10-я часть
Прийма И. Я.
Мои воспоминания
(По материалам Чумаченко В.К.)
журнал «Родная Кубань»
1999 год, № 1
стр. 66-97
Мои воспоминания
Путь до станицы Славянской
Нас принимали гостеприимно. Мать хозяина намерзлась за дорогу. И полезла отогреваться на печь к пятилетнему внуку. Но она и оттуда нередко вставляла в общий разговор свои замечания, большая половина которых предназначалась для унижения невестки. Невестка же к нам относилась приветливо, а к своей свекрови — сдержанно, и мы чувствовали, что эта сдержанность объясняется нашим присутствием. Хозяин был какой-то сумрачный, неразговорчивый.
На столике я заметил книги в хорошем переплете. Попросил разрешения посмотреть ее. Открыв крышку, на первом, предтитульном листе я увидел наложенный многократно вдоль и поперек штемпель: Лука Нестерович Кардаш, Лука Нестерович Кардаш... Этот штемпель как признак некоей культуры никак не соответствовал общему духу этой семьи и всему тому, что мы здесь видели и слышали.
— Как это вы сумели напечатать свое имя, отчество и фамилию? — спросил я у хозяина.
— Та це мой брат, парубок, що в батька живэ, выпысав из Варшавы резынови буквы, та й граеця нымы...
Книжка была религиозного содержания — Жития святых.
— У вас, Лука Нестерович, это только одна книжка? — спросил я.
— Та ни, ще одна е, — оживленно сказал хозяин, вставая.
Он достал с полки запыленную книжку и подал мне «Енеиду» Котляревского.
— Это очень интересная книжка, вы ее читали? — спросил я хозяина.
— Ни, ни читав, я ж малограмотный, — ответил Лука Нестерович.
Иван Савельевич пошел в сени покурить, а я обратился к молодой хозяйке:
— Ну, хозяина мы знаем как зовут, а как ваше имя и отчество, добрая хозяйка?
— Меня зовут Химкой, — ответила молодица.
— А по отчеству вас называют?
— И на що вам тэ отчество, — отозвалась с печи свекровь, — наче вона барыня яка: Химка та й усэ.
Я решил хоть немного смягчить неприязнь этой недоброй старухи и обратился теперь к ней с тем же вопросом: «А как ваше имя и отчество, мамаша?»
— Горгония Макаровна, — ответила старуха с печи.
— Прекрасное у вас имя, Горгония Макаровна, — соврал я, — это имя очень редко встречается. Я запишу ваши имена себе в книжечку.
— А зачем? — тревожно спросила хозяйка.
— Кажуть «Трэба знаты, як добрых людей зваты», вот и я хочу знать, как вас звать. Мне было бы совестно перед самим собой, что я пил у вас воду, ел ваш хлеб, ночевал в вашей хате и не спросил, кто же это обо мне так заботился. Вот так и запишу, — сказал я, доставая блокнот, — Лука Нестерович Кардаш, его жена — Евфимия Порфирьевна, а его мать — Горгония Макаровна.
— А як вы Химку запысалы? — спросила мать, — вы якось по-своему?
— Я записал Евфимия. Химка — это имя укороченное, простонародное, а в календаре оно пишется Евфимия. Знаете, Горгония Макаровна, что я вам скажу, называйте вы ее по будням Евфимия, а по воскресным дням прибавляйте и отчество — Евфимия Порфирьевна; вам будет легче и радостнее жить.
— Хиба мы яки паны, чы що?
— Та до панив нам далеко; это будет не по-пански, а по... по-православному, по-христиански.
Во время ужина Евфимия Порфирьевна ухаживала за нами весьма старательно. Я смотрел на усердие этой молодицы и думал, что вероятно ее за всю жизнь никто никогда не называл по-отчеству, и вот теперь, когда она услышала свое имя в новом звучании и свое отчество, то обрадовалась и почувствовала себя как бы сильнее или богаче.
В хате у Кардаша не было ни чистоты, ни порядка. Ужин также подтвердил отсутствие у хозяек аккуратности, хотя обе они не скупились на угощения. Однако поужинали мы хорошо. Молодая хозяйка сама принесла в хату соломы и соорудила на полу пышную постель. Потом она подала нам четыре подушки. Мы приняли только пару подушек и красное ватное одеяло.
До станицы Славянской мы ехали приблизительно часов пять. На половине пути мы спешились, чтобы размять свои ноги, согреть тело и дать передышку лошадям. Но идти пешком из-за скользкой грязи было скверно. Из-под конских копыт чвиркала грязь, которая пачкала одежду. Когда же мы пытались свернуть в сторону, где грунт не был изрезан колесами и копытами и где не было грязи, — там неплохо было идти пешеходам, но зато глубоко проваливались наши кони, пройдя километра два, мы опять сели на лошадей.
В Славянскую кони наши вошли утомленными. Ноги и животы их были сплошь забрызганы грязью. Нас по дороге неоднократно обгоняли казаки Анастасиевской станицы, у которых кони были свежие и бодрые.
— Ну, где же наш постоялый двор? — спросил Иван Савельевич.
— Станичный атаман говорил, что мы будем стоять на постоялом дворе Фоменка.
— А где же этот двор?
— Где-то возле Протоки.
Протокой назывался самый верхний рукав реки Кубани, посредством которого она вливалась в Азовское море. Улица, по которой мы ехали, была струповато вымощена камнем.
Мы свернули направо и увидели большой двухэтажный дом с вывеской «Гостиница с номерами К. Л. Фоменка». Это и было то место, где нам, по словам станичного атамана, следовало останавливаться. Перед раскрытыми воротами мы встали с коней, и пошли во двор. Две стороны постоялого двора были застроены широкими навесами, под которыми стояло множество лошадей и несколько экипажей. Свободного места для постановки лошадей нигде не оказалось. Среди сновавших туда и сюда казаков, знакомых лиц своих одностаничников мы не замечали. Наконец, мы наткнулись на дворника спросили у него, где же тут остановились казаки станицы Ахтанизовской. Он ответил, что таких здесь нет. Мы ему не поверили.
— Если мне не верите, — сказал рассерженный дворник, — то спросите в гостинице у швейцара.
Мне пришлось пойти и отыскать швейцара. Тот сказал мне то же самое: ахтанизовских казаков нет.
Я начал терять спокойное расположение духа. Мне казалось, что дворник и швейцар дураки, которые не осмеливаются признать свое неведение и высокомерно морочат нам голову.
— Вы, господин швейцар, чего-то недоговариваете, — сказал я, — может у Фоменка есть другой постоялый двор. Ведь нам станичный атаман Гулый определенно сказал: мы должны останавливаться на постоялом дворе Фоменка.
— Атаман Гулый здесь в гостинице, — сказал швейцар.
— Где же он?
— А вон там на доске посмотрите его номер.
Гулый занимал номер девятый. Однако номер оказался запертым. Во дворе я сообщил Ивану Савельевичу о результатах своей разведки.
— Придется ждать возвращения атамана, — сказал я, — Дай Бог, чтобы на рассвете вернулся.
Начинало темнеть, а мы стояли с лошадьми посреди двора, в грязи, и не знали места своего ночлега. В это время в воротах показалась знакомая фигура нашего станичного инструктора — Ивана Миновича Котляра. Он молодых казаков знал хорошо.
— Где остановились наши казаки? — спросили мы его почти разом.
— На другом постоялом дворе, у Дубова.
— Но ведь атаманом при вас, Иван Минович, было сказано, что мы будем останавливаться у Фоменка.
— Было сказано и было завязано, да потом развязалось. Произошло какое-то недоразумение. Садитесь на коней, я вас проведу до постоялого двора Дубова, тут недалеко.
Через десять минут мы въезжали в новый постоялый двор, где уже расположились все наши одностаничники.
— Ну, теперь можно говорить, что мы, — сказал Иван Савельевич, — благополучно прибыли в Славянскую.
(продолжение следует)
Прийма И. Я.
Мои воспоминания
(По материалам Чумаченко В.К.)
журнал «Родная Кубань»
1999 год, № 1
стр. 66-97
Мои воспоминания
Путь до станицы Славянской
Нас принимали гостеприимно. Мать хозяина намерзлась за дорогу. И полезла отогреваться на печь к пятилетнему внуку. Но она и оттуда нередко вставляла в общий разговор свои замечания, большая половина которых предназначалась для унижения невестки. Невестка же к нам относилась приветливо, а к своей свекрови — сдержанно, и мы чувствовали, что эта сдержанность объясняется нашим присутствием. Хозяин был какой-то сумрачный, неразговорчивый.
На столике я заметил книги в хорошем переплете. Попросил разрешения посмотреть ее. Открыв крышку, на первом, предтитульном листе я увидел наложенный многократно вдоль и поперек штемпель: Лука Нестерович Кардаш, Лука Нестерович Кардаш... Этот штемпель как признак некоей культуры никак не соответствовал общему духу этой семьи и всему тому, что мы здесь видели и слышали.
— Как это вы сумели напечатать свое имя, отчество и фамилию? — спросил я у хозяина.
— Та це мой брат, парубок, що в батька живэ, выпысав из Варшавы резынови буквы, та й граеця нымы...
Книжка была религиозного содержания — Жития святых.
— У вас, Лука Нестерович, это только одна книжка? — спросил я.
— Та ни, ще одна е, — оживленно сказал хозяин, вставая.
Он достал с полки запыленную книжку и подал мне «Енеиду» Котляревского.
— Это очень интересная книжка, вы ее читали? — спросил я хозяина.
— Ни, ни читав, я ж малограмотный, — ответил Лука Нестерович.
Иван Савельевич пошел в сени покурить, а я обратился к молодой хозяйке:
— Ну, хозяина мы знаем как зовут, а как ваше имя и отчество, добрая хозяйка?
— Меня зовут Химкой, — ответила молодица.
— А по отчеству вас называют?
— И на що вам тэ отчество, — отозвалась с печи свекровь, — наче вона барыня яка: Химка та й усэ.
Я решил хоть немного смягчить неприязнь этой недоброй старухи и обратился теперь к ней с тем же вопросом: «А как ваше имя и отчество, мамаша?»
— Горгония Макаровна, — ответила старуха с печи.
— Прекрасное у вас имя, Горгония Макаровна, — соврал я, — это имя очень редко встречается. Я запишу ваши имена себе в книжечку.
— А зачем? — тревожно спросила хозяйка.
— Кажуть «Трэба знаты, як добрых людей зваты», вот и я хочу знать, как вас звать. Мне было бы совестно перед самим собой, что я пил у вас воду, ел ваш хлеб, ночевал в вашей хате и не спросил, кто же это обо мне так заботился. Вот так и запишу, — сказал я, доставая блокнот, — Лука Нестерович Кардаш, его жена — Евфимия Порфирьевна, а его мать — Горгония Макаровна.
— А як вы Химку запысалы? — спросила мать, — вы якось по-своему?
— Я записал Евфимия. Химка — это имя укороченное, простонародное, а в календаре оно пишется Евфимия. Знаете, Горгония Макаровна, что я вам скажу, называйте вы ее по будням Евфимия, а по воскресным дням прибавляйте и отчество — Евфимия Порфирьевна; вам будет легче и радостнее жить.
— Хиба мы яки паны, чы що?
— Та до панив нам далеко; это будет не по-пански, а по... по-православному, по-христиански.
Во время ужина Евфимия Порфирьевна ухаживала за нами весьма старательно. Я смотрел на усердие этой молодицы и думал, что вероятно ее за всю жизнь никто никогда не называл по-отчеству, и вот теперь, когда она услышала свое имя в новом звучании и свое отчество, то обрадовалась и почувствовала себя как бы сильнее или богаче.
В хате у Кардаша не было ни чистоты, ни порядка. Ужин также подтвердил отсутствие у хозяек аккуратности, хотя обе они не скупились на угощения. Однако поужинали мы хорошо. Молодая хозяйка сама принесла в хату соломы и соорудила на полу пышную постель. Потом она подала нам четыре подушки. Мы приняли только пару подушек и красное ватное одеяло.
До станицы Славянской мы ехали приблизительно часов пять. На половине пути мы спешились, чтобы размять свои ноги, согреть тело и дать передышку лошадям. Но идти пешком из-за скользкой грязи было скверно. Из-под конских копыт чвиркала грязь, которая пачкала одежду. Когда же мы пытались свернуть в сторону, где грунт не был изрезан колесами и копытами и где не было грязи, — там неплохо было идти пешеходам, но зато глубоко проваливались наши кони, пройдя километра два, мы опять сели на лошадей.
В Славянскую кони наши вошли утомленными. Ноги и животы их были сплошь забрызганы грязью. Нас по дороге неоднократно обгоняли казаки Анастасиевской станицы, у которых кони были свежие и бодрые.
— Ну, где же наш постоялый двор? — спросил Иван Савельевич.
— Станичный атаман говорил, что мы будем стоять на постоялом дворе Фоменка.
— А где же этот двор?
— Где-то возле Протоки.
Протокой назывался самый верхний рукав реки Кубани, посредством которого она вливалась в Азовское море. Улица, по которой мы ехали, была струповато вымощена камнем.
Мы свернули направо и увидели большой двухэтажный дом с вывеской «Гостиница с номерами К. Л. Фоменка». Это и было то место, где нам, по словам станичного атамана, следовало останавливаться. Перед раскрытыми воротами мы встали с коней, и пошли во двор. Две стороны постоялого двора были застроены широкими навесами, под которыми стояло множество лошадей и несколько экипажей. Свободного места для постановки лошадей нигде не оказалось. Среди сновавших туда и сюда казаков, знакомых лиц своих одностаничников мы не замечали. Наконец, мы наткнулись на дворника спросили у него, где же тут остановились казаки станицы Ахтанизовской. Он ответил, что таких здесь нет. Мы ему не поверили.
— Если мне не верите, — сказал рассерженный дворник, — то спросите в гостинице у швейцара.
Мне пришлось пойти и отыскать швейцара. Тот сказал мне то же самое: ахтанизовских казаков нет.
Я начал терять спокойное расположение духа. Мне казалось, что дворник и швейцар дураки, которые не осмеливаются признать свое неведение и высокомерно морочат нам голову.
— Вы, господин швейцар, чего-то недоговариваете, — сказал я, — может у Фоменка есть другой постоялый двор. Ведь нам станичный атаман Гулый определенно сказал: мы должны останавливаться на постоялом дворе Фоменка.
— Атаман Гулый здесь в гостинице, — сказал швейцар.
— Где же он?
— А вон там на доске посмотрите его номер.
Гулый занимал номер девятый. Однако номер оказался запертым. Во дворе я сообщил Ивану Савельевичу о результатах своей разведки.
— Придется ждать возвращения атамана, — сказал я, — Дай Бог, чтобы на рассвете вернулся.
Начинало темнеть, а мы стояли с лошадьми посреди двора, в грязи, и не знали места своего ночлега. В это время в воротах показалась знакомая фигура нашего станичного инструктора — Ивана Миновича Котляра. Он молодых казаков знал хорошо.
— Где остановились наши казаки? — спросили мы его почти разом.
— На другом постоялом дворе, у Дубова.
— Но ведь атаманом при вас, Иван Минович, было сказано, что мы будем останавливаться у Фоменка.
— Было сказано и было завязано, да потом развязалось. Произошло какое-то недоразумение. Садитесь на коней, я вас проведу до постоялого двора Дубова, тут недалеко.
Через десять минут мы въезжали в новый постоялый двор, где уже расположились все наши одностаничники.
— Ну, теперь можно говорить, что мы, — сказал Иван Савельевич, — благополучно прибыли в Славянскую.
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий