших овец от речки и сам своими глазами видел, и люди видели, как она упала с каюка в воду, сразу потонула и больше из воды не показалась. Даже на том месте «бульбы» по воде пошли, — добавил он от себя для вескости своих сообщений.
— Вот так новость! Господи, сохрани и помилуй от таких несчастий! — запричитала Ольга Ивановна, крестясь. — Да что же это такое, Боже мой! Сыночек мой бесталанный!
Петр побледнел и стоял без движения, устремив немигающий взгляд на Федьку. Не верить было нельзя: Федька напрасно не будет божиться, да еще при родителях.
В этот момент Приська, подоив в базу коров, шла с ведром молока в дом, и Петр услыхал, как она. остановившись у порога, громко переспросила бежавших по улице девушек: «Где, когда утопилась?»
Эти слова вывели Петра из оцепенения.
— Где, в каком месте? Беги впереди меня и показывай! — крикнул он Федьке и выскочил из комнаты.
Федька стрелой помчался к речке, и Петр едва успевал бежать за ним.
На берегу речки уже толпился народ. Там же находились только что прибежавшие убитый горем отец Даши и причитавшая в отчаянии мать.
Петру сразу бросились в глаза стоявшие на берегу ботинки Даши, потом он заметил на середине речки ее косынку. Недалеко от косынки на большой лодке двое казаков опускали в воду широко расставленный волок и тянули, надеясь обнаружить утопленницу.
В глазах Петра потемнело, ноги подкашивались; он схватился за волосы: «Так, значит, Федька не врал? Ее нет? Зачем же Ты, о Господи, такой жестокий ко мне?..»
Потом он громко закричал:
— До косынки тяните волок, до косынки! Каюк еще давайте, каюк!
Он кинулся бежать вдоль речки, и сажен через пятьдесят наткнулся на чью-то запертую цепью лодку. Разбив камнем замок, он схватил тут же лежавший длинный шест, столкнул лодку в воду и, сам не соображая зачем, поплыл к противоположному берегу реки. Не оглядываясь по сторонам, он гнал лодку по прямой линии, пока высокий камыш не скрыл его от стоявших на берегу людей.
По водной дорожке, лежавшей между двух стен камыша, лодка двигалась медленнее, но Петр теперь уже и не спешил. «Что толку, если и достанут теперь ее в воде? Полчаса уже прошло!», — думал он. Он уселся на корме и только слегка толкал шестом о кочки камыша, но делал это машинально, сам же всматривался в воду, как будто надеясь увидеть там родное лицо. Но сквозь рябившуюся от ветерка гладь ничего не было видно.
Так, бесцельно и тихо продвигаясь, лодка незаметно причалила к другому берегу.
Петра вышел из лодки и, словно пьяный, тяжело побрел вдоль берега мимо шумевшего сухого камыша.
Неожиданное страшное горе вдруг привело его в исступление. Зарыдав, он то рвал на себе рубашку и бросал куски под ноги, то бил себя кулаками в грудь, и неизвестно, до чего бы он дошел, если бы, подняв случайно голову, нечаянно не глянул в сторону реки...
На сухой прибрежной траве, под кручей, возле зарослей густого высокого камыша, полураздетая, с мокрыми распущенными волосами, словно русалка, сидела... Даша и выжимала с себя мокрую одежду.
Петр чуть не рехнулся от такого видения. Протер глаза, не веря тому, что видел; но «привидение» не исчезало. С минуту он смотрел на ее обнаженные груди, не шевелясь и, казалось, перестав дышать, но грудь его порывисто вздымалась, и сердце колотилось, как барабан. Потом прыжкам бросился к ней, обнял ее плечи и начал, не отрываясь, целовать лицо.
Даша вначале испугалась такого внезапного появления парубка, закрывала схваченной с травы мокрой кофточкой грудь и старалась отпихнуть от себя Петра другой рукой.
— Да ты с ума спятил? И часа не прошло, как расстались, а ты как будто десять лет не видал! — опомнившись, сказала она, поспешно натягивая на себя мокрую кофточку и верхнюю юбку. — Чего здесь появился? Три месяца не виделись, да и то так не волновался? Чего ты в такой разорванной рубашке? В чем дело?
— Так ты, значит, живая, не утонула? Миленькая моя, жизнь моя! — не переставая целовать, бормотал Петр.
— Что ты, Бог с тобой! Откуда ты выдумал, что я утонула?
— Ой, Дашенька, да ты посмотри, что на том берегу делается?! Тебя ищут в воде волоком! — И он вкратце рассказал ей, что происходит.
— Я, верно, упала с лодки в воду, — сказала она, — но ты же знаешь, как я ныряю и плаваю: меня и рыба под водой не догонит! Очутившись в воде, я сразу пошла на дно, потом вынырнула, но в другом месте, среди высокого камыша и, проплыв немного, вышла на этот берег, он был ближе, чем тот. Поэтому, Федька прав, я из воды не показалась в том месте, где упала. Неужели, правда, меня там ищут?
— Ну а почему бы я здесь оказался? — вопросом ответил Петр.
— Бедная мама, она еще, может, заболеет от страху за меня... — заволновалась Даша и сама начала дрожать от вечерней прохлады. — Вода теперь холодная, я прозябла, идем скорее отсюда!
— Да, да! Идем скорее, идем! — скороговоркой ответил Петр.
Взявшись за руки, они бегом кинулись к лодке, вскочили в нее и поплыли обратно к своему берегу.
— Плывут, плывут! Вон на каюке едут! — закричали стоявшие на берегу подростки.
Трофим Степанович, услыхав крик мальчуганов, подумал, что везут его мертвую дочь, в ужасе закрыл лицо руками и отвернулся. Но, услышав вслед радостно-удивленные возгласы, открыл глаза и увидел в быстро скользившей по чистоводью лодке Петра и Дашу.
Бесконечным расспросам не было конца. Недавние рыдания сменились веселым смехом. У девчат нашлась для «утопленницы» сухая одежда, так как все они, по станичной моде, носили на себе по несколько юбок, и она тут же, в высоком бурьяне, и переоделась. Василиса Григорьевна со слезами радости обнимала и целовала не только Дашу, но заодно и Петра, который так неожиданно-негаданно доставил ее дочь живую.
Веселой гурьбой семья Костенко и подруги Даши отправились домой. О злосчастной косынке никто и не вспомнил. А утки, за которыми поехала было на лодке Даша, тем временем сами приплыли к своему берегу, вышли из воды и, кивая в такт своему кахканью головами, тоже мирно заковыляли следом за хозяевами.
Петр постоял еще немного на берегу, посмотрел вслед Даши и медленно побрел к себе домой, то вздрагивая, то улыбаясь, вспоминая только что случившееся...
Пришедший тоже к берегу, чтобы посмотреть на такое происшествие, Тарас Охримович, уходя, махнул рукой и пробормотал про себя:
— А Бог с ними! Наверное, уж судьба его такая! Пускай женится на ней! Дивчина хорошая, а то и я почувствовал, как мое сердце заволновалось, когда услыхал такую страшную весть...
Тарас Охримович вошел в комнату и, увидев, что Петр надевает другую рубашку взамен им же изорванной, хлопнул его по плечу и ласково сказал:
— Что, перетрусил? Ну, ничего, слава Богу, что все сошло благополучно. Молодец! Ты без ошибки выбрал себе невесту. Хоть завтра езжай сватать, ничего не имею против. Пусть будет по-твоему, согласен!
Петр улыбнулся и, не поднимая головы, только и сказал:
— Спасибо, батя.
Уже смеркалось. Надо было собираться идти на улицу к парубкам и девчатам...
(продолжение следует)
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских
ЧАСТЬ II
Глава XV
День Покрова Пресвятой Богородицы почитался в станице не только как престольный праздник, но и как день подведения итогов напряженной летней работы казаков-хлеборобов.
Вторая Ивановская ярмарка, начавшаяся 26 сентября, на Иоанна Богослова, шумела пчелиным роем. Большая площадь в южной части станицы, на которой происходила ярмарка, так и называлась — Ярмарковой.
Чего-чего только не было на прилавках временно сооруженных из досок магазинов и торговых палаток! Мануфактура всех сортов, цветов и оттенков, обувь, кухонная посуда, всякий сельскохозяйственный инвентарь, игрушки, лакомства, напитки...
Весь станичный народ, особенно молодежь, на Покров одевались во все новое, и разгуливали в праздничных нарядах по ярмарке.
Цыгане-шабаи, с длинными батогами в руках, сновали в толпе на «конской стороне» ярмарки, предлагая менять своих рысаков между собой и с казаками, без меры расхваливая своих коней и обязательно требуя придачи хоть в несколько рублей. При этом цыгане, улыбаясь, сами приговаривали: «Цыган за додачею, як собака за маслаком».
Какой-то рыжеусый казак, в пепельного цвета бешмете, уже ударил по рукам с высоким цыганом и стал доставать из кармана деньги за покупаемого у него коня.
Продавец обрадовался, поспешно перекрестился, достал из-под копыта коня горсть земли, посыпал по спине своего серого и уже приготовился получить от казака деньги, как к рыжеусому подошел Савка Корж:
— Да ты, кум, с ума спятил, вздумал у цыгана коня покупать!
— А что, разве плохой конь? Смотри какой щирый! — И рыжеусый казак не успел еще поднять кнут, как лошадь сразу затопала ногами, порываясь бежать.
— Не верь, кум, этому топанью, цыган сделал коня щирым только для ярмарки! — продолжал Корж. — Щирым он сделался вот как: намеченного для продажи коня цыгане привязывают вечером к столбу или к возу и всю ночь лупят беднягу батогом, то один, то другой цыган, по очереди. К утру кожа у коня стает такой болючей, что чуть батогом прикоснись, как он сразу так и подпрыгнет, только не от щирости, а от боли.
— Ох, козаче. неправду говоришь, напрасно Бога гневишь! Разве это плохой конь? — с обидой за провал уже почти оформленной сделки сказал цыган.
— Бреши, бреши больше! Нашел дураков! В прошлом году я сам купил у вашего брата вот такого же «щирого», заплатил 23 карбованца, а через день он стал хуже вола, и пришлось мне продать его только за 12 рублей. А купили его у меня те же самые цыгане. Это сущая правда, кум.
Кум почесал затылок и спрятал свои деньги обратно в карман.
— А с моим соседом был такой случай, — начал уже «заливать» Корж. — На ярмарке в Канеловке купил он у цыган полного гладкого коня, привязал к своим дрогам и поехал домой потихоньку. Когда переехали Канеловский бугор, он отдал вожжи жене, а сам вздумал проехаться верхом на купленном коне. Только он прыгнул ему на спину, как сзади что-то «бах», и кукурузный кочан отлетел в сторону. И конь стал тонким, как доска, упал на землю под соседом и больше не поднялся. Надули сволочи полудохлого гнедого каким-то насосом, качали ему воздух, пока он стал толстым, потом заткнули сзади кукурузным кочаном и продали так, а когда сосед сел, кочан выскочил, и из коня получился пшик. Так-то кум...
Сделка с покупкой коня расстроилась. Как цыган не хвалил своего «щирого», — не помогло. Рыжеусый казак, на радостях, что послушал кума и сберег деньги, зашел с ним на «полчасика» в ярмарочный трактир, откуда зазывающе неслась песня:
Гей нуте, хлопці, славні молодці,
Чого смутні, невеселі?
Хіба в шинкарьки мало горілки,
Пива і меду не стало?
«Полчасика» протянулось до самого вечера, и оба кума из балагана уже не вышли, а выползли на четвереньках, оставив там немало сбереженных от рискованной покупки коня денег.
У лотков с различными сластями толпилась детвора, выбирая лакомства по своему вкусу. Затем шумной оравой бегали среди двух рядов возов с разного сорта виноградом, покупая по полторы копейки фунт крупные грозди.
Игравшую на все лады шарманку окружала не только детвора, но и взрослая молодежь. Приезжий из города музыкант, называемый парубками «шарлатаном», вертел за ручку свой инструмент, а сверху на ящике сидел попугай и изогнутым клювом за копеечную монету тянул из небольшого картонного ящика «счастье» (записочки с написанным ответом на задуманное). Во время отдыха, сидя на крышке шарманки, попугай грыз насыпанные подсолнуховые семечки и, умело орудуя клювом, аккуратно отделял и выплевывал шелуху, глотая только чистые зерна.
— Попка, вытяни счастье! — обратился к попугаю мальчик, стоявший со своим сверстником Федькой Кияшко.
Попугай только помотал головой и продолжал щелкать семечки. А когда мальчуган дал хозяину копейку, и он повелительно сказал: «Попочка, дай одно счастье!», тот сразу бросил семечки, осторожно вытащил одну записочку и передал ее мальчику.
Федька подошел к попугаю и, слегка толкнув эту интересную для него птичку, сказал:
— Попка, а кто дурак?
— Попочка, — отчетливо ответил попугай.
Вся детвора засмеялась от людского говора птицы.
В это время пьяный казак подошел к шарманке и долго смотрел на попугая, потом громко спросил его:
— Попка, а ну-ка покажи, как пьяного казака жинка бьет?
Попугай, не любивший, по словам хозяина, вообще пьяных, захлопал крыльями, завизжал, вскочил на голову казаку и принялся бить его крыльями и тыкать клювом по голове. Все до упаду хохотали, и хозяину с трудом удалось унять свою расходившуюся птицу.
Недалеко от шарманки расположился со своим игральным столиком другой «ростовский тип» и, стараясь привлечь к себе побольше публики, не умолкая орал во все горло:
— Эй, навались, у кого деньги завелись! Билет без пустого, товар прибыл с Ростова! Небольшая забота, лишь бы пятак да охота! Тут есть сережки, брошки, чайные ложки, духи, помада... кому чего надо! Эй, давай, давай, давай!..
И, казалось, не было конца его прибауткам. Любопытные подходили, клали на цветных линиях игрального столика медные и серебряные пятаки, колесо с упругой роговой стрелкой вертелось, и почти всегда пятаки сыпались потом в карман этого ростовского затейщика.
Наглядевшись всех этих забав, Федька бросил своих товарищей и один направился к столикам со всевозможными сладостями. Сновавшая повсюду цыганка-гадалка, заметив, что Федька уверенно направился к лоткам с лакомствами, догадалась, что у него, наверное, есть деньги.
— А ну, красавчик, дай-ка руку, погадаю! Ой, какой счастливый будешь, — обратилась она к нему.
— А ну тебя, иди большим гадай! — ответил Федька, зажав в руке копейку. На свое «богатство» он предпочитал купить большой кусок белой халвы-тягучки, чем отдать его гадалке, и побежал к качелям.
Толпа парубков и девушек, ощипывая кисти винограда, с насмешками обступила цыганку-гадалку.
— Эй, баламутка, поворожи мне. Скоро ли родит моя жена и кого — мальчика или девочку? — спросил высокий парубок, стоявший рядом с Петром Кияшко.
— Ты смеешься, парубче, надо мной, но я все-таки скажу тебе щирую правду, — отвечала серьезным тоном цыганка. — Твоя непорочная красавица, с которой ты познакомишься за день до свадьбы, на второй день после венчанья родит тебе или мальчика, или девочку, а может, Бог пошлет и сразу двоих.
— Что ж, ты правду сказала, так тоже бывает, — согласился с ней высокий парубок и еще спросил: — А не скажешь ли мне, где сейчас моя красавица находится?
— Скажу. Вон, за речкой пасется, стреноженная, видишь? И цыганка показала на ходившую по противоположному берегу рыжую кобылу.
— Сатана ты брехливая, да что же я, на кобыле жениться буду?
— Бывает, что и жинка хуже кобылы, — невозмутимо отрезала цыганка под общий хохот молодежи.
— На винограду да скажи мне правду! — сказал другой парубок. — Красивая ли будет моя жинка?
— Позолоти ручку, скажу.
— Нема грошей, гадай так!
— Ну, раз ты такой бедный, скажу без позолоты. У тебя будет такая прелестная красавица, каких во всем свете нет. Ножки стройные, тонкие, как стебель подсолнуха. Глазенки, ай-ай, что за глазенки! Так и светятся разноцветными огнями; правда, другой глаз ворона выклевала, когда она на гноище спала, ну так что ж! Зато на одной руке имеет шесть пальцев, а на другой — ни одного; тоже ничего. Волоса черные, как сметана, личико белое, как сажа, а носик! Господи, что за носик! Я вчера несла кувшин молока с базара и шла рядом с твоей красавицей. Я что-то ее спросила, а она повернула ко мне голову и своим носиком выбила из моих рук кувшин...
— Да замолчи ты, картавая ворона! — крикнул побежденный таким остроумием парубок и под общий хохот отошел в сторону.
— На тебе веточку винограда и погадай мне, да только говори правду, — сказала Даша Костенко и дала цыганке небольшую гроздь.
— За виноград спасибо, а чтобы правду сказать, надо позолотить ручку, — улыбалась цыганка и подставила руку.
— Вот жадная какая, ну ладно, на! — И Даша положила ей на ладонь две копейки.
— Ой, счастливая, счастливая моя черноокая галочка! — еще даже и, не посмотрев на руку Даши, начала цыганка. — Счастье около тебя так и вертится, так и кружится, — она мимолетно глянула на ладонь Даши и продолжала: — Жить ты будешь до самой смерти. Желание твое исполнится. Через год ты выйдешь замуж, повенчаешься и будешь жить со своим кареоким почти как с мужем. Чернобровый за тобой так и ходит, так и увивается, и напрасно ты его не любишь...
— Брешешь, люблю! — вспылила вдруг Даша и, покраснев, отошла от цыганки.
Петр засмеялся, взял ее за руку и повел кататься на карусель.
Там они уселись на тачанку, ожидая начала вращения. Впереди них, верхом на деревянных конях сидели два подвыпивших парубка, все время били их по гриве и кричали: «Но! Но-о, чертяка, чего стоишь?! Пошел, ну!», но кони не двигались. Наконец прозвенел колокольчик, заиграла шарманка, стоявшая за брезентовым занавесом внутри карусели, и все кони и тачанки поплыли, кружась вокруг одной точки вместе с сидевшими на них пассажирами.
При сильном круговом вращении карусели у Даши немного закружилась голова, и она, боясь свалиться, прильнула к Петру.
— Слушай, Дашенька, — сказал он прижавшейся к нему девушке. — Как приду домой сегодня, так прямо и скажу батьку и матери, что, мол, хочу жениться. И не сегодня-завтра на тройке вороных примчусь к тебе со старостами свататься.
— Правда? Нет, ты шутишь? Аж моторошно стало... А чего, сама не знаю. — Даша смутилась, потом лукаво взглянула на Петра: — А цыганка же сказала, что я не люблю тебя!
— А может, и правду сказала? Может, в мое отсутствие нашла себе другого? — стараясь не улыбнуться, спросил Петр...
— Вот еще, вредный какой, и не грех тебе так думать обо мне? — наклонив голову, обиженным тоном сказала Даша.
— Да нет, не сердись, шучу! Знаю тебя не первый день... А вот интересно: знают ли ваши о нашем коханье что-нибудь?
— Еще бы не знали! — засмеялась Даша. — Им еще и раньше соседские девчата говорили об этом, да и сами не раз видели меня с тобою. А когда ты три дня тому назад прямо со станции зашел ко мне, то и папаша, и мама видели, как мы целовались; только мы их тогда не замечали, а они стояли в комнате и смотрели. Когда с тобой случилось несчастье, они сильно ругали меня, говорили, что ты и «сякой и такой», и что ты вообще не вернешься; но мама у меня очень добрая и все понимает. Когда я ей сказала, что никого больше любить не буду и уйду в монастырь на веки вечные, она ласково сказала: «Если любишь — люби и жди! Ведь любить можно в жизни только раз...» И после этого они уже ничего мне не говорили против тебя. Ну а теперь, когда ты вернулся, они и подавно против тебя ничего не скажут.
— Ну, если так, тогда все хорошо, — сказал Петр, прижимая к себе Дашу.
Карусель остановилась, они спрыгнули с тачанки и, так как солнце уже повернуло к закату, поспешили домой.
* * *
Дома Даша сейчас же переоделась, сняв с себя праздничное платье; взяла стоявшие у сарая весла с лодки и направилась к речке. Оставив на берегу ботинки, чтобы не замочились в воде, вошла босиком в небольшую лодку и, хорошо управляя «бабайками», поплыла на противоположный берег, чтобы загнать домой засидевшихся там уток.
На середине речки у нее неожиданно, от легкого порыва ветерка, слетела с головы батистовая косынка и упала за борт. Даша, привстав, наклонилась за нею и только хотела схватить, как небольшая лодка, потеряв равновесие, в один миг опрокинулась. Падая, девушка громко вскрикнула, в тот же момент скрылась под водой и назад не показалась. Случилось это на самом глубоком месте речки, вблизи высокого камыша, среди которого кое-где виднелись свободные прогалины...
В тот же самый час в доме Кияшко происходил семейный совет.
Предварительно поговорив с дедом Охримом и старшим братом Никифором и заручившись их поддержкой, Петр вошел в комнату, в которой все сидели, луская семечки, и встал около окна.
— Тарасе! — начал Охрим Пантелеевич, — и не пора бы тебе женить Петра? Сколько ж ему еще гулять, уже девятнадцатый год наступил!
— Да, батя, я тоже хотел вам про это сказать, — отозвался Никифор и добавил: — Довольно уже Петру байдыкувать, а то сами видели, какой с ним этим летом случай приключился, и все от того, что неженатый. Весной я с Наталкой, возможно, отделюсь от вас на свой новый план на подселке, а кто же у печки варить обед будет, кто матери помогать станет? Девчата только и знают нарядиться, повертеться перед зеркалом, да и бегут на улицу на гулянки!
— Все это сущая правда, сынку, — насупил брови Тарас Охримович. — Так он же, розбышака, ни за что не хочет жениться! Мы его еще весной, когда ты еще со службы не вернулся, хотели женить, да ничего не вышло. А если бы женился весной, то и кандалов не видел бы. Сам не хочет жениться, что я поделаю?
— Ничего подобного! — отозвался у окна Петр. — То было еще не время, а вот теперь, хоть сейчас посылайте за старостами — буду жениться!
— О! Что это с тобой стряслось, не бабка ли Кононенчиха пошептала? — даже приподнялся от удивления со скамейки Тарас Охримович. — Наверное, Ейские казематы образумили! Да ты же в Дарную неделю говорил, что и девчат подходящих не знаешь!
— То, что говорил, уже прошло, то была весна, а сейчас осень, и за это время много воды утекло и много прибавилось. Знаю теперь хорошую девушку и женюсь на ней, и только на ней!
— Кто же эта девушка? — спросил отец.
Петр замялся, посмотрел на деда, потом на Никифора и, покраснев, молчал.
— Ну, говори! Что же, будешь ехать свататься, а мы и знать не будем, до кого поехал?
— Да что ж вы не знаете? — ответил, наконец, Петр. — Я поеду сватать Дашу Костенко, Трофима Степановича дочку.
Тарас Охримович почесал затылок и скривился. Вообще-то он осенью не собирался справлять свадьбу, не хотел на зиму прибавлять семью, но, самое главное, названная Петром девушка была из очень небогатой семьи.
— Сколько в станице у богатых и знатных казаков есть девчат, а он наметил себе такую, у которой и приданое, наверное, все в одном узелке, как кот наплакал; голая, как мышь, — сказал он тоном явного неудовольствия.
— Батя! Я же не на приданом женюсь, а на любимой мной девушке. Я же беру Дашу, как подругу жизни, и не на один год, а навсегда.
— Та чего ты ему перечишь, старый? — с досадой отозвалась Ольга Ивановна. — Зачем нам ее богатство? Кажется, ни в чем у нас недостатка нет, лишь бы девка путящая была, а приданое, какое Бог даст, такое пусть и будет. Я рада, что он, наконец, образумился и хочет утешить на старости свою мать...
В этот момент в комнату влетел, как оглашенный, Федька и, придерживая одной рукой спадавшие штаны, завопил:
— Петро, Никифор, мамо, чуете? Даша Костенкова в речке утопилась!
У Петра по спине поползли мурашки, он вскочил и крикнул:
— Брешешь, трепло, уходи отсюда, а то я тебе покажу, как такими шутками дурить нас!
— От «Хрести-Бог», правда! — И Федька перекрестился. — Я сейчас гнал наших овец от речки и сам своими глазами видел, и люди видели, как она упала с каюка в воду, сразу потонула и больше из воды не показалась. Даже на том месте «бульбы» по воде пошли, — добавил он от себя для вескости своих сообщений.
— Вот так новость! Господи, сохрани и помилуй от таких несчастий! — запричитала Ольга Ивановна, крестясь. — Да что же это такое, Боже мой! Сыночек мой бесталанный!
Петр побледнел и стоял без движения, устремив немигающий взгляд на Федьку. Не верить было нельзя: Федька напрасно не будет божиться, да еще при родителях.
В этот момент Приська, подоив в базу коров, шла с ведром молока в дом, и Петр услыхал, как она. остановившись у порога, громко переспросила бежавших по улице девушек: «Где, когда утопилась?»
Эти слова вывели Петра из оцепенения.
— Где, в каком месте? Беги впереди меня и показывай! — крикнул он Федьке и выскочил из комнаты.
Федька стрелой помчался к речке, и Петр едва успевал бежать за ним.
На берегу речки уже толпился народ. Там же находились только что прибежавшие убитый горем отец Даши и причитавшая в отчаянии мать.
Петру сразу бросились в глаза стоявшие на берегу ботинки Даши, потом он заметил на середине речки ее косынку. Недалеко от косынки на большой лодке двое казаков опускали в воду широко расставленный волок и тянули, надеясь обнаружить утопленницу.
В глазах Петра потемнело, ноги подкашивались; он схватился за волосы: «Так, значит, Федька не врал? Ее нет? Зачем же Ты, о Господи, такой жестокий ко мне?..»
Потом он громко закричал:
— До косынки тяните волок, до косынки! Каюк еще давайте, каюк!
Он кинулся бежать вдоль речки, и сажен через пятьдесят наткнулся на чью-то запертую цепью лодку. Разбив камнем замок, он схватил тут же лежавший длинный шест, столкнул лодку в воду и, сам не соображая зачем, поплыл к противоположному берегу реки. Не оглядываясь по сторонам, он гнал лодку по прямой линии, пока высокий камыш не скрыл его от стоявших на берегу людей.
По водной дорожке, лежавшей между двух стен камыша, лодка двигалась медленнее, но Петр теперь уже и не спешил. «Что толку, если и достанут теперь ее в воде? Полчаса уже прошло!», — думал он. Он уселся на корме и только слегка толкал шестом о кочки камыша, но делал это машинально, сам же всматривался в воду, как будто надеясь увидеть там родное лицо. Но сквозь рябившуюся от ветерка гладь ничего не было видно.
Так, бесцельно и тихо продвигаясь, лодка незаметно причалила к другому берегу.
Петра вышел из лодки и, словно пьяный, тяжело побрел вдоль берега мимо шумевшего сухого камыша.
Неожиданное страшное горе вдруг привело его в исступление. Зарыдав, он то рвал на себе рубашку и бросал куски под ноги, то бил себя кулаками в грудь, и неизвестно, до чего бы он дошел, если бы, подняв случайно голову, нечаянно не глянул в сторону реки...
На сухой прибрежной траве, под кручей, возле зарослей густого высокого камыша, полураздетая, с мокрыми распущенными волосами, словно русалка, сидела... Даша и выжимала с себя мокрую одежду.
Петр чуть не рехнулся от такого видения. Протер глаза, не веря тому, что видел; но «привидение» не исчезало. С минуту он смотрел на ее обнаженные груди, не шевелясь и, казалось, перестав дышать, но грудь его порывисто вздымалась, и сердце колотилось, как барабан. Потом прыжкам бросился к ней, обнял ее плечи и начал, не отрываясь, целовать лицо.
Даша вначале испугалась такого внезапного появления парубка, закрывала схваченной с травы мокрой кофточкой грудь и старалась отпихнуть от себя Петра другой рукой.
— Да ты с ума спятил? И часа не прошло, как расстались, а ты как будто десять лет не видал! — опомнившись, сказала она, поспешно натягивая на себя мокрую кофточку и верхнюю юбку. — Чего здесь появился? Три месяца не виделись, да и то так не волновался? Чего ты в такой разорванной рубашке? В чем дело?
— Так ты, значит, живая, не утонула? Миленькая моя, жизнь моя! — не переставая целовать, бормотал Петр.
— Что ты, Бог с тобой! Откуда ты выдумал, что я утонула?
— Ой, Дашенька, да ты посмотри, что на том берегу делается?! Тебя ищут в воде волоком! — И он вкратце рассказал ей, что происходит.
— Я, верно, упала с лодки в воду, — сказала она, — но ты же знаешь, как я ныряю и плаваю: меня и рыба под водой не догонит! Очутившись в воде, я сразу пошла на дно, потом вынырнула, но в другом месте, среди высокого камыша и, проплыв немного, вышла на этот берег, он был ближе, чем тот. Поэтому, Федька прав, я из воды не показалась в том месте, где упала. Неужели, правда, меня там ищут?
— Ну а почему бы я здесь оказался? — вопросом ответил Петр.
— Бедная мама, она еще, может, заболеет от страху за меня... — заволновалась Даша и сама начала дрожать от вечерней прохлады. — Вода теперь холодная, я прозябла, идем скорее отсюда!
— Да, да! Идем скорее, идем! — скороговоркой ответил Петр.
Взявшись за руки, они бегом кинулись к лодке, вскочили в нее и поплыли обратно к своему берегу.
— Плывут, плывут! Вон на каюке едут! — закричали стоявшие на берегу подростки.
Трофим Степанович, услыхав крик мальчуганов, подумал, что везут его мертвую дочь, в ужасе закрыл лицо руками и отвернулся. Но, услышав вслед радостно-удивленные возгласы, открыл глаза и увидел в быстро скользившей по чистоводью лодке Петра и Дашу.
Бесконечным расспросам не было конца. Недавние рыдания сменились веселым смехом. У девчат нашлась для «утопленницы» сухая одежда, так как все они, по станичной моде, носили на себе по несколько юбок, и она тут же, в высоком бурьяне, и переоделась. Василиса Григорьевна со слезами радости обнимала и целовала не только Дашу, но заодно и Петра, который так неожиданно-негаданно доставил ее дочь живую.
Веселой гурьбой семья Костенко и подруги Даши отправились домой. О злосчастной косынке никто и не вспомнил. А утки, за которыми поехала было на лодке Даша, тем временем сами приплыли к своему берегу, вышли из воды и, кивая в такт своему кахканью головами, тоже мирно заковыляли следом за хозяевами.
Петр постоял еще немного на берегу, посмотрел вслед Даши и медленно побрел к себе домой, то вздрагивая, то улыбаясь, вспоминая только что случившееся...
Пришедший тоже к берегу, чтобы посмотреть на такое происшествие, Тарас Охримович, уходя, махнул рукой и пробормотал про себя:
— А Бог с ними! Наверное, уж судьба его такая! Пускай женится на ней! Дивчина хорошая, а то и я почувствовал, как мое сердце заволновалось, когда услыхал такую страшную весть...
Тарас Охримович вошел в комнату и, увидев, что Петр надевает другую рубашку взамен им же изорванной, хлопнул его по плечу и ласково сказал:
— Что, перетрусил? Ну, ничего, слава Богу, что все сошло благополучно. Молодец! Ты без ошибки выбрал себе невесту. Хоть завтра езжай сватать, ничего не имею против. Пусть будет по-твоему, согласен!
Петр улыбнулся и, не поднимая головы, только и сказал:
— Спасибо, батя.
Уже смеркалось. Надо было собираться идти на улицу к парубкам и девчатам...
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий