ПВД (поход выходного дня) на озеро лотосов БАМ

Идти по широкой тропе с небольшим подъемом. Маршрут легкий, с собой литр воды, удобную обувь и кепку от солнца.

Садимся на новороссийском автовокзале на маршрутку 102, едем в центр Абрау. Выходим на остановке, далее по улице Октябрьской идем до улице Магистральной. Вот эта улица Магистральная и есть ваша тропа через горы к озеру БАМ. В прошлом году мы ходили через Большие Хутора по виноградникам и лесу. Ну,  в этом году по невысоким, до 200 метров, горам.

Справа и слева от извилистой тропы множество ягод ежевики, терна, кизила и боярышника, а также яблочки и груши.

Сначала на тропе от Абрау вас встречает сосновый лес.

Вдали Навагирский хребет, гора Орел. Слева Дюрсо и море, справа озеро БАМ.

Сосновый лес, необычно, что подлесок несмотря на фитонциды тоже полон спелых ягод разных пород.

Так выглядит ваша тропа

Улица Магистральная в Абрау и есть тропа к озеру БАМ

В лесу много метрового хвоща

Множество неизвестных мне деревьев с плодами, тут в зеленых коробочках по нескольку орешков размером с фисташки. На вкус никакие, ни запаха, ни ощущений. Если пишу эти строки, значит, и не ядовитые. Шучу.

Часть леса между Абрау и Дюрсо продается, зачем вам дальневосточный гектар, берите черноморский.

В лесу сыро и деревья покрыты плющом. В левом углу фото видно небольшую речку Дюрсо, текущую в море из озера БАМ

Дары Кубани. Кизил

Дары Кубани. Боярышник

Так выглядит озеро БАМ с горы.

Лотосы вблизи

Первые двадцать литров ликера уже залиты. Узвар в графине. Еще несколько ведер терна, кизила и алычи нужно на варенье и сухофрукты.

Ссылка на прошлогодний поход на озеро через лес и виноградники

смотреть

Поход на озеро БАМ новороссийской профессиональной туристической организации с качественными фото лотосов

смотреть

Все походы по краю

смотреть

28-я часть

журнал «Родная Кубань»

2009 год

Ф.И. Горб-Кубанский 

На привольных степях кубанских 

ЧАСТЬ II

Глава XVIII

На следующий день после вечеринки у жениха, в воскресенье, едва отзвучал благовест к обедне, как со двора Кияшко Тараса выехали две тройки украшенных цветами и попонами лошадей, запряженных в две двухрессорные линейки. На передней сидел Петр, одетый так же, как и накануне, когда он ездил с боярами по станице кликать на свадьбу родственников; рядом с ним — старший боярин Шевченко Николай. На другой стороне линейки находились Иван Охримович, который на свадьбе являлся дружком-распорядителем и доверенным Тараса Охримовича, и Никифор, правивший лошадьми. На другой линейке сидели Приська, Гашка, одна тетя Петра и один родственник в качестве кучера. В руках Петра небольшая икона — благословение его родителей на вступление в брак.

     Кони быстро понеслись вдоль улицы, потом завернули за угол и остановились у ворот Костенко Трофима.

     В доме Костенко все было готово для выезда к церкви. Даша под белоснежной фатой, с восковой «квіткой» на голове и в белом, как снег, венчальном платье дожидалась жениха. При ней неотлучно находилась старшая дружка Катерина.

     Когда Петр, с иконой в руках, вошел в горницу, стоявший рядом с Василисой Григорьевной и поджидавший его Трофим Степанович снял со стены икону Божьей Матери и сказал молодым:

 — Ну, дети, подойдите к нам и примите наше родительское благословение!

     Петр и Даша встали перед ними на колени, слегка склонив головы.

 — Бог вас благословит, мои дети, и я благословляю тебя, моя доченька, на принятие таинств законного брака! Да хранит вас Господь и Пресвятая Богородица по гроб нерушимой вами вашей жизни! — И, осенив их иконой, предложил встать.

     Поднявшись с колен, молодые приложились к иконе, поклонились в пояс Трофиму Степановичу, поцеловали его и снова опустились на колени перед матерью. Василиса Григорьевна, растроганная до слез, также благословила иконой дочь и зятя, сказав несколько напутственных слов. После материнского благословения Петр и Даша поднялись, приложились опять к иконе и троекратно поцеловали мать.

     Даша с иконой в руках и Петр вышли из дома, уселись на передней линейке, на которой ожидали Николай и Катерина, и легкой рысью поехали к Христово-Рождественской церкви. Никифор погонял лошадей, и все время поучал Петра, как вести себя перед аналоем. Некоторые гости Костенко на дополнительной третьей линейке ехали сзади.

     Когда они подъехали к ограде, в церкви еще не кончилась литургия, и им пришлось зайти в сторожку, чтобы там обождать конца богослужения.

     Обручальные кольца хранились у Никифора, но, когда он захотел на них посмотреть, — к ужасу всех, их у него в кармане не оказалось; где-то дорогой, вероятно, потерял. Что делать? Запасных ни у кого не было.

 — Я сейчас помчусь на линейке в лавку к Гноевому, — сказал он Петру, — потому что ни у кого их сейчас так быстро не достанешь!

 — Ох, боюсь, если Михаил узнает для кого перстни, то не продаст! — покачал головой Петр. — Лучше бы поехал к Настюкову, у него, кроме аптекарского товара, есть и такие вещи!

 — Ничего, попробую. — И Никифор, вскочив на линейку, быстро погнал лошадей к Гноевому, брату полицейского урядника станицы.

     Вскоре он вернулся, и не сам, а вместе с Михаилом Гноевым.

 — Что, Петрусь, перстни потерял? — вежливо спросил он молодого.

 — Да это Никифор гаву поймал. У меня были приготовлены и без тебя, — смущенно ответил Петр.

 — Как на грех, сегодня отца дома нет, и все у него заперто. Ноя у своего дяди Настюкова выпросил сейчас  пару перстней. На, возьми! По-моему, они вполне подойдут на ваши пальцы... — И Михаил подал Петру два золотых кольца.

 — Вот спасибо, Миша, что не обижаешься на меня, а еще так добре услужив! — поблагодарил радостно Петр, пробуя кольца на свою и на Дашину руку. — Сколько хочешь, или Никифор уже заплатил?

 — Ничего не надо! Это я для вас, для вашего счастья подарок принес. Носите, не снимаючи с пальцев, не меньше ста лет! — улыбнулся Михаил и, перемигнувшись с Приськой, сейчас же вышел из сторожки.

     Приська с укором посмотрела на Петра, как бы хотела сказать: «Вот видишь, ты его ненавидишь, гонишь отовсюду, а он такой добрый и как пригодился тебе! И не стыдно тебе?»

     Петр хорошо понял ее взгляд и, как бы про себя, пробормотал:

 — Да, конечно, из городовиков тоже могут быть люди. Это я в Ейске сам видел. Мне-то что ж, ничего, но батя наш, наверное, не продаст своей нелюбви к иногородним за кольцо.

     По окончании литургии псаломщик вышел из-за клироса, развернул лист бумаги и громко прочитал:

 — Желают в брак вступить: казак станицы Старо-Минской Кияшко Петр Тарасович, с казачкой Костенко Дарьей Трофимовной! Имеются ли какие-либо законные препятствия для их вступления в брак?

      Это было уже третье оглашение в церкви о предстоящем венчании Петра и Даши. Молящиеся молча выходили из храма и уже за оградой начинали обсуждать: «А чей это сын, а чья это дочка?», расхваливая или осуждая жениха и невесту.

     Посредине церкви, против Царских врат, стоял аналой, с ярко горевшими перед ним свечами. Рядом низенький столик, на котором лежали два медных позолоченных венца. На полу перед аналоем разостлано широкое белое полотенце — место для молодых.

     Даша вошла в церковь одновременно с Петром и встала слева от него, в задней части церкви, в притворе, шагах в шести-семи от аналоя.

     Хор певчих, под управлением Ивана Ивановича Сердюка, при появлении в церкви молодых грянул концерт невесте:

Гряди, гряди от Ливана невеста...

     (В станицах Черноморского войска жених и невеста ехали к церкви вместе и входили в притвор одновременно, то есть совсем не так, как в других местах, где первым входил жених, а потом уже появлялась невеста. Кроме того, в некоторых станицах вошла в обычай и та особенность, что шаферами не были только мужчины, а старший боярин и старшая дружка.)

     Началось обручение. Молодым надели на пальцы правой руки кольца, которыми затем Петр и Даша три раза обменялись.

     Священник обратился к ним с обычным вопросом:

 — По доброму ли согласию вступаете в законный брак?

 — Согласны, согласны, согласны! — в один голос троекратно ответили Петр и Даша.

     Взяв концом епитрахили правые руки обрученных, священник повел их к аналою.

     Приська настойчиво шептала Петру:

 — Становись на полотенце первым! Кто встанет первым, тот и будет командовать всю жизнь! Спеши! Ставай, ну!..

     Тетушки невесты то же самое шептали Даше.

     Под впечатлением слов Приськи Петр быстро шагнул вперед, потом приостановился и встал на полотенце одновременно с Дашей.

      «Вот и хорошо, никто  никем командовать не будет...» — подумал он и шепнул свою мысль Даше. Та улыбнулась и ничего не ответила.

 — Господи, Боже мой, славою и честию венчаю вас! — произнес священник, осеняя Петра венцом, потом поднял его над головой жениха. Николай сразу же взял от священника венец правой рукой и держал его над головою Петра все время. Другой конец над головою Даши держала Катерина.

     «Положил еси на главах их венцы...» — красивой мелодией пел хор, и затем последовало чтение «Послания Апостола Павла», содержание которого относилось исключительно к мужьям и женам.

     Связав белым платком правые руки Петра и Даши, священник при пении «Исайя, ликуй» обвел их три раза вокруг аналоя, снял венцы и положил их опять на столик.

     Петр и Даша выпили три раза поочередно по глотку кисло-сладкого церковного вина из поднесенной священником чашицы, и обряд был закончен провозглашением «многолетия» новобрачным.

     Подведя их к Царским Вратам, священник приказал Петру поцеловать небольшую икону Иисуса Христа, находившуюся с правой стороны, а Даше — такую же икону Богородицы — с левой. Потом негромко, обращаясь только к бракосочетавшимся, священник сказал краткую проповедь:

 — «Тайна сия велика есть!» Так вы слышали сейчас из чтения Апостола, и, если вы свято будете блюсти законы Божьи, супружескую верность и незыблемо исполнять то, что слыхали поучительного при сем обряде, то Господь вас тоже будет хранить от всяких бед и напастей. Вам надели на руки кольца. Это символ вашей бесконечной жизни. Кольцо — круглое и не имеет конца, так и жизнь ваша должна быть круглой, неразрывной и бесконечной, как кольцо, до последних дней жизни на земле. Вы пили сейчас кисло-сладкое вино; это означает, что в вашей жизни не всегда может быть только сладко; может случиться и кислое, то есть плохое, но вы и хорошее, и плохое должны пить из одной чаши всю жизнь поровну так же, как вы пили при венчании из одной чаши кисло-сладкое вино...

 — Целуйтесь! — сказал священник в заключение.

     Петр и Даша поцеловались, сошли с амвона и направились к выходу, сопровождаемые громогласным пением хора «Многая лета!»

     С сиявшими радостью и счастьем лицами сходили они с паперти. Теперь они были уже не влюбленные парубок и девушка, не жених и  невеста, а законные муж и жена.

     В церковной ограде их встречали и поздравляли многочисленные знакомые и родственники.

     От церкви все поехали в дом Кияшко. Приняв поздравление от всех находившихся в доме, новобрачные сели на несколько минут за стол.

     Тарас Охримович налил вина только себе и молодым, и, приподнимая свой бокал, поздравил их с принятием таинства законного брака, и выпил за их благополучие. Петр и Даша отвечали отцу низким поклоном.

     В день венчания молодым до окончания обряда не разрешалось ни есть, ни пить. Таинство брака считалось таким же, как и принятие Святого Причастия, поэтому Петр и Даша сильно проголодались.

     Петр сразу же начал уплетать за обе щеки горячие пирожки с мясом, обмакивая их в сметану, куски жареной утки, сдобные крендели с пчелиным медом и все, что стояло на столе. Даша с удовольствием последовала бы его примеру, но сидевшая рядом тетка наставительно шептала племяннице:

 — Смотри, Даша! Ничего не ешь сейчас у свекрови! А то свекруха всю жизнь будет грызть твою голову!

     И Даша, слушая тетю, на приглашение Петра: «Ешь, ты же проголодалась», — отрицательно качала головою и к пище не притронулась.

     Обед этот продолжался не больше десяти-пятнадцати минут, Даша встала и, простившись, уехала к себе домой, сопровождаемая своими родственниками.

* * *

     Сейчас же после отъезда Даши во дворе Тараса Охримовича начали готовить свадебный поезд. Предстоял самый интересный момент свадьбы — поездка в дом невесты, чтобы забрать ее и ее приданое...

     Пока ближайшие родственники Кияшко снаряжали свадебный поезд, ничем не занятые женатые казаки и старики, собравшись в отдельной комнате, выбивали «камаринскую» под скрипку поселившегося давно в Старо-Минской жестянщика, которого они наняли исключительно для себя, чтобы не отвлекать главного музыканта, Литовку.

     Скрипач Калугин был уже немолод, с рыжей реденькой бородкой и такими же давно не стриженными, как у монаха, волосами. От него не отходил Охрим Пантелеевич, его сослуживец Горобец и Софрон Падалка. Все трое уже изрядно выпили.

 — Вот у нас-то, во Саратове, такие свадьбы не игрывали, — перестал водить смычком Калугин.

 — А ты что, голубчик, из Саратова? — спросил его Горобец.

 — Так точно, из града Саратова, с берегов Волги-матушки! Лет этак пяток тому, как заехал я на вашу Кубань, белого пашаничного хлебца отведать, да так и остался тута.

 — А я знаю песню про ваш Саратов. Ты ее никогда не слыхал? Вот слушай! — и Горобец хриплым тенорком запел на церковный мотив:

А в городі у Саратові

Случилася война кочережная.

Не побили никого, не поранили,

Тілько паляницями боки повиламували.

А вареники догадалися,

В закапелки поховалися.

Ой, вы, свині неуковирние,

Задирайте хвоста...

 — Нет, нет! Такой «войны» у нас не было! — перебил его Калугин и недовольно поморщился. — И с таким напевом только под церковь идти. А вы, наверное, уже забыли, как у вас в старину женились, этак сто лет тому назад, а я вот знаю.

 — Чия б скавчала, а твоя молчала! — так же недовольно сказал Горобец. — Это ты-то знаешь, как у нас раньше женились?

 — Знаю, хотите расскажу про один известный у нас случай?

 — А ну, расскажи, как же по-твоему у нас женились в старину! — попросил Охрим Пантелеевич.

 — У нас раньше кавалеры, или, как вы называете, парубки, — начал Калугин, — до двадцати лет ходили в длинной рубашке и совсем без штанов. Таких до этого возраста считали детьми. Ни кальсон, ничего, одна полотняная сорочка до колен, и все...

 — Брешешь! — не утерпел Охрим Пантелеевич и прервал рассказчика. — Это в вашей там Рассеюшке ходят до сих пор в лаптях и полотняных рубашках, как святые на небе, а у нас в штанах и черкеске все казаки и родились! Тебя наняли поиграть, со своей пискалкой, так и играй по-хорошему, а не выдумывай насмешек против казаков, а то и по мордасам получишь!

 — Ну чего вы, Евфремий, так гневаетесь! Мне так рассказывали, и ругаться незачем! Хотя я немного сомневаюсь в том, чтобы у вас в штанах и черкеске родились, а впрочем, возможно, пусть будет по-вашему. Ну, буду играть. — И Калугин поднял смычок для игры.

 — Стой, обожди, не пищи! — крикнул ему Софрон Падалка. — Этот лапотник мне, так сказать, одну песню напомнил, которую я слыхал на ярмарке от бурлачан. Вот послушайте! — И Падалка один затянул скорым ритмом:

Як би я був в Полтавський сотський,

Багацько де чого зробив,

Зробив би добре всьому світу,

Жилося б краще, ніж тепер.

Насадовив би я деревья,

З медових ягідків садків.

I ніжки стужет свинячи

I з часничком на іх росли б.

Заміст лози росли б блинці,

Росли б варенички на сливах,

Тікла б сметанка із верби,

А в Чорнім морі запіканка,

Горілка б добрая була,

В Дунай би напустив слівянки,

Сивуха повсюду б пішла.

Земля була б з самоі каші,

З свинячих добрих потрошків.

Дівчата гарні круглолиці,

Хто з ким хотів би, з тим і жив.

Тоді панам було б не треба

Оцих коротких піджачків,

Ходили б, як святі на небі,

В одній сорочці без штанів.

Эх, був би я Полтавський сотський,

Багацько де чого б зробив,

А за тим часом прощавайте,

Бо коли б хто мене не бив...

     Все смеялись до слез.

 — Добре, добре спиваешь, Софрон Капитонович, жаль, что ты не «полтавський сотський!» За эту песню и выпить можно, — сказал Охрим Пантелеевич, достал под лавкой еще один наполовину опорожненный графин и налил всем по чарке, а после всех и себе. Он уже еле держался на ногах. Горобец сидел под стенкой прямо на полу. Прислонившись к нему и откашливаясь, Охрим Пантелеевич затянул свою любимую песню:

Чорна хмара наступае,

Дрібний дощик з неба...

Горобец с усердием стал помогать ему, хотя дует у них получался неважный, но они на это не обращали внимания. После слов:

Iдуть, ідуть чорноморці,

Назад ноги гнуться,

Ой як гляну в рідний край,

З очей сльози льються...

оба певца вдруг начали плакать, и чем дальше, тем больше. Ставя графин, Охрим Пантелеевич упал, попробовал встать и опять упал, тогда он положил кулак под голову и примостился спать на полу.

     В это время к старикам вошла Приська.

 — Дедушка! Ну чего вы тут лежите? Все смеются над вами, идите в спальню и проспитесь немного! — и начала его поднимать.

     Охрим Пантелеевич открыл глаза, сначала непонимающе посмотрел на всех, потом сказал:

 — Г-м, а и правда, внучка, нехорошо. Ну, иду, иду отсюда, немножко подремаю; только как привезут с приданым Дашуню, сразу же меня разбудите, обязательно разбудите! — и, всхлипнув неизвестно от чего, он и Горобец, при помощи Приськи, придерживаясь руками за стенку, поковыляли в спальню и, не раздеваясь, повалились на застланные рядном доски кровати, обнялись и вскоре уснули.

     Оставшиеся вышли во двор смотреть на готовый к отправке свадебный поезд...

(продолжение следует)

Озеро Абрау

В Краснодаре скончался Арабянц Завен Амаякович (08.12.1928 – 27.08.2019)

читать

27-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских

ЧАСТЬ II
Глава XVII

     Вскоре после праздника Казанской иконы Божьей Матери, 22 октября, в полдень, во дворе Тараса Кияшко собрались человек двадцать парубков, одетых в полную казачью форму, верхом на оседланных строевых конях. Это были бояре Петра.
     На шапке каждого боярина была приколота «чирвона квітка», с голубой, синей или красной ленточкой. В кольцах уздечек, в гривах коней и даже в хвостах пестрели яркие бумажные цветы. Плеть каждого тоже имела у рукоятки красный или розовый цветок и была обвита голубой лентой. У старшего боярина Николая Шевченко, кроме того, на груди красовались две широких и длинных ленты. На кавказском поясе у каждого был кинжал с ярко блестевшей на солнце рукояткой, на груди — газыри, за плечами на шелковом шнурке — башлык с серебряной китыцей на конце.
     На Петре ни цветков, ни лент не было, но его вороной конь был весь покрыт ярко-красной попоной, висевшей с обеих сторон коня почти до земли. Открыта была только морда лошади, и хвост выходил наружу через специально проделанное в попоне отверстие. На Петре была синяя черкеска, в вырезе которой на груди виднелся треугольником красный бешмет. Через плечо за спину перекинут на позолоченной тесьме «перевес» — знак княжеского достоинства. (В свадебные дни жениха называли князем). Из-под высокой черной каракулевой шапки выглядывал намасленный чуб. Блестевшие лакированные чеботы были вдеты в посеребренные стремена.
     Рядом с Петром сидел на своем коне старший боярин Николай Шевченко, позади них гармонист Гаврило Литовка с гармошкой на ремне через плечо. За ними были песельники, а сзади — остальные бояре — друзья кончавшейся юности Петра.
     Такой отряд парубков должен был сопровождать сегодня Петра по всей станице. Князю Петру со своей дружиной — боярами — предстояло объехать всех родственников, близких и далеких, и позвать их к себе на свадьбу, для чего у него сбоку на седле, в белом платочке, была привязана шишка. (Небольшая, с вылепленными узорами, булочка хлеба).
     Церемония приглашения на свадьбу носила особый, торжественный характер...
     Когда все было готово к выезду Тарас Охримович вышел во двор с графином водки и налил каждому боярину по доброй чарке, кроме Петра, которого он еще раз предупредил: «Нигде не пить ни в коем случае» — и подал ему заранее составленный список родственников, которых надо объехать. Потом он открыл широко ворота и сказал:
 — Ну, езжайте, хлопцы, с Богом! Вечером, когда вернетесь, тогда опорожните не один графин, а сейчас довольно! Смотри же, Петро, никого не пропусти наших родичей!
     Литовка растянул меха своей трехрядки и заиграл марш «Галоп».
     Выехав за ворота, хлопцы запели походную песню:

С Богом, кубанцы, не робейте,
Смело в бой пойдем, друзья!
Бейте, режьте, не жалейте
Басурмана...

     Группа молодых всадников, ехавших строем на украшенных цветами конях по широким улицам станицы, представляли собой полное интереса для всех зрелище. И хотя такие отряды бояр появлялись на улицах станицы довольно часто, при каждой казачьей свадьбе, все же они вызывали всегда у многих любопытство. Так и сейчас, завидев бояр Петра, многие бросали возиться со скотом и бежали к воротам посмотреть: «Чий же то молодий, а чиі ж з ним хлопці?» Особенно девушки. Они стояли у ворот, пока бояре не скрывались с глаз.
     Подъехав ко двору дяди Ивана, Петр остановился, слез с коня вместе с Николаем, и оба направились в дом. Иван Охримович, завидев молодого, встретил их в дверях.
 — Здравствуйте! — И Петр низко, до самого пояса, поклонился. Подавая вынутую из платочка белую шишку, он сказал: — Просили батя и мама, и я прошу вас: приходите к нам завтра на свадьбу! — И еще раз сделал поясной поклон.
 — Спасибо, спасибо, племянничек! Уж я-то наверняка приду, и может, даже сегодня вечером. — И он, поцеловав шишку, отдал ее обратно Петру, добавив: — Может, присели бы на минутку да клокнули хотя бы по чарочке!
 — Нет, нет! Ни в коем случае, дядя, нельзя! Мы только начали ездить, а уже солнце с обеда свернуло, да и батя не велели. Прощавайте! — И Петр, еще раз поклонившись, вышел с Николаем за ворота. Там они вскочили на коней и поехали дальше, к другим родственникам.
     Петр, поминутно снимая шапку, кланялся направо и налево всем проходившим и проезжавшим мимо него, старым и малым, знакомым и незнакомым. Такова обязанность жениха. Некоторые подростки, да и взрослые девушки, услыхав песни бояр, бежали за две-три улицы вперед, наперерез боярам, чтобы посмотреть на чужих парубков и удостоиться поклона молодого.
     На Кириленковой площади бояре встретились с двухрессорными дрожками. На конях тоже были красные длинные попоны. На дрожках сидела в белоснежной фате, с восковыми цветками впереди, Даша Костенко и действительно выглядела точно молодая княжна.
     Рядом с ней сидела с «ципком» молодой (специальной металлической тросточкой) в руках старшая дружка Катерина Приходько. На груди у нее были приколоты большой цветок и две широкие ленты. На другой стороне дрожек сидели еще две дружки Даши, а спереди — один из родственников Трофима Костенко правил лошадьми.
     Они тоже ездили приглашать своих родственников на свадьбу.
     Поравнявшись с дрожками молодой, бояре остановились.
     Петр и Даша, оставаясь на почтительном расстоянии, молча поклонились друг другу и сейчас же разъехались в разные стороны.
     Как не отнекивались бояре от предлагаемых чарок у родственников Кияшко, к которым заезжал Петр, но редко отъезжали от них, не выпив хоть маленькой рюмочки горилки. К концу дня некоторые еле держались в седлах, и только Петр с Николаем, категорически отказывавшиеся от всех предлагаемых чарок, были трезвы.
     Уже когда начало смеркаться, бояре, наконец, въехали в открытые ворота Тараса Кияшко и, слезая с коней, продолжали петь во весь голос:

Ой, там, за Дунаем,
Та за тихим Дунаем,
Молодець гуляе,
Молодець гуляе...

 — Довольно, довольно спивать, сыночки! — сказал встретивший их Тарас Охримович. — Пойдемте в хату, подзакусите немножко, а то скоро уже молода дружек приведет, а вы еще и не вечеряли!
     Бояре торопливо сошли с коней и, привязав их где попало во дворе, сейчас же  пошли вслед за Тарасом Охримовичем в дом, За столом они очень стройно пропели ему «Многая лета», и хозяин в благодарность несколько раз наполнял графин, а Приська все время подкладывала в тарелки жареную гусятину.
     Не успели бояре встать от стола, как вдали, за греблей «Веселой», уже послышалась многоголосая песня дружек:

Як ішли ми лугом, та лугом...

     Федька с другими подростками выбежал за ворота и прислушался. Пение приближалось:

Ой, брязнули ключи,
Ой, брязнули ключи,
До свекорка йдучи,
До свекорка йдучи,
До свекорка в гості,
Дружки на погості...

(Прим: Погост — в данном случае — «близко от двора», у ворот)
 — Молода с дружками уже идут! — вбежав в комнату, крикнул боярам Федька.
 — Да, в самом деле уже идут, — сказал Николай, прислушавшись, и приказал боярам: — Хлопцы, отводите по домам коней и сейчас же возвращайтесь сюда!
     Едва успели они выехать со двора, как многочисленная свита дружек, сопровождавшая шедшую впереди молодую княжну, вошла в открытые ворота.

Ой, матушко ютко,
Ворочайся прутко,
Сонечко низенько,
Дружечки близенько,
Сонечко у лузі,
Дружки на порозі...

     С этим напевом дружки подошли к порогу дома. Когда же Даша входила в двери, они громко запели:

Добрий вечер дому,
Добрий вечер дому,
Старому й малому,
Старому й малому,
Князю молодому...

     И повалили вслед за невестой в комнату.
     В дверях молодую встретила Ольга Ивановна. Даша поклонилась свекрухе в пояс и три раза поцеловалась с ней. После этого ее вместе со всеми дружками провели в зал и усадили за приготовленные для них столы. Ни бояр, ни самого Петра здесь не было, им не полагалось быть за вечерей дружек.
     Едва притрагиваясь к расставленным на столах различным легким кушаньям и запивая их сладким вином, дружки все время пели «весільні» песни. Когда Даше подавали стопку вина, она вставала, кланялась в пояс, прикасалась слегка губами к рюмке и возвращала тому, кто подал, с новым поклоном.
     Посредине стола, за которым сидела молодая, стоял графин с вишневой настойкой. В горлышко был воткнут пучок лозы.
     Когда ужин подходил к концу, дружки запели:

Брала Даша льон,
Вигоняла дружечек вон,
На що було брати,
Як нас вигоняти?
Ми от тебе не самі йдемо.
Найди нам цимбали,
Щоб за нами грали, грали...

     Даша встала, низким поклоном поблагодарила Ольгу Ивановну за вечерю и дала знак дружкам выходить из-за столов. Вставая, те запели: «Ломайте лозину, ломайте лозину...» — и с этими словами переломили пучок лозы, воткнутый в горлышко графина, и вышли в другую комнату, а некоторые во двор, пока уберут зал. В другой комнате Дашу встретил Петр и сел с нею рядом. Литовка растянул «басы» и наиболее нетерпеливые девушки тут же начали танцевать страдание, польку-бабочку и другие танцы.
     В зале быстро убрали столы, поставили у глухой стены стулья, все туда перешли, и началась предсвадебная вечеринка. Бояре уже все возвратились и начали кружиться с дружками по залу в метелице или усердно выбивали гопака. Топот на новом деревянном полу отдавался очень отчетливо; не то что у Костенка на «долівці». Петр и Даша все время сидели на особо поставленных для них стульях и только смотрели, как другие пляшут, но сами не танцевали. Не полагалось. Если невеста в фате будет танцевать, тогда всю жизнь у нее в доме будет биться посуда. Так говорили старшие. Молодые, хотя и не верили этому, но наставления старших слушали беспрекословно. По бокам у Петра и Даши было два свободных стула для старшего боярина — Николая и для старшей дружки — Катерины, но те редко садились на них. Все время ходили и наблюдали за порядком.
     Примерно через час в зале стало так тесно, что и свободного «круга» для танцев не оставалось. Пришло много иногородних и других парубков, которых не приглашали на вечер.
     Михаил Гноевой тоже пришел и выбивал гопака не хуже других. Потом он пошел танцевать с Приськой «Во саду ли в огороде». В это время в зал заглянул Тарас Охримович. Он недовольно поморщился и пальцем позвал Петра.
 — Что это у тебя здесь делается? Казачий это вечер или городовицкий? Поналезло иногородних так, что и своим боярам негде повернуться!
     Петр ничего не ответил и позвал Николая. Указав на посторонних, он попросил очистить от них зал. Накинулся Тарас Охримович и на Николая:
 — Эй ты, старший боярин! Порядка не вижу! — И стал ему что-то шептать на ухо, показывая на Гноевого и других.
     Николай кивнул в знак согласия головой и сейчас же объявил:
 — Неприглашенные, выйдите!
     Но никто не хотел уходить. Тогда он с помощью нескольких бояр просто за шиворот через порог выпроводил из комнаты всех иногородних, и в первую очередь Гноевого.
     Петр посмотрел на оставшуюся без своего кавалера старшую сестру и улыбнулся. Приська, сердито взглянув на брата, сейчас же демонстративно вышла из комнаты и не показывалась до конца вечеринки.
     Танцы и игры продолжались далеко за полночь.
     Когда у Даши от усталости стали смыкаться глаза, и она что-то шепнула Петру, он позвал к себе Николая.
     Николай приказал музыканту прекратить игру и громко объявил:
 — Прошу всех расходиться, вечер закончен!
     Петра с несколькими боярами и дружками проводил Дашу в ее дом и оставил одну провести последнюю девичью ночь, а сам возвратился домой. Следующую ночь она будет уже с ним, в его доме. Возвратившись, он сейчас же лег спать. Завтра предстоял самый торжественный день в его жизни — венчание и свадьба...

(продолжение следует)

Озеро Абрау

26-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских

ЧАСТЬ II
Глава XVI

     На третий день после Покрова, хотя еще не успело смеркнуться, а собравшиеся на улице, недалеко от двора Костенко Трофима, девушки уже распевали свои песни про «коханье» и разлуку.
     Даша, одевшись по-праздничному еще перед заходом солнца, совсем не спешила к подругам. Она поминутно подходила к окну и глядела на дорогу, стараясь что-то там рассмотреть; а то несколько раз хватала веник и начинала подметать комнату, хотя в этом не было никакой надобности.
     Вдруг к воротам Костенко примчалась новая двухрессорная линейка, запряженная парой гнедых лошадей. С линейки соскочили и вошли в калитку одетые в парадную казачью форму Петр с «ципком» в руках, рядом с ним Савка Корж с паляницей хлеба, прикрытой белым вышитым полотенцем, и немного сзади, в черной черкеске, усатый казак Кононенко Денис осторожно придерживал одной рукой торчавшую из кармана бутылку водки для магарыча, если сватовство состоится, а другой махал батогом, отгоняя собак.
     Только теперь родители Даши поняли, почему она так сегодня, приодевшись, нервничала и не шла гулять.
 — Добрый вечер, Трофим Степанович, и вы, Василиса Григорьевна! Принимайте гостей, хоть и непрошенных! — Снимая шапку и подавая руку хозяевам, сказал Савка Корж.
 — Здравствуйте! — сказал Петр и встал у порога, не здороваясь за руку.
     Кононенко тоже вошел, поздоровался и встал рядом с Коржом.
 — Здравствуйте, здравствуйте! Проходите, милости просим, садитесь! — ответила Василиса Григорьевна, любезно пододвигая гостям стулья.
     Оба старосты сели, но Петр продолжал стоять, только отошел немного дальше от порога к средине комнаты.
     Из-за полуоткрытой двери в другую комнату выглянула Даша и сейчас же скрылась, но Корж успел заметить ее.
 — А ну, канареечка бескрылая, иди, иди сюда, не убегай! — позвал он, заглядывая в дверь.
     Даша молча вошла, тихо сказала «добрый вечер», отошла к стенке возле плиты и, опустив голову, начала зубами теребить краешек своей косынки, изредка мельком поглядывая на Петра.
 — А мы ехали мимо, смотрим у окна птичка сидит, как синичка в клетке, — начал, усмехаясь, Корж, — ехали по другим делам, да, увидев, решили украсть эту пташку, а воряга с нами приехал добрячий! — подмигнул он Петру, а потом обратился к родителям Даши: — Ну, сваточки, вы, наверное, догадываетесь, зачем мы остановились возле ваших ворот и вошли незваными гостями в ваш дом?
 — А кто же его знает, что за нужда заставила вас сегодня прибыть к нам? Скажите, что за дело? — якобы не догадываясь, спросил Трофим Степанович.
 — Знаете что, сваточки, зачем долго попусту рассусоливать? — сказал Кононенко, вставая со стула. — Вы хорошо знаете, что приехали мы сватать вашу дочку, Одарку, за Кияшко Петра. Этого парубка вы, наверное, тоже знаете. Так что, не откажите в нашей просьбе, отдайте свою дочку за Петра!
 — Ой, мои же дорогие сваточки! — вздохнув, ответила Василиса Григорьевна. — Знаем мы и парубка вашего, знаем его родителей и вас тоже: хорошие люди, грех что и сказать, да не в этом дело. Молодая она еще, ей только семнадцать на Покрову стукнуло, я еще и не насмотрелась на нее, не налюбовалась. Она у нас одна, кто же мне помогать будет в доме? Не отдадим, пусть еще поживет с нами!
 — Э, свахо! Это уж девичья натура такая: пока маленькая, и мать, и отец нужны, а выросла — улетает, как птичка, и за хвост не удержишь, — заметил Корж. — Не сегодня-завтра, не в этом году — в следующем, не за Петра, так за другого, а все равно не миновать вам этой разлуки. Так что напрасно вы утруждаете себя оттяжкой того, чего не миновать.
 — Все это правда, Савва Андреевич, — сказал Трофим Степанович, — да не хотелось все же так рано завязывать дочке голову замужеством. Пусть еще побудет на воле. Не гневайтесь, но пока мы ничего вам не обещаем, мы еще об этом и не подумали хорошенько...
     Конечно, родители Даши с доводами старост были вполне согласны и лучшего зятя, чем Петр Кияшко, они и не желали; но считали, что в первый же приезд жениха им давать сове согласие просто неудобно. И поэтому, как старосты не уговаривали их, на этот раз отказали им.
     Обратной дорогой Петр, насупившись, сказал:
 — Чего они упираются так? Да если они еще раз откажут, я украду Дашу по-черкесски, поедем в Ивановку, обвенчаемся, и все...
 — Не горячись, Петька, — улыбаясь, успокоил его Корж. — Они отдадут Дашу, ты же должен понимать, что с первого разу никто не дает согласия. Поедем еще и завтра. Я вижу, они не против тебя...
     И на второй день сваты уехали ни с чем.
     Но когда Петр со старостами приехал в третий раз, родители Даши уже не противоречили. Как только все зашли в комнату, Трофим Степанович, любезно поздоровавшись, объявил:
 — Что ж, дорогие сваточки, наверное, чему быть суждено, того не миновать. Мы-то с бабкой ничего, а вот как дочка? Может, она не хочет замуж; может, совсем не любит Петра? Я ведь обещал никогда ее не принуждать к этому. Как ты, Даша, а?
 — А вы, папаша, как будто и не знаете? — улыбнулась Даша и подошла к Петру. — Я его вот как «не люблю». — И, не стыдясь, она крепко обвила руками его шею и несколько раз поцеловала, повторяя за каждым поцелуем «Не люблю!», «Не люблю!», — И ни за кого другого не хочу замуж, кроме как за Петьку! Я уже вам об этом говорила...
 — Ну, тогда помолимся Богу, и хай Господь вас благословит, — сказала, всхлипнув, Василиса Григорьевна.
     Вставши перед иконами, все кратко помолились и пошли в зал, к уже заранее приготовленному столу.
     Кононенко Денис, с удовольствием вынул, наконец, из кармана бутылку магарыча, которую он возил уже третий день за собою.
     Трофим Степанович взял у Коржа паляницу хлеба, поцеловал и положил на покуть.
     Кроме привезенной Кононенком водки, на столе стоял большой графин с таким же зельем, поставленный хозяином.
     Первый раз в жизни сидел Петр с Дашей за одним столом в присутствии ее родителей и своих двух старост, но пить после первой рюмки вежливо отказался, просто стеснялся, да и не хотел показать себя пьяницей. Но оба старосты, да и родители Даши, весело праздновали удачное сватовство.
     Василиса Григорьевна завела старинную черноморскую песню, которую все подхватили:

Ой, сяду я краю віконця
Проти ясного сонця;
Проти ясного сонця
Виглядати черноморця...

     Девушки, собравшиеся вблизи двора Костенко, всем своим нутром чуяли, что помолвка состоялась, и уже начали по этому случаю распевать «весільние» (свадебные) напевы:

Ой, шо ш тобі та, Дашечка, буде,
Як підешь ти між чужиі люди?
А там усе не по-нашему...

     Подошли парубки и перебили им эту песню в самом начале, но девушки сейчас же запели другую:

Та заміж іти та треба знати:
Пізно лягти, та рано встати,
Діечко робити,
Ой, свекрусі годити,
До милого говорити...

     Уже давно смеркалось, когда Тарас Охримович, управившись со скотом и поужинав, вышел к воротам и тут, наконец, услышал стук колес возвращавшейся с пьяными старостами, Коржом и Кононенко, линейки. Петра с ними не было. Открыв ворота, он даже не стал спрашивать о результатах сватовства — все было ясно. С этого дня Петр каждый день приходил на ночь к Даше на дом и уходил только утром, и так до самой свадьбы. Такой был обычай.

* * *

     Через несколько дней Трофим Степанович, забрав с собой все имевшиеся дома в наличности деньги, сем рублей, отправился в магазин Смыслова за покупками для дочери.
     Когда он зашел в лавку, хозяин с приказчиком терпеливо возились с капризным покупателем, уговаривая его купить хотя бы аршин какого-нибудь материала из лежавшей на полках и на прилавках в многочисленных тюках мануфактуры. Костенко остановился у дверей и стал ожидать.
 — Нет, мне это сукно что-то не нравится, подайте вон с той полки! — говорил покупатель в синей черкеске и насунутой на лоб серой бараньей шапке.
     Смыслов раскладывал перед ним все новые и новые тюки разных сортов, но покупатель все указывал на другие. Целый час провозился с ним хозяин, но тот все-таки ничего и не выбрал и, направляясь к выходу, сказал:
 — Не показывайте больше, ничего сегодня не хочу у вас брать. Пойду приценюсь еще в лавку к Туманову.
 — Почему же? Разве у нас не из чего выбрать, или товар у меня хуже и дороже? — обиженным тоном спросил Смыслов.
 — Да нет, товар, конечно, хороший, но, по правде сказать, у меня и денег сейчас нет.
 — Да берите без денег, пожалуйста, потом отдадите!
 — Так ведь я живу на хуторе и редко бываю в станице.
 — Но вы же еще когда-нибудь приедете в станицу на базар и привезете долг, берите, пожалуйста.
     Не в меру привередливый казак махнул рукой и вышел из магазина.
     Другой приказчик был занят с другим усатым казаком, который тоже все требовал показать ему новые и новые кипы материй и все время спрашивал: «Почем аршин? А сколько стоят три аршина? А сколько пять?» Ему на все вопросы отвечали и без конца подавали и разворачивали на прилавке «штуки» ситца, бумазеи, сукна и т. д.
 — Ну, ладно, — сказал, наконец, покупатель, — дайте мне на верх, на шапку, вот этого серого сукна. — И сам наметил пальцем, сколько именно ему нужно.
     Хозяин отрезал кусок менее четверти аршина и любезно подал.
     После этого, обернувшись к двери, Смыслов заметил спокойно стоявшего там Трофима Костенко.
 — А, доброго здоровячка, Трофим Степанович! Наборов для дочурки требуется прикупить? Пожалуйста, проходите сюда, милости просим, присаживайтесь! — И любезный хозяин пододвинул ему стул. — Розового шелка на платье дочке возьмите; 63 копеек аршин, но для вас по 60 посчитаю, пожалуйста! — И, не ожидая согласия, поспешно отмерил семь аршин шелковой материи и положил на прилавок.
 — Да таких платьев-то она и не носила никогда; все спидныци та кофточки, — нерешительно сказал Трофим Степанович.
 — Дам и этого, пожалуйста. У меня все есть. — И Смыслов достал с верхней полки целую, не раскрытую еще кипу кашемира, по 30 копеек аршин, и отмерил на одну «парочку» (юбку и кофту) девять аршин.
     Затем достал мадаполама по 28 копеек аршин, несколько цветов сатина, батиста и других материалов и почти от каждого куска, что-нибудь приговаривая, отрезал — то на юбку, то на кофточку, то на платье... и все складывал на прилавок в одну кучу. Трофим Степанович молча и как будто бессознательно смотрел на растущую перед ним кучу покупок и не возражал.
 — А такой подарочек для дочки обязательно возьмите! Стоит всего два рубля 78 копеек! — И хозяин поставил поверх отложенного товара изящной выделки модные лайковые туфли. — Если не подойдут по размеру, пожалуйста, принесите; я всегда обменяю, у меня такие всяких размеров есть. Да, чуть не забыл, есть ли у вашей дочери хорошая кровать? — озабоченным тоном спросил он все время молчащего Трофима Степановича.
     Тот немного замялся и, не глядя в его сторону. сказал:
 — Кровать, конечно, имеется... деревянная, хотя и старенькая и ее немного шашли поточили, но ничего, сойдет...
 — Ну что вы! Одну дочь и с такой кроватью замуж отдавать? Нет, нет! Утрите-ка нос всем станичникам! Пусть позавидуют, какое приданое справил для дочки небогатый казак. — И Смыслов, спустившись в подвал, вынес оттуда и поставил к прилавку новую никелированную, с пружинной сеткой, кровать.
      Трофим Степанович глаза вытаращил:
 — Что вы, Бог с вами! Да таких кроватей ни у кого из моих соседей нет! Разве это для хлеборобов? Это только паны на таких спят!
 — А вот и у вашей дочки будет, а 9 рублей 70 копеек отдадите, когда захотите.
     Трофим Степанович молча разглядывал дорогую и редкую в станице вещь.
     Наконец откладывание товара закончилось, и Смыслов подсчитал:
 — Всего 25 рублей 74 копейки вместе с кроватью.
 — О нет! Я не могу все это взять, у меня всего только семь рублей денег! — вспомнив, наконец, о своем кармане, сказал Костенко.
 — Помилуйте! И не беспокойтесь, Трофим Степанович: не надо ни копейки сейчас платить! Разве я не знаю, что для свадьбы вам сейчас позарез деньги нужны? Отдадите, когда найдете возможным; я вполне могу ждать до новых колосков, мне все равно. Берите все, пусть ваша дочь пользуется всем на доброе здоровячко...
     Трофим Степанович, в отличие от других станичников, никогда не брал в долг, но, желая дать получше приданое своей единственной дочери, послушался доброго совета купца Смыслова и взял все, что тот ему предложил. Он сейчас же пошел домой, чтобы взять лошадей и на подводе перевезти покупки из лавки к себе.
     Никаких расписок на такой, почти навязанный, кредит не давалось. Все было на «честное слово». Но и не было тоже случая, чтобы кто-нибудь из купивших товар без денег не возвращал бы полностью долга.
     С этого дня в доме Костенко Трофима с утра и до поздней ночи, кроили и шили новые юбки, кофточки, платья, пополняя справленное родителями раньше приданое молодой невесты. В этой работе участвовали не только «виновница» всего этого Даша, и ее мать, но вечерами приходили и ее подруги, и тогда работа шла еще веселее.
     Приходивший к Даше поздним вечером Петр иногда заставал еще в доме Костенко девушек, помогавших ей шить. И как только он появлялся, девушки одна за другой уходили домой, или шли гулять к девчатам и парубкам на «досвітки», втайне завидуя остававшейся  дома подруге и не без ехидства желая ей «спокойной ночи».
     В доме Тараса Кияшко особой предсвадебной суеты не замечалось: все было готово заранее. Приданого парубку справлять не требовалось. Есть чистая хорошая одежда — и ладно! В комнатах заново убрали, приукрасили стены, двор подмели, водки заготовили достаточно, а насчет еды тоже никто не беспокоился — было всего достаточно в своем хозяйстве...

* * *

     Через неделю после помолвки дочери Трофим Степанович и Василиса Григорьевна пошли к свату Кияшко, на «розглядыны». Согласившись выдать дочь замуж, родители ее должны знать, в каком доме и хозяйстве она будет жить.
     Это была, конечно, просто традиционная формальность: родители Даши прекрасно знали и семью, и хозяйство Тараса Кияшко, и в «проверке» не было нужды. Но их ждали, и в доме все было аккуратно прибрано.
     Когда они пришли, Тарас Охримович первым долгом повел их показать все хозяйство: лошадей, скот, птицу, строения. После осмотра все направились в дом, чтобы «посидеть» у стола и договориться о дне свадьбы.
     Петр вертелся около дома и от нечего делать подметал метлой у порога.
     Когда стали подходить к порогу, лежавший вблизи Рябко вдруг угрожающе зарычал.
 — Берегись, дядько, а то он «знышку» кусается! — предупредительно крикнул Трофиму Степановичу Петр.
 — Как ты сказал? Как ты сказал? А ну повтори! — придрался к нему Тарас Охримович.
     Петр смутился и молчал.
 — Как твоя Даша называет своих батька и матерь?
 — Папаша и мама, — ответил тихо Петр и, покраснев, сердито отогнал Рябка прочь.
 — Вот так и ты должен называть! А то, «дядько»; у, бессовестный! Ведь это теперь твои вторые родители!
     Трофим Степанович и Василиса Григорьевна смеялись, видя замешательство своего будущего зятя.
     Затем все вошли в комнату, прямо к столу. К ним присоединились Ольга Ивановна и Охрим Пантелеевич. Остальные в семье в этой застольной беседе не участвовали. Через несколько часов сваты, слегка пошатываясь после «розглядын» ушли домой, расхваливая и хозяйство, и семью Кияшко.
     Первая предсвадебная вечеринка состоялась в доме невесты.
     Вечером, в праздник осенней Казанской, едва стемнело, Петр со своими боярами из лучших друзей и гармонистом Гаврилом Литовкой пришел в дом Костенко, где уже все было приготовлено к торжеству.
     Старшим боярином Петр выбрал Николая, а поэтому все на вечеринке должны были подчиняться ему беспрекословно. Он же слушал только Петра. И в коридоре, и в комнате молодежи собралось полно.
     Петр не танцевал, а сидел с правой стороны от Даши, надевшей сегодня в первый раз фату. (Обычно невеста надевала фату только перед самым днем свадьбы, на вечеринке в доме жениха, но некоторые семьи держались обычая, чтобы невеста была в фате и на предварительной вечеринке в доме своих родителей).
     Дальше справа от Петра, сидел старший боярин, а слева от Даши — старшая дружка, Катерина Приходько. Катерина приходилась родственницей Костенкам и поэтому удостоилась такого почетного звания на предстоящих свадебных церемониях.
     Николай, взглянув на Катерину, что-то тихонько шепнул Петру на ухо и улыбнулся. Петр что-то тихо ответил ему, и оба засмеялись.
 — Чего они смеются? — слегка толкнула молодую Катерина.
 — А и пусть себе смеются, не плакать же им сегодня? — ответила Даша и ущипнула своего «голуба».
     Катерина хорошо знала, что, по обычаю, после вечеринки старшая дружка должна идти «ночевать» со старшим боярином, а не с каким-либо другим парубком, и, сама не зная почему, — радовалась этому. (Конечно, если старшая дружка была «занучевана», то есть имела парубка, с которым постоянно проводила время, тогда этот «закон» отменялся, но Катерина никем не была занята.) После Ивановой ночи у ней появилось какое-то влечение к Николаю, но она эту тайну никому не высказывала, с Николаем никогда не ходила вместе, хотя на улице они встречались часто. Если у Катерины душа тянулась к Николаю, то у последнего к ней такого расположения совсем не чувствовалось, хотя она девушка была неплохая. Он, наоборот, сидел и обдумывал план, как бы сегодня вечером повторить маневр лукавого, как было в конопле Кислого в ночь под Ивана Купалу.
     Двухрядная гармошка в руках Гаврила Литовки без умолку визжала, наигрывая всевозможные танцы. Девушки, одна за другой, подходили к музыканту, заказывали их по своему вкусу и попарно, то с одним, то с другим парубком, кружились по комнате, без устали топая каблуками по «долівці». При таком беспрерывном топаньи от намазанного желтой глиной земляного пола поднималась пыль, и дружки, по предложению Николая, несколько раз усердно брызгали «долівку» водою и посыпали соломою.
     По углам комнаты приютились парочки влюбленных. Некоторые девчата сидели на коленях у своих парубков и шептались с ними.
     Парубки, выйдя в коридор покурить, затягивали песни:

Зібралися всі бурлаки
До рідноі хати.
Тут нам мило, тут нам любо
В журби заспівати...

или:

Ревут, стогнут гори,
Хвиля воду гоне.
Плачут, тужать козаченьки
В турецкой неволі...

     Иногда к ним присоединялись и девчата, и тогда почти всегда пели хором: «Реве та стогне Дніпр широкий...»
     Покурив, парубки опять возвращались в комнату, и танцы продолжались.
     В перерывах между танцами устраивались всевозможные игры.
     Ставили, например, посреди комнаты два стула, спинками один к другому. На одном садился парубок, а на другом девушка. По сигналу старшего боярина, девушка должна была повернуться лицом в ту сторону, в которую в тот момент поворачивался парубок, и поцеловаться с ним. Если девушка не угадывала и поцелуй состояться не мог, — смущенная девушка уступала место другой. Если же оба поворачивались одновременно в одну и ту же сторону, то после поцелуя вставал парубок, а на его место садился другой.
     Располагали стулья так, чтобы одному парубку и одной девушке из числа играющих не хватило бы места сесть. Равное число парубков и девушек брались попарно за руки, ходили полукругом по комнате и напевали кем-то выдуманную бессмыслицу:

А в Адама семь сынов,
А в Адама семь сынов,
Сыны ели, сыны пели,
Сыны знали про любовь,
Сидела ли так, так, так...

При третьем слове «так» пары бросались к стульям и старались захватить место. Одна же пара всегда оказывалась без места и выходила на средину комнаты. Их заставляли три раза целоваться, а потом все начинали снова ходить по комнате и петь «про Адама».
     Самой забавной была игра в «наказания».
     Шесть-семь пар, взявшись за руки. ходили кругом по комнате, а в середине этого круга стояли неподвижно парубок и девушка. Музыкант в это время что-нибудь играл на гармошке. Внезапно на полуноте он прерывал игру. В этот момент стоявшая посреди круга пара выкидывала какой-нибудь неожиданный фокус. Все игравшие должны были в тот же момент повторить этот номер. Номера были самые разнообразные, например: одновременное подпрыгивание, поднятие парубком над своей головой стоявшей с ним девушки, какой-нибудь «акробатический» поцелуй, быстрое проскальзывание парубка на корячках между ног у девушки, или девушки между ног у парубка и т. п. Кто не смог или не успел повторить его, подлежал наказанию и выходил на середину комнаты.
     Наказания назначались той парой, которая стояла в кругу и выкидывала очередной шуточный фокус. Наказания были: «Поцеловать самого себя!». Наказуемый в недоумении стоял, не понимая — как же это можно, но более смекалистые брали в руки зеркало и целовали свое изображение в нем.
     «Достать ногами до потолка!» Брали стул, поднимали вверх и касались потолка его ножками.
     «Залаять по-собачьи, захрюкать свиньей, закукарекать по-петушиному» и т. д. Наказуемый становился на четвереньки и тявкал, или хрюкал, как свинья, или взбирался на стул и, взмахнув руками, «кукарекал».
     Кто-нибудь выходил на средину комнаты с пустой бутылкой, клал на пол и, крутнув ее, ждал, пока она остановится. Та девушка, против которой остановится горлышко бутылки, выходила и целовалась с игравшим. А потом сама вертела бутылку.
     Много было и других игр, и все они сопровождались поцелуями.
     После игр молодежь обычно становилась, взявшись за руки, в пары, медленно двигалась, пара за парой, по комнате и хором пела:

Ой не ходи, Грицю,
Та й на вечерницю,
Бо на той уліці
Дівки чарівниці.
Одна дівка Галя
Много чарів знала,
Вона того Грицю
Та й причарувала...

     А потом внезапно меняла ритм заунывного напева на быстрый танцевальный припев:

Та було б, та було б не ходити,
Та було б, та було б не любити,
Та було б, та було б не кохати,
Як тепер, як тепер забувати...

     Гармошка подхватывала этот мотив, и все пускались в общую пляску, с «присядкой» и другими выкрутасами.
     Было далеко за полночь, когда молодежь стала расходиться из дома Костенко. Кто шел в одиночку домой, а «припытани», или «загуляни», шли парами «ночевать» на заранее договоренную «квартиру».
     Петр и Даша не уходили и остались, по обыкновению, дома. Катерина помогла Даше переодеться и пошла с Николаем Шевченко.
     Николай, шагая рядом с ничего не подозревавшей девушкой, уже предчувствовал свой полный успех сегодня. Он решил рассказать ей, именно теперь, всю правду про наваждение в конопле Кислого в ночь под Ивана Купалу. Но, когда они подошли к дверям той хаты, где рассчитывали провести ночь, то увидели висевший снаружи замок. «Вот досада», — подумал с огорчением Николай, так как без места все его планы рушились. Что делать? Не поведет же Катерина парубка в свой дом? До помолвки девчата никогда не делали этого, и об этой возможности даже и думать нечего было!
     Потоптавшись несколько минут на месте, они подошли под стоявшую во дворе большую скирду соломы, надергали ее на землю и присели.
     «Посидим часок, да и по домам, а может, скоро хозяева придут!» — так думала Катерина, но не то задумал Николай.
     Поцелуи, конечно, не возбранялись, но когда Николай позволил посягнуть на нечто большее, Катерина возмущенно вскочила и сурово на него накричала:
 — Пошел к черту отсюда! Кто я тебе такая? За кого ты меня принимаешь? Я тебе не Катерина Филько, а Катерина Приходько! Понимаешь?
 — Слушай, Катенька, сядь, не горячись! Подумаешь, стала выкрикивать, как будто это тебе в первый раз!
 — Это еще что значит, что это за слова: в «первый раз?» Да я сейчас закричу и осрамлю тебя на всю станицу! А еще старшим боярином называется; и не стыдно тебе со старшой дружкой так обращаться?
      Николаю в самом деле стало неловко, хотя об отступлении он и не думал; и более ласковым голосом он, как бы извиняясь, сказал:
 — Вот едят его мухи с комарами, ну ладно, не буду. Садись, Катя, я пошутил. Я тебе сейчас что-то очень интересное расскажу.
     Катерина с некоторым недоверием села рядом с ним на солому:
 — Ну, расскажи, что ты такое интересное знаешь? Ты же всегда был таким смирным, спокойным парубком, а сегодня вздумал дурачиться.
 — Да то я так, шутя. А... вот, едят его мухи, что же я собирался рассказать? Ага, вспомнил, нет ли при тебе цветка папоротника?
 — Какого цветка? Ты что сегодня, пьяный или дурной? Как будто ни на то, ни на другое не похож, а як «несамовытый»! Ну и выбрал же Петро себе такого боярина! — И она хотела встать и уйти домой, но Николай остановил ее.
 — Слушай, Катя! Будем откровенны! Не притворяйся и не строй из себя невинную девушку! Я еще никому об этом не  рассказывал и дальше буду молчать, но, если будешь сейчас «выкаблучиваться, як порося на бичовці», завтра же всем расскажу вот о чем...
Слушай и вспомни! То наваждение, которое приходило к тебе в ночь на Ивана Купалу в коноплю Кислого, помнишь? Так то был я! У Оксаны Кислой лукавым был Петр, а у тебя — вот этот «смирный и спокойный» парубок... — И он подробно рассказал ей, как они подходили к ним, что говорила Катерина и Оксана при появлении и проделках лукавых и все другие подробности.
     После такого рассказа Николая бедная Катерина, стыдливо опустив голову, молчала и больше уже не сопротивлялась...

(продолжение следует)

Tse Gumor:

Нардек - декан Нархоза
Пивень - Октоберфест
Голубцы - Что-то из голубей пожарено
Иконоспайс - Ладан
Чортень - Проверяющий
Альпинист — Маркотхарь
Круасели — Французские карусели
Фрикадольки

Нэ пытай, шо Кубанский Край зробыв для тэбэ, а тикы шо ты зробыв для Краю 

Вий 3D (фильм, 2014). Ссылка на новую версию фильма. Интересно, хорошая игра актеров, много графики. Мало казачьей культуры.

смотреть

Сериал "Три товарища". В третьей серии, начиная с 29-й минуты Надежда Михалкова и Лариса Гузеева поют "Чом ты нэ прыйшов". Неплохо получилось.

смотреть

25-я часть
журнал «Родная Кубань»
2009 год
Ф.И. Горб-Кубанский
На привольных степях кубанских

ЧАСТЬ II
Глава XV

     День Покрова Пресвятой Богородицы почитался в станице не только как престольный праздник, но и как день подведения итогов напряженной летней работы казаков-хлеборобов.
     Вторая Ивановская ярмарка, начавшаяся 26 сентября, на Иоанна Богослова, шумела пчелиным роем. Большая площадь в южной части станицы, на которой происходила ярмарка, так и называлась — Ярмарковой.
Чего-чего только не было на прилавках временно сооруженных из досок магазинов и торговых палаток! Мануфактура всех сортов, цветов и оттенков, обувь, кухонная посуда, всякий сельскохозяйственный инвентарь, игрушки, лакомства, напитки...
     Весь станичный народ, особенно молодежь, на Покров одевались во все новое, и разгуливали в праздничных нарядах по ярмарке.
Цыгане-шабаи, с длинными батогами в руках, сновали в толпе на «конской стороне» ярмарки, предлагая менять своих рысаков между собой и с казаками, без меры расхваливая своих коней и обязательно требуя придачи хоть в несколько рублей. При этом цыгане, улыбаясь, сами приговаривали: «Цыган за додачею, як собака за маслаком».
     Какой-то рыжеусый казак, в пепельного цвета бешмете, уже ударил по рукам с высоким цыганом и стал доставать из кармана деньги за покупаемого у него коня.
     Продавец обрадовался, поспешно перекрестился, достал из-под копыта коня горсть земли, посыпал по спине своего серого и уже приготовился получить от казака деньги, как к рыжеусому подошел Савка Корж:
 — Да ты, кум, с ума спятил, вздумал у цыгана коня покупать!
 — А что, разве плохой конь? Смотри какой щирый! — И рыжеусый казак не успел еще поднять кнут, как лошадь сразу затопала ногами, порываясь бежать.
 — Не верь, кум, этому топанью, цыган сделал коня щирым только для ярмарки! — продолжал Корж. — Щирым он сделался вот как: намеченного для продажи коня цыгане привязывают вечером к столбу или к возу и всю ночь лупят беднягу батогом, то один, то другой цыган, по очереди. К утру кожа у коня стает такой болючей, что чуть батогом прикоснись, как он сразу так и подпрыгнет, только не от щирости, а от боли.
 — Ох, козаче. неправду говоришь, напрасно Бога гневишь! Разве это плохой конь? — с обидой за провал уже почти оформленной сделки сказал цыган.
 — Бреши, бреши больше! Нашел дураков! В прошлом году я сам купил у вашего брата вот такого же «щирого», заплатил 23 карбованца, а через день он стал хуже вола, и пришлось мне продать его только за 12 рублей. А купили его у меня те же самые цыгане. Это сущая правда, кум.
     Кум почесал затылок и спрятал свои деньги обратно в карман.
 — А с моим соседом был такой случай, — начал уже «заливать» Корж. — На ярмарке в Канеловке купил он у цыган полного гладкого коня, привязал к своим дрогам и поехал домой потихоньку. Когда переехали Канеловский бугор, он отдал вожжи жене, а сам вздумал проехаться верхом на купленном коне. Только он прыгнул ему на спину, как сзади что-то «бах», и кукурузный кочан отлетел в сторону. И конь стал тонким, как доска, упал на землю под соседом и больше не поднялся. Надули сволочи полудохлого гнедого каким-то насосом, качали ему воздух, пока он стал толстым, потом заткнули сзади кукурузным кочаном и продали так, а когда сосед сел, кочан выскочил, и из коня получился пшик. Так-то кум...
     Сделка с покупкой коня расстроилась. Как цыган не хвалил своего «щирого», — не помогло. Рыжеусый казак, на радостях, что послушал кума и сберег деньги, зашел с ним на «полчасика» в ярмарочный трактир, откуда зазывающе неслась песня:

Гей нуте, хлопці, славні молодці,
Чого смутні, невеселі?
Хіба в шинкарьки мало горілки,
Пива і меду не стало?

     «Полчасика» протянулось до самого вечера, и оба кума из балагана уже не вышли, а выползли на четвереньках, оставив там немало сбереженных от рискованной покупки коня денег.
     У лотков с различными сластями толпилась детвора, выбирая лакомства по своему вкусу. Затем шумной оравой бегали среди двух рядов возов с разного сорта виноградом, покупая по полторы копейки фунт крупные грозди.
     Игравшую на все лады шарманку окружала не только детвора, но и взрослая молодежь. Приезжий из города музыкант, называемый парубками «шарлатаном», вертел за ручку свой инструмент, а сверху на ящике сидел попугай и изогнутым клювом за копеечную монету тянул из небольшого картонного ящика «счастье» (записочки с написанным ответом на задуманное). Во время отдыха, сидя на крышке шарманки, попугай грыз насыпанные подсолнуховые семечки и, умело орудуя клювом, аккуратно отделял и выплевывал шелуху, глотая только чистые зерна.
 — Попка, вытяни счастье! — обратился к попугаю мальчик, стоявший со своим сверстником Федькой Кияшко.
     Попугай только помотал головой и продолжал щелкать семечки. А когда мальчуган дал хозяину копейку, и он повелительно сказал: «Попочка, дай одно счастье!», тот сразу бросил семечки, осторожно вытащил одну записочку и передал ее мальчику.
     Федька подошел к попугаю и, слегка толкнув эту интересную для него птичку, сказал:
 — Попка, а кто дурак?
 — Попочка, — отчетливо ответил попугай.
     Вся детвора засмеялась от людского говора птицы.
     В это время пьяный казак подошел к шарманке и долго смотрел на попугая, потом громко спросил его:
 — Попка, а ну-ка покажи, как пьяного казака жинка бьет?
     Попугай, не любивший, по словам хозяина, вообще пьяных, захлопал крыльями, завизжал, вскочил на голову казаку и принялся бить его крыльями и тыкать клювом по голове. Все до упаду хохотали, и хозяину с трудом удалось унять свою расходившуюся птицу.
     Недалеко от шарманки расположился со своим игральным столиком другой «ростовский тип» и, стараясь привлечь к себе побольше публики, не умолкая орал во все горло:
 — Эй, навались, у кого деньги завелись! Билет без пустого, товар прибыл с Ростова! Небольшая забота, лишь бы пятак да охота! Тут есть сережки, брошки, чайные ложки, духи, помада... кому чего надо! Эй, давай, давай, давай!..
     И, казалось, не было конца его прибауткам. Любопытные подходили, клали на цветных линиях игрального столика медные и серебряные пятаки, колесо с упругой роговой стрелкой вертелось, и почти всегда пятаки сыпались потом в карман этого ростовского затейщика.
     Наглядевшись всех этих забав, Федька бросил своих товарищей и один направился к столикам со всевозможными сладостями. Сновавшая повсюду цыганка-гадалка, заметив, что Федька уверенно направился к лоткам с лакомствами, догадалась, что у него, наверное, есть деньги.
 — А ну, красавчик, дай-ка руку, погадаю! Ой, какой счастливый будешь, — обратилась она к нему.
 — А ну тебя, иди большим гадай! — ответил Федька, зажав в руке копейку. На свое «богатство» он предпочитал купить большой кусок белой халвы-тягучки, чем отдать его гадалке, и побежал к качелям.
     Толпа парубков и девушек, ощипывая кисти винограда, с насмешками обступила цыганку-гадалку.
 — Эй, баламутка, поворожи мне. Скоро ли родит моя жена и кого — мальчика или девочку? — спросил высокий парубок, стоявший рядом с Петром Кияшко.
 — Ты смеешься, парубче, надо мной, но я все-таки скажу тебе щирую правду, — отвечала серьезным тоном цыганка. — Твоя непорочная красавица, с которой ты познакомишься за день до свадьбы, на второй день после венчанья родит тебе или мальчика, или девочку, а может, Бог пошлет и сразу двоих.
 — Что ж, ты правду сказала, так тоже бывает, — согласился с ней высокий парубок и еще спросил: — А не скажешь ли мне, где сейчас моя красавица находится?
 — Скажу. Вон, за речкой пасется, стреноженная, видишь? И цыганка показала на ходившую по противоположному берегу рыжую кобылу.
 — Сатана ты брехливая, да что же я, на кобыле жениться буду?
 — Бывает, что и жинка хуже кобылы, — невозмутимо отрезала цыганка под общий хохот молодежи.
 — На винограду да скажи мне правду! — сказал другой парубок. — Красивая ли будет моя жинка?
 — Позолоти ручку, скажу.
 — Нема грошей, гадай так!
 — Ну, раз ты такой бедный, скажу без позолоты. У тебя будет такая прелестная красавица, каких во всем свете нет. Ножки стройные, тонкие, как стебель подсолнуха. Глазенки, ай-ай, что за глазенки! Так и светятся разноцветными огнями; правда, другой глаз ворона выклевала, когда она на гноище спала, ну так что ж! Зато на одной руке имеет шесть пальцев, а на другой — ни одного; тоже ничего. Волоса черные, как сметана, личико белое, как сажа, а носик! Господи, что за носик! Я вчера несла кувшин молока с базара и шла рядом с твоей красавицей. Я что-то ее спросила, а она повернула ко мне голову и своим носиком выбила из моих рук кувшин...
 — Да замолчи ты, картавая ворона! — крикнул побежденный таким остроумием парубок и под общий хохот отошел в сторону.
 — На тебе веточку винограда и погадай мне, да только говори правду, — сказала Даша Костенко и дала цыганке небольшую гроздь.
 — За виноград спасибо, а чтобы правду сказать, надо позолотить ручку, — улыбалась цыганка и подставила руку.
 — Вот жадная какая, ну ладно, на! — И Даша положила ей на ладонь две копейки.
 — Ой, счастливая, счастливая моя черноокая галочка! — еще даже и, не посмотрев на руку Даши, начала цыганка. — Счастье около тебя так и вертится, так и кружится, — она мимолетно глянула на ладонь Даши и продолжала: — Жить ты будешь до самой смерти. Желание твое исполнится. Через год ты выйдешь замуж, повенчаешься и будешь жить со своим кареоким почти как с мужем. Чернобровый за тобой так и ходит, так и увивается, и напрасно ты его не любишь...
 — Брешешь, люблю! — вспылила вдруг Даша и, покраснев, отошла от цыганки.
     Петр засмеялся, взял ее за руку и повел кататься на карусель.
     Там они уселись на тачанку, ожидая начала вращения. Впереди них, верхом на деревянных конях сидели два подвыпивших парубка, все время били их по гриве и кричали: «Но! Но-о, чертяка, чего стоишь?! Пошел, ну!», но кони не двигались. Наконец прозвенел колокольчик, заиграла шарманка, стоявшая за брезентовым занавесом внутри карусели, и все кони и тачанки поплыли, кружась вокруг одной точки вместе с сидевшими на них пассажирами.
     При сильном круговом вращении карусели у Даши немного закружилась голова, и она, боясь свалиться, прильнула к Петру.
 — Слушай, Дашенька, — сказал он прижавшейся к нему девушке. — Как приду домой сегодня, так прямо и скажу батьку и матери, что, мол, хочу жениться. И не сегодня-завтра на тройке вороных примчусь к тебе со старостами свататься.
 — Правда? Нет, ты шутишь? Аж моторошно стало... А чего, сама не знаю. — Даша смутилась, потом лукаво взглянула на Петра: — А цыганка же сказала, что я не люблю тебя!
 — А может, и правду сказала? Может, в мое отсутствие нашла себе другого? — стараясь не улыбнуться, спросил Петр...
 — Вот еще, вредный какой, и не грех тебе так думать обо мне? — наклонив голову, обиженным тоном сказала Даша.
 — Да нет, не сердись, шучу! Знаю тебя не первый день... А вот интересно: знают ли ваши о нашем коханье что-нибудь?
 — Еще бы не знали! — засмеялась Даша. — Им еще и раньше соседские девчата говорили об этом, да и сами не раз видели меня с тобою. А когда ты три дня тому назад прямо со станции зашел ко мне, то и папаша, и мама видели, как мы целовались; только мы их тогда не замечали, а они стояли в комнате и смотрели. Когда с тобой случилось несчастье, они сильно ругали меня, говорили, что ты и «сякой и такой», и что ты вообще не вернешься; но мама у меня очень добрая и все понимает. Когда я ей сказала, что никого больше любить не буду и уйду в монастырь на веки вечные, она ласково сказала: «Если любишь — люби и жди! Ведь любить можно в жизни только раз...» И после этого они уже ничего мне не говорили против тебя. Ну а теперь, когда ты вернулся, они и подавно против тебя ничего не скажут.
 — Ну, если так, тогда все хорошо, — сказал Петр, прижимая к себе Дашу.
     Карусель остановилась, они спрыгнули с тачанки и, так как солнце уже повернуло к закату, поспешили домой.

* * *

     Дома Даша сейчас же переоделась, сняв с себя праздничное платье; взяла стоявшие у сарая весла с лодки и направилась к речке. Оставив на берегу ботинки, чтобы не замочились в воде, вошла босиком в небольшую лодку и, хорошо управляя «бабайками», поплыла на противоположный берег, чтобы загнать домой засидевшихся там уток.
     На середине речки у нее неожиданно, от легкого порыва ветерка, слетела с головы батистовая косынка и упала за борт. Даша, привстав, наклонилась за нею и только хотела схватить, как небольшая лодка, потеряв равновесие, в один миг опрокинулась. Падая, девушка громко вскрикнула, в тот же момент скрылась под водой и назад не показалась. Случилось это на самом глубоком месте речки, вблизи высокого камыша, среди которого кое-где виднелись свободные прогалины...
     В тот же самый час в доме Кияшко происходил семейный совет.
     Предварительно поговорив с дедом Охримом и старшим братом Никифором и заручившись их поддержкой, Петр вошел в комнату, в которой все сидели, луская семечки, и встал около окна.
 — Тарасе! — начал Охрим Пантелеевич, — и не пора бы тебе женить Петра? Сколько ж ему еще гулять, уже девятнадцатый год наступил!
 — Да, батя, я тоже хотел вам про это сказать, — отозвался Никифор и добавил: — Довольно уже Петру байдыкувать, а то сами видели, какой с ним этим летом случай приключился, и все от того, что неженатый. Весной я с Наталкой, возможно, отделюсь от вас на свой новый план на подселке, а кто же у печки варить обед будет, кто матери помогать станет? Девчата только и знают нарядиться, повертеться перед зеркалом, да и бегут на улицу на гулянки!
 — Все это сущая правда, сынку, — насупил брови Тарас Охримович. — Так он же, розбышака, ни за что не хочет жениться! Мы его еще весной, когда ты еще со службы не вернулся, хотели женить, да ничего не вышло. А если бы женился весной, то и кандалов не видел бы. Сам не хочет жениться, что я поделаю?
 — Ничего подобного! — отозвался у окна Петр. — То было еще не время, а вот теперь, хоть сейчас посылайте за старостами — буду жениться!
 — О! Что это с тобой стряслось, не бабка ли Кононенчиха пошептала? — даже приподнялся от удивления со скамейки Тарас Охримович. — Наверное, Ейские казематы образумили! Да ты же в Дарную неделю говорил, что и девчат подходящих не знаешь!
 — То, что говорил, уже прошло, то была весна, а сейчас осень, и за это время много воды утекло и много прибавилось. Знаю теперь хорошую девушку и женюсь на ней, и только на ней!
 — Кто же эта девушка? — спросил отец.
     Петр замялся, посмотрел на деда, потом на Никифора и, покраснев, молчал.
 — Ну, говори! Что же, будешь ехать свататься, а мы и знать не будем, до кого поехал?
 — Да что ж вы не знаете? — ответил, наконец, Петр. — Я поеду сватать Дашу Костенко, Трофима Степановича дочку.
     Тарас Охримович почесал затылок и скривился. Вообще-то он осенью не собирался справлять свадьбу, не хотел на зиму прибавлять семью, но, самое главное, названная Петром девушка была из очень небогатой семьи.
 — Сколько в станице у богатых и знатных казаков есть девчат, а он наметил себе такую, у которой и приданое, наверное, все в одном узелке, как кот наплакал; голая, как мышь, — сказал он тоном явного неудовольствия.
 — Батя! Я же не на приданом женюсь, а на любимой мной девушке. Я же беру Дашу, как подругу жизни, и не на один год, а навсегда.
 — Та чего ты ему перечишь, старый? — с досадой отозвалась Ольга Ивановна. — Зачем нам ее богатство? Кажется, ни в чем у нас недостатка нет, лишь бы девка путящая была, а приданое, какое Бог даст, такое пусть и будет. Я рада, что он, наконец, образумился и хочет утешить на старости свою мать...
     В этот момент в комнату влетел, как оглашенный, Федька и, придерживая одной рукой спадавшие штаны, завопил:
 — Петро, Никифор, мамо, чуете? Даша Костенкова в речке утопилась!
     У Петра по спине поползли мурашки, он вскочил и крикнул:
 — Брешешь, трепло, уходи отсюда, а то я тебе покажу, как такими шутками дурить нас!
 — От «Хрести-Бог», правда! — И Федька перекрестился. — Я сейчас гнал наших овец от речки и сам своими глазами видел, и люди видели, как она упала с каюка в воду, сразу потонула и больше из воды не показалась. Даже на том месте «бульбы» по воде пошли, — добавил он от себя для вескости своих сообщений.
 — Вот так новость! Господи, сохрани и помилуй от таких несчастий! — запричитала Ольга Ивановна, крестясь. — Да что же это такое, Боже мой! Сыночек мой бесталанный!
     Петр побледнел и стоял без движения, устремив немигающий взгляд на Федьку. Не верить было нельзя: Федька напрасно не будет божиться, да еще при родителях.
     В этот момент Приська, подоив в базу коров, шла с ведром молока в дом, и Петр услыхал, как она. остановившись у порога, громко переспросила бежавших по улице девушек: «Где, когда утопилась?»
     Эти слова вывели Петра из оцепенения.
 — Где, в каком месте? Беги впереди меня и показывай! — крикнул он Федьке и выскочил из комнаты.
     Федька стрелой помчался к речке, и Петр едва успевал бежать за ним.
     На берегу речки уже толпился народ. Там же находились только что прибежавшие убитый горем отец Даши и причитавшая в отчаянии мать.
     Петру сразу бросились в глаза стоявшие на берегу ботинки Даши, потом он заметил на середине речки ее косынку. Недалеко от косынки на большой лодке двое казаков опускали в воду широко расставленный волок и тянули, надеясь обнаружить утопленницу.
     В глазах Петра потемнело, ноги подкашивались; он схватился за волосы: «Так, значит, Федька не врал? Ее нет? Зачем же Ты, о Господи, такой жестокий ко мне?..»
     Потом он громко закричал:
 — До косынки тяните волок, до косынки! Каюк еще давайте, каюк!
     Он кинулся бежать вдоль речки, и сажен через пятьдесят наткнулся на чью-то запертую цепью лодку. Разбив камнем замок, он схватил тут же лежавший длинный шест, столкнул лодку в воду и, сам не соображая зачем, поплыл к противоположному берегу реки. Не оглядываясь по сторонам, он гнал лодку по прямой линии, пока высокий камыш не скрыл его от стоявших на берегу людей.
     По водной дорожке, лежавшей между двух стен камыша, лодка двигалась медленнее, но Петр теперь уже и не спешил. «Что толку, если и достанут теперь ее в воде? Полчаса уже прошло!», — думал он. Он уселся на корме и только слегка толкал шестом о кочки камыша, но делал это машинально, сам же всматривался в воду, как будто надеясь увидеть там родное лицо. Но сквозь рябившуюся от ветерка гладь ничего не было видно.
     Так, бесцельно и тихо продвигаясь, лодка незаметно причалила к другому берегу.
     Петра вышел из лодки и, словно пьяный, тяжело побрел вдоль берега мимо шумевшего сухого камыша.
     Неожиданное страшное горе вдруг привело его в исступление. Зарыдав, он то рвал на себе рубашку и бросал куски под ноги, то бил себя кулаками в грудь, и неизвестно, до чего бы он дошел, если бы, подняв случайно голову, нечаянно не глянул в сторону реки...
     На сухой прибрежной траве, под кручей, возле зарослей густого высокого камыша, полураздетая, с мокрыми распущенными волосами, словно русалка, сидела... Даша и выжимала с себя мокрую одежду.
     Петр чуть не рехнулся от такого видения. Протер глаза, не веря тому, что видел; но «привидение» не исчезало. С минуту он смотрел на ее обнаженные груди, не шевелясь и, казалось, перестав дышать, но грудь его порывисто вздымалась, и сердце колотилось, как барабан. Потом прыжкам бросился к ней, обнял ее плечи и начал, не отрываясь, целовать лицо.
     Даша вначале испугалась такого внезапного появления парубка, закрывала схваченной с травы мокрой кофточкой грудь и старалась отпихнуть от себя Петра другой рукой.
 — Да ты с ума спятил? И часа не прошло, как расстались, а ты как будто десять лет не видал! — опомнившись, сказала она, поспешно натягивая на себя мокрую кофточку и верхнюю юбку. — Чего здесь появился? Три месяца не виделись, да и то так не волновался? Чего ты в такой разорванной рубашке? В чем дело?
 — Так ты, значит, живая, не утонула? Миленькая моя, жизнь моя! — не переставая целовать, бормотал Петр.
 — Что ты, Бог с тобой! Откуда ты выдумал, что я утонула?
 — Ой, Дашенька, да ты посмотри, что на том берегу делается?! Тебя ищут в воде волоком! — И он вкратце рассказал ей, что происходит.
 — Я, верно, упала с лодки в воду, — сказала она, — но ты же знаешь, как я ныряю и плаваю: меня и рыба под водой не догонит! Очутившись в воде, я сразу пошла на дно, потом вынырнула, но в другом месте, среди высокого камыша и, проплыв немного, вышла на этот берег, он был ближе, чем тот. Поэтому, Федька прав, я из воды не показалась в том месте, где упала. Неужели, правда, меня там ищут?
 — Ну а почему бы я здесь оказался? — вопросом ответил Петр.
 — Бедная мама, она еще, может, заболеет от страху за меня... — заволновалась Даша и сама начала дрожать от вечерней прохлады. — Вода теперь холодная, я прозябла, идем скорее отсюда!
 — Да, да! Идем скорее, идем! — скороговоркой ответил Петр.
     Взявшись за руки, они бегом кинулись к лодке, вскочили в нее и поплыли обратно к своему берегу.
 — Плывут, плывут! Вон на каюке едут! — закричали стоявшие на берегу подростки.
Трофим Степанович, услыхав крик мальчуганов, подумал, что везут его мертвую дочь, в ужасе закрыл лицо руками и отвернулся. Но, услышав вслед радостно-удивленные возгласы, открыл глаза и увидел в быстро скользившей по чистоводью лодке Петра и Дашу.
     Бесконечным расспросам не было конца. Недавние рыдания сменились веселым смехом. У девчат нашлась для «утопленницы» сухая одежда, так как все они, по станичной моде, носили на себе по несколько юбок, и она тут же, в высоком бурьяне, и переоделась. Василиса Григорьевна со слезами радости обнимала и целовала не только Дашу, но заодно и Петра, который так неожиданно-негаданно доставил ее дочь живую.

     Веселой гурьбой семья Костенко и подруги Даши отправились домой. О злосчастной косынке никто и не вспомнил. А утки, за которыми поехала было на лодке Даша, тем временем сами приплыли к своему берегу, вышли из воды и, кивая в такт своему кахканью головами, тоже мирно заковыляли следом за хозяевами.
     Петр постоял еще немного на берегу, посмотрел вслед Даши и медленно побрел к себе домой, то вздрагивая, то улыбаясь, вспоминая только что случившееся...
     Пришедший тоже к берегу, чтобы посмотреть на такое происшествие, Тарас Охримович, уходя, махнул рукой и пробормотал про себя:
 — А Бог с ними! Наверное, уж судьба его такая! Пускай женится на ней! Дивчина хорошая, а то и я почувствовал, как мое сердце заволновалось, когда услыхал такую страшную весть...
     Тарас Охримович вошел в комнату и, увидев, что Петр надевает другую рубашку взамен им же изорванной, хлопнул его по плечу и ласково сказал:
 — Что, перетрусил? Ну, ничего, слава Богу, что все сошло благополучно. Молодец! Ты без ошибки выбрал себе невесту. Хоть завтра езжай сватать, ничего не имею против. Пусть будет по-твоему, согласен!
     Петр улыбнулся и, не поднимая головы, только и сказал:
 — Спасибо, батя.
     Уже смеркалось. Надо было собираться идти на улицу к парубкам и девчатам...

(продолжение следует)