1-я часть
Вадим Курганский
Как умирает атаман
(Посвящается светлой памяти М. А. Караулова)
Туманился хмурый зимний день... Порывисто набегал временами со степи ветер. В жидком тумане потонули серые, длинные строения станции. На белой доске, над входом, ряд черных крупных букв — Прохладная. А под нею, на мокрой, скользкой платформе, на тускло поблескивающих, уходящих в туманную бесконечность путях, вокруг станции, далеко в степи — тысячная, волнующаяся толпа... Необозримое, пестрое море голов, озверелые, красные лица, распоясанные, грязные рубахи и шинели, штыки, винтовки, хриплые голоса и едкий, противный запах пота и алкоголя. Повисла в воздухе крепкая, площадная ругань и озлобленные выкрики...
Длинная, узкая полоса поезда растянулась вдоль станции — корабль среди бурного потока волнующихся человеческих тел. В окнах мелькали бледные, перепуганные лица пассажиров... Паровоз, выбрасывая тонкую, клубящуюся струйку пара, свистел пронзительно и настойчиво, угрожающе пыхтел, извергая клубы черного дыма и снопы искр. Машинист — бледный, закусив нижнюю губу, изо всех сил дергал рукоятку клапана, смотря вперед — на сплошь залитое людьми полотно...
Но толпа не расступалась — страшная, грязная, отвратительная... Врезывались в туманный воздух злобные голоса:
«Шалишь, не пустим, мать... Не уйдешь, сволочь белогвардейская!»
В конце поезда особенно тесно сгрудилась человеческая масса, особенно громко и настойчиво звучали брань и оклики.
На ступеньках последнего вагона, — с каждой стороны — винтовки наперевес, стояло несколько человек — казаки.
Озлобленно гудящая толпа теснилась у самого вагона, под окнами, шныряла под вагоном, но казаки стояли с рукам на затворах — спокойные, с хмурыми, напряженными лицами, глядя на колышущуюся, то приливающую с угрожающими криками, то отливающую массу.
В маленьком, тесном салоне вагона, за столом сидел, опустив голову, человек. Высокая, плотная, затянутая в черкеску фигура, широкие плечи. Спокойное, веснушчатое, с большим носом лицо чуть-чуть подернулось бледностью, но в глубоких, строгих глазах застыл огонек непоколебимой решимости. Спокойно попыхивая короткой трубкой, прислушивался к угрожающему реву за тонкими стенками вагона. За окном виднелась белая доска — черная надпись — Прохладная. В стеклянных дверях маячило перепуганное лицо начальника станции.
В глубоких, запавших глазах огонек решимости: ни шагу назад, вперед, только вперед! Всегда, всю жизнь — от детских лет до этого страшного мгновения... Моментами набегало сомнение — неужели же конец? Неужели же сейчас, вот сейчас — через пять-десять минут? Зачем же эти годы упорной работы, эти беспрестанные мысли о нем — о горячо любимом казачестве...
Вагон вдруг качнулся, задрожал... Торжествующе усилился рев за стенками, уловило ухо отдельные грубые выкрики: «Отчепляй, отчепляй, товарищи! Кати!»
Загрохотали цепи, снова дрогнул, упруго закачался вагон и мягко покатился по рельсам. Поплыло мимо серое здание вокзала, с черно-белой надписью, с перекошенным лицом в дверях. В презрительную улыбку сложились губы сидевшего за столом человека... Где-то пронзительно засвистал паровоз, невнятно прорвался сквозь жуткий гул грохот поезда... Вагон остановился... С обеих сторон расстилалась голая степь, вдали едва заметно пробивались сквозь мглистую пелену строения станции, а вблизи колыхалась необозримая, страшная масса человеческих тел...
Дверь порывисто распахнулась... Человек невольно вздрогнул и выпрямился... Что это? Уже? Нет — это он, Володя, брат... Бедняга, что приходится переживать ему!
Те же широкие плечи, та же высокая фигура, то же веснушчатое лицо, только не презрительно-спокойное, а бледное, искаженное страхом и бессильной злобой... Вошел и тотчас же повалился, упал на стул, сжав голову руками, устремив полный отчаяния взгляд на сидевшего за столом.
— Михаил! — болезненным стоном вырвалось из груди, — Они отцепили вагон! Спрячься, ради Бога, укройся куда-нибудь, — я скажу им, что ты бежал, направлю на ложный след... Ты успеешь скрыться, Миша!
Сидевший за столом едва заметно повел плечами.
— Отцепили? Что ж, тем лучше — не погибнут непричастные пассажиры!
— Миша! — умоляюще протянул вперед, заламывая руки. — Не ради себя — ради казачества! Ради казачества, которое ты так любишь!
Тонкие губы опять сложились в усмешку — неясную и скорбно-горькую.
— Казачество? Да, люблю, люблю... Всю жизнь, каждый шаг, каждая мысль — все для него... И сейчас — последняя мысль будет тоже о нем! Ты говоришь — бежать, Володя?
Голос окреп, зазвучал сталью:
— Ни шагу назад! Нет! Пусть никто никогда не скажет, что терский казак, атаман Караулов бежал перед бандой грязной св...!
Рокот и шум за стенками усилился. Вагон задрожал под натиском массы тел.
Михаил встал и спокойным, размеренным шагом прошел через салон в коридор.
Снаружи видно было, как мелькнула в окнах плотная фигура. Нечеловеческий рев пронесся над толпой, замелькали стиснутые в кулаки руки, штыки... Искаженные жаждой близкой крови лица надвинулись вплотную... Напирающая толпа сталкивала передних вниз, под колеса вагона... Стоявшие на подножках казаки нервно подняли, взяли на прицел винтовки, толпа попятилась, но вдруг, казаки обернулись, как бы на зов, и торопливо поднялись внутрь вагона. Площадки опустели, оторопевшая толпа недоуменно переглядывалась, не понимая, в чем дело. Невольно закопошились сомнения, подозрительность, толпа попятилась, очищая пространство вокруг вагона.
Снова щелкнули дверцы, появились казаки... Угрюмые, мрачные, еще ниже нахлобучив папахи, еще плотнее завернувшись в бурки, спрыгивали они наземь и гуськом, один за другим, не поднимая глаз, скользя в жидкой грязи, быстро пошли прочь от вагона. Толпа на момент застыла в непонимании, затем вдруг стоголосый, радостный неистовый рев прорезал воздух, и вагон снова задрожал от натиска...
Казаки торопливо выбрались из расступающейся перед ними толпы и, не оборачиваясь, съежившись с головами, ушедшими в плечи, пошли в туманящуюся степь, все ускоряя шаг. Сзади оглушительно завывала тысячная толпа...
— Володя, тебя не тронут! Иди, пока не поздно — им нужен только я!
Руки Михаила лежали на вздрагивающих плечах брата.
Владимир порывисто вскочил, на бледном, без кровинки лице мелькнула злоба...
— Бежать, мне? Оставить тебя одного, сейчас? Никогда. Да что — я! Я не смерти боюсь, Миша, — я простой офицер... Таких много у казачества, но Михаил Караулов у него один!
Вагон дрожал, в стенки били прикладами, от жуткого, нечеловеческого воя звенел воздух. Чувствовалось дыхание страшного, отвратительного зверя, ищущего жертву, чувствовалось кровожадное дыхание толпы...
— Миша! — снова почти простонал Владимир, — Миша, зачем ты отпустил конвой?
— Конвой, Володя? В своей жизни я волен, но в жизни других — нет! Разве они б могли помочь мне? Их горсточка, а тех тысячи!
Умолк, не договорив, на полуслове, точно какая-то мысль внезапно охватила сознание... Тихо повторил еще раз:
— Нас — горсточка, а тех — тысячи... Тысячи!
И, тряхнув головой, заговорил снова прежним стальным голосом:
— Они б погибли напрасно... А потом, Володя... страшное время, страшная эпоха, страшные люди... Кровавое спьянение — пьяны все... Я не поручусь ни за кого сейчас, в это страшное время... Погибнуть от руки этой св... но вдруг представь себе... в отчаянии безысходности... вдруг... Умереть от руки своего, от руки казака... — Нет! Нет! Нет, никогда!
Порывисто отвернулся, закусив губу. Оглушительно зазвенело, разлетевшись вдребезги, стекло окна; в вагон с грохотом влетел, покатился по полу увесистый булыжник. В зияющую пробоину ворвался оглушающий рев...
(продолжение следует)
25 января 1929 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 28
стр. 2-3
Википедия о Михаиле Караулове
Вадим Курганский
Как умирает атаман
(Посвящается светлой памяти М. А. Караулова)
Туманился хмурый зимний день... Порывисто набегал временами со степи ветер. В жидком тумане потонули серые, длинные строения станции. На белой доске, над входом, ряд черных крупных букв — Прохладная. А под нею, на мокрой, скользкой платформе, на тускло поблескивающих, уходящих в туманную бесконечность путях, вокруг станции, далеко в степи — тысячная, волнующаяся толпа... Необозримое, пестрое море голов, озверелые, красные лица, распоясанные, грязные рубахи и шинели, штыки, винтовки, хриплые голоса и едкий, противный запах пота и алкоголя. Повисла в воздухе крепкая, площадная ругань и озлобленные выкрики...
Длинная, узкая полоса поезда растянулась вдоль станции — корабль среди бурного потока волнующихся человеческих тел. В окнах мелькали бледные, перепуганные лица пассажиров... Паровоз, выбрасывая тонкую, клубящуюся струйку пара, свистел пронзительно и настойчиво, угрожающе пыхтел, извергая клубы черного дыма и снопы искр. Машинист — бледный, закусив нижнюю губу, изо всех сил дергал рукоятку клапана, смотря вперед — на сплошь залитое людьми полотно...
Но толпа не расступалась — страшная, грязная, отвратительная... Врезывались в туманный воздух злобные голоса:
«Шалишь, не пустим, мать... Не уйдешь, сволочь белогвардейская!»
В конце поезда особенно тесно сгрудилась человеческая масса, особенно громко и настойчиво звучали брань и оклики.
На ступеньках последнего вагона, — с каждой стороны — винтовки наперевес, стояло несколько человек — казаки.
Озлобленно гудящая толпа теснилась у самого вагона, под окнами, шныряла под вагоном, но казаки стояли с рукам на затворах — спокойные, с хмурыми, напряженными лицами, глядя на колышущуюся, то приливающую с угрожающими криками, то отливающую массу.
В маленьком, тесном салоне вагона, за столом сидел, опустив голову, человек. Высокая, плотная, затянутая в черкеску фигура, широкие плечи. Спокойное, веснушчатое, с большим носом лицо чуть-чуть подернулось бледностью, но в глубоких, строгих глазах застыл огонек непоколебимой решимости. Спокойно попыхивая короткой трубкой, прислушивался к угрожающему реву за тонкими стенками вагона. За окном виднелась белая доска — черная надпись — Прохладная. В стеклянных дверях маячило перепуганное лицо начальника станции.
В глубоких, запавших глазах огонек решимости: ни шагу назад, вперед, только вперед! Всегда, всю жизнь — от детских лет до этого страшного мгновения... Моментами набегало сомнение — неужели же конец? Неужели же сейчас, вот сейчас — через пять-десять минут? Зачем же эти годы упорной работы, эти беспрестанные мысли о нем — о горячо любимом казачестве...
Вагон вдруг качнулся, задрожал... Торжествующе усилился рев за стенками, уловило ухо отдельные грубые выкрики: «Отчепляй, отчепляй, товарищи! Кати!»
Загрохотали цепи, снова дрогнул, упруго закачался вагон и мягко покатился по рельсам. Поплыло мимо серое здание вокзала, с черно-белой надписью, с перекошенным лицом в дверях. В презрительную улыбку сложились губы сидевшего за столом человека... Где-то пронзительно засвистал паровоз, невнятно прорвался сквозь жуткий гул грохот поезда... Вагон остановился... С обеих сторон расстилалась голая степь, вдали едва заметно пробивались сквозь мглистую пелену строения станции, а вблизи колыхалась необозримая, страшная масса человеческих тел...
Дверь порывисто распахнулась... Человек невольно вздрогнул и выпрямился... Что это? Уже? Нет — это он, Володя, брат... Бедняга, что приходится переживать ему!
Те же широкие плечи, та же высокая фигура, то же веснушчатое лицо, только не презрительно-спокойное, а бледное, искаженное страхом и бессильной злобой... Вошел и тотчас же повалился, упал на стул, сжав голову руками, устремив полный отчаяния взгляд на сидевшего за столом.
— Михаил! — болезненным стоном вырвалось из груди, — Они отцепили вагон! Спрячься, ради Бога, укройся куда-нибудь, — я скажу им, что ты бежал, направлю на ложный след... Ты успеешь скрыться, Миша!
Сидевший за столом едва заметно повел плечами.
— Отцепили? Что ж, тем лучше — не погибнут непричастные пассажиры!
— Миша! — умоляюще протянул вперед, заламывая руки. — Не ради себя — ради казачества! Ради казачества, которое ты так любишь!
Тонкие губы опять сложились в усмешку — неясную и скорбно-горькую.
— Казачество? Да, люблю, люблю... Всю жизнь, каждый шаг, каждая мысль — все для него... И сейчас — последняя мысль будет тоже о нем! Ты говоришь — бежать, Володя?
Голос окреп, зазвучал сталью:
— Ни шагу назад! Нет! Пусть никто никогда не скажет, что терский казак, атаман Караулов бежал перед бандой грязной св...!
Рокот и шум за стенками усилился. Вагон задрожал под натиском массы тел.
Михаил встал и спокойным, размеренным шагом прошел через салон в коридор.
Снаружи видно было, как мелькнула в окнах плотная фигура. Нечеловеческий рев пронесся над толпой, замелькали стиснутые в кулаки руки, штыки... Искаженные жаждой близкой крови лица надвинулись вплотную... Напирающая толпа сталкивала передних вниз, под колеса вагона... Стоявшие на подножках казаки нервно подняли, взяли на прицел винтовки, толпа попятилась, но вдруг, казаки обернулись, как бы на зов, и торопливо поднялись внутрь вагона. Площадки опустели, оторопевшая толпа недоуменно переглядывалась, не понимая, в чем дело. Невольно закопошились сомнения, подозрительность, толпа попятилась, очищая пространство вокруг вагона.
Снова щелкнули дверцы, появились казаки... Угрюмые, мрачные, еще ниже нахлобучив папахи, еще плотнее завернувшись в бурки, спрыгивали они наземь и гуськом, один за другим, не поднимая глаз, скользя в жидкой грязи, быстро пошли прочь от вагона. Толпа на момент застыла в непонимании, затем вдруг стоголосый, радостный неистовый рев прорезал воздух, и вагон снова задрожал от натиска...
Казаки торопливо выбрались из расступающейся перед ними толпы и, не оборачиваясь, съежившись с головами, ушедшими в плечи, пошли в туманящуюся степь, все ускоряя шаг. Сзади оглушительно завывала тысячная толпа...
— Володя, тебя не тронут! Иди, пока не поздно — им нужен только я!
Руки Михаила лежали на вздрагивающих плечах брата.
Владимир порывисто вскочил, на бледном, без кровинки лице мелькнула злоба...
— Бежать, мне? Оставить тебя одного, сейчас? Никогда. Да что — я! Я не смерти боюсь, Миша, — я простой офицер... Таких много у казачества, но Михаил Караулов у него один!
Вагон дрожал, в стенки били прикладами, от жуткого, нечеловеческого воя звенел воздух. Чувствовалось дыхание страшного, отвратительного зверя, ищущего жертву, чувствовалось кровожадное дыхание толпы...
— Миша! — снова почти простонал Владимир, — Миша, зачем ты отпустил конвой?
— Конвой, Володя? В своей жизни я волен, но в жизни других — нет! Разве они б могли помочь мне? Их горсточка, а тех тысячи!
Умолк, не договорив, на полуслове, точно какая-то мысль внезапно охватила сознание... Тихо повторил еще раз:
— Нас — горсточка, а тех — тысячи... Тысячи!
И, тряхнув головой, заговорил снова прежним стальным голосом:
— Они б погибли напрасно... А потом, Володя... страшное время, страшная эпоха, страшные люди... Кровавое спьянение — пьяны все... Я не поручусь ни за кого сейчас, в это страшное время... Погибнуть от руки этой св... но вдруг представь себе... в отчаянии безысходности... вдруг... Умереть от руки своего, от руки казака... — Нет! Нет! Нет, никогда!
Порывисто отвернулся, закусив губу. Оглушительно зазвенело, разлетевшись вдребезги, стекло окна; в вагон с грохотом влетел, покатился по полу увесистый булыжник. В зияющую пробоину ворвался оглушающий рев...
(продолжение следует)
25 января 1929 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 28
стр. 2-3
Википедия о Михаиле Караулове
Комментариев нет:
Отправить комментарий