4-я часть
Владимир Куртин
Отара в степи
Перед самым Николаем из куриня приехали «стрыжии». Отобрали, прежде всего, яловых — баранов и валахив — разбили их по шматкам, и началась стрижка. В разноголосое блеянье и меканье овец вмешались песни дивчат и молодиц. Проворно орудуя большими ножницами, подтрунивая над чабанами, они то весело щебетали, то складно пели. А песни неслись из балки в степь, оживляя ее новыми голосами молодой жизни. Чабаны подгоняли все новые и новые шматки густошерстных овец, а отгоняли подурневших, отстриженных. Росли горы шерсти. Хозяинов работник на длинных хворостинах зарезывал «зарубки»: сколько кто остриг овец, а Охрим от ранней зари до вечера возился около огня, готовя стрыжиям чабанськую еду...
После обкота отара увеличилась почти вдвое. Один личман с двумя чабанами и гарбачием не могли уже с ней управиться. Хозяин прислал нового личмана, новую гарбу и трех чабанив. Личманы поделили отару и после хорошей выпивки развели, свои отары каждый в свою сторону.
* * *
Тихо, чтобы не растерять ягнят в высокой траве, пошла отара к западу вдоль левого берега Бейсуга. За целый день не прошли и пяти верст и рано отырлувались. А пока Охрим готовил вечерю, чабаны вылавливали и лечили «худобу». Личман особенно следил за тем, чтобы овцы не напаслись росной травы. Овцы жадно набрасываются на такую траву и легко заболевают. У подбившихся овец появляются раны, а в ранах черви. Червей чабаны вытаскивают «джермалами», а рану заливают раствором синего камня и мажут дегтем, чтобы не садились мухи. С тырла двигаются поздно, когда спадет роса, овец разводят широко и отара будто стоит на месте. Личман в голове отары, чабаны на крыльях. Работы мало. Дорош грае на пищиках. Усиленные рогом, жалостливые голоса пищиков так хорошо отвечают нестройному, но в своем целом идиллически прекрасному блеянью мирно пасущихся овец...
* * *
Настало лето. После свежей зари выплывает солнце и с безоблачной вышины палит и жарит изнывающую от жажды степь.
Отара стоит на тырле. Овцы, уткнув головы одна под другую, тесно сбились, дышат тяжело и глухо, недовольно блеют. Да и как не быть недовольными! Вот тут, в полуверсте блестит гладкая поверхность вечно сонного Бейсуга с холодными ключами под крутым берегом. Слышна пискотня, хлюпанье и гагаканье водяных птиц... Жалобные голоса ягнят мешаются с прерывистым блеянием овец и хрипло-басовым покашливанием баранов...
Воды!.. Воды!..
Но собаки с вываленными языками, прижмуренными слезящимися глазами, дремлют вокруг отары, не обращая никакого внимания на просьбы овец... Льется горячий воздух. Появляются и исчезают миражи. В траве гудят и зудят миллионы насекомых. Кружатся «бабочки»...
О, как длинен, бесконечно длинен путь божьего солнца в жаркий летний день. Высокая трава не шелохнется. Птицы не летят, а парят в синей вышине. Чабаны, точно обгорелые пни после лесного пожара, недвижно стоят в разных концах отары. Спать не дают мухи, да и как заснуть, когда горячее солнце разморило так, что нет охоты и с места двинуться!
Целый день стоит отара на тырле. Под вечер ее отводят на водопой и гонят в ночное, на «пурняло»...
Широко разбрелась отара. Овцы срывают только вершки, а такую траву другие овцы уже не едят, обходят. Быстро продвигаются вперед. Тяжело чабанам держать отару на таком ходе. Всю ночь они кричат и свистят, гоняясь за отбивающимися овцами. И только перед зарей, сбив в круг угомонившихся овец, заснут, как убитые...
* * *
Дорош поднялся раньше других и, подозвав Хапая, пошел на охоту. Отойдя с версту на чистине, покрытой высоким пыреем с редкими дремлющими на солнце серебристо-белыми метелками ковыля, набросил на пырей сетку, сам лег в траву около сетки с подветренной стороны, а Хапая оставил около высоких тернов, окаймляющих чистину. Не шевеля ни единым мускулом, точно не живой человек, а рыжесивая колода Бог весть когда павшего в траву карагача, лежит Дорош, чутко прислушиваясь к жизни травяной степи. Едва улегся, комары пепельно-серою свиткою покрыли его почти всего. Их назойливое кровожадное жужжанье напоминает Дорошу голодное подвывание шакалов. Почти перед самым Дорошевым носом, в мешочке среди хитро сплетенной паутины, сидит паук. Также неподвижно, как и Дорош и так же, как и он, ожидает, когда в его сетке запутается «дичь». Ждал не долго. Откуда-то залетел вечно недовольный, опрометчивый и неразборчивый овод и тяжело ударился о паутину. Блеснул вытаращенными глазами, хотел было уж выпутаться, но паук вонзил ему клеща в спину, пониже панциря. Овод завертелся, закачал всю сетку. Качается и сам паук, но жертву не выпускает... сосет. Прошмыгнул тушканчик. Сел. Короткими передними лапками почесал свою острую мордочку. Оттолкнулся задними длинными ногами. Мелькнула белая кисточка на конце длинного хвоста...
Вдруг раздался звонкий ищущий крик перепела. Стих. Дорош знает, что это он прислушивается. И сейчас же отозвался зовущей воркотней перепелки. Ищущее, молодецкое: «пид пенек!» и затем стыдливое: «хаввав» — раздалось уже ближе, но уже не в одном месте, а в четырех. Дорош, выждав несколько секунд, отозвался опять, и уже видит, как в траве, стягиваясь к сетке, шмыгают перепела.
Хапай не выдержал в засаде. Сперва вывалив язык, блаженно прижмурившись, чутко дремал, ожидая призывной свист; потом, улегшись поудобнее, положив свою широкую морду на вытянутые передние июни, заснул чутким собачьим сном.
Высоко в небе кружит степной царь, орел. В зорких глазах своих держит он всю степь. Он видит все. На огромном кругу степи от его ока и от его внимания не ускользает никто и ничто. Суровым, холодным оком смотрит он на копашащуюся глубоко внизу степную жизнь. Он видит безбрежную, разноцветную степь, испещренную темными кругами и полосами леса, прорезанную серо-зеленым и балками, белыми шматками отар. Видит узкую ленту Бейсуга, широкие заводи Челбас, а на них бесчисленную водяную мелкотню. Недвижных цапель, рыбалящих пеликанов. Видит осторожно выплывающего из густого камыша сине-зеленого селезня, а за ним его скромную жинку с утятами на спине. Видит выдру, подкрадывающуюся к жирной, охорашивающейся гусыне. Видит хлопця и дивку, копнящих сено; видит коршуна, выхватившего из травы длинного, стальною пружиною извивающегося желтопуза; видит зеленее море плавней; семью дикой свиньи пробивающуюся к дубовой роще на острове; расставляющих капканы пластунов; вырвавшихся из одного куреня казаков, что на быстрых конях, в легком облаке пыли несутся к югу, в ту сторону, где за широкой водкой спиною Кубани блестят холодным льдом, чернеют пропастями хмурые, как и его око, Кавказские горы...
Все он следит, все замечает. Видит он и Дороша около сетки, и уснувшего под терновым кустом Хапая... А в двадцати шагах от него — застывшего от страха, с прижатыми к спине длинными ушами матерого зайца. И, сжав могучие крылья, со свистом рассекая воздух, быстрей каленой стрелы бросается вниз... Смекнув от смертного страха, гонимый тем страхом, метнулся заяц к тернам и угодил под острые, немилосердные резцы Хапая...
Фыркнули перепела. Забились в сетке. Вскочил Дорош.
— Гэть к бису!
А орел уже опять взвился в небо и тем же суровым оком, не придавая большого значения неудавшемуся налету, смотрит за всем, что творится на необъятной степи.
Свернув шеи перепелам и прикончив зайца, которого ему принес вьшуштрованный Хапай, Дорош пошел к отаре.
Уже порядочно припекало. Но, по едва заметному беспокойству птиц, озабоченной беготне грызунов, по едва слышному животно-радостному гагаканью водяных птиц, Дорош знает, что не дальше как после полудня разразится гроза.
Неспокойна и отара. Матерые бараны задирают головы, выскакивая над белой массой сбившихся овец, будто пенистые гребни над «мертвой зыбью», блеют тяжело и глухо; жалобно мекекечут ягнята, тревожно бекают овцы. Собаки настороженно озираются по сторонам, вздергивают носом, втягивая разреженный, горячий и неподвижный воздух.
Озабоченный личман, который так же хорошо знал, как и Дорош, что ожидает их к вечеру, послав гарбу вперед, закричат:
— Гэй цо, балабий! Цо, цо балабий!
Козлы сейчас же пошли, на его зов, а за ними длинной колонной вытянулась и вся отара...
В тот час, когда чабаны обычно «полуднуют», а жара начинает спадать, на западной стороне неба, которое только что упиралось на серо-зеленую грудь степи, вдруг выросли тяжелые грозные тучи, будто огромная стена черного непроходимого леса. С тревожным писком пролетела стая чибисов. В жуткой тишине вдруг зловеще прошумела трава, овивающаяся бурунами от пробежавшего ветра.
Личман спешно подводит отару к опушке небольшого леска, чтобы под его защитой уберечь овец от первых налетов бури и града. Перегоняя одна другую, отчаянно блея, бегут овцы за козлами, а личман, не оглядываясь на надвигающиеся черные тучи, хрипло кричит:
— Цо, цо, балабий! Цо, цо!
Яркий, слепящий день скоро превратился чуть ли не в ночь. Шибанул и пробежал первый шквал. Второй, третий. Зашумел лес, зашуршала, прижимаясь к земле, высокая трава. Блеснула молния, на момент разодрав черную толщину туч. Треснуло небо. Обрушилось на землю всей грузной тяжестью туч. Четко шлепнулись первые капли... Новый блеск и под оглушительные раскаты грома — забарабанил град.
Тесно сгрудившаяся отара похожа на огромную крыгу льда с то опускающимися, то подымающимися краями, с выпирающейся и ломающейся серединой. Овцы подбивались одна под другую, затаптывали ягнят и отчаянно блеяли. Чабаны и собаки, путаясь в полегшей траве, кружили около отары, сбивая к опушке оторвавшиеся шматки и одиночных овец. Дорош, как младший и более проворный чабан, был на дальних «отрывах». Один с четырьмя собаками среди бушующего травяного моря, под ливнем льющим дождем и градом. Блеснет молния и Дорош на момент видит отару на опушке, личмана, Охрима, Андрия; бегающих по степи, ошалелых от страха овец и под трескотню грома, в сумерках, полагаясь на свой инстинкт и на нюх своих собак бежит к овцам, криком и свистом подбивая их к отаре.
Ливень выгнал из ям и берлог степных грызунов. Два раза Дорош столкнулся с лисицами, наскочил на хрюкающего нелюдима барсука. На смерть перепуганные перепела, жаворонки, куропатки, дрофы прижались к гнездам, будто комья глины... А вода хлещет из черного неба, крутит вихрь, свистит ветер. Одна за другой, то сразу целым снопом бороздят степь молнии. Грохочет, рычит и бьет короткими разрывами гром. Вспыхнул высоким синим пламенем одинокий дуб... А Дорош, будто у него под ногами не размякший на целый аршин липкий чернозем с вбитой травой, а чистый гладкий лед мелководного лимана, бегает по степи, отыскивая, сзывая и сгоняя к тырлу разбежавшихся овец.
Гроза так же быстро прошла как быстро и навалилась. Разом не стало туч. Заблестели звезды. Глухой рокот грома уже где-то далеко-далеко на востоке. Шумит стекающая в балку вода. Жалобно блеют мокрые, прозябшие овцы. Перекликаются сычи. Лают охрипшим басом волкодавы. Чабаны около огня сушат мокрую одежу.
Утром осмотрели отару: шестнадцать ягнят и три овцы погибли от грома, девять ягнят затоптано и четыре овцы пропало. Оторвались от отары и уже наверняка съедены волками. С убитых и затоптанных овец содрали, кожу, а мясо перетопили на лой...
Около полудня, когда отара была уже далеко в степи, а как след вчерашней бури осталось лишь множество мертвых хомяков и сусликов, да бесчисленные вороны, кружащиеся над выровнявшейся умытою степью, Дорош увидел верхового.
— Мабуть, од пана!
Но вскоре узнал в нем самого хозяина.
— Ну, будэ ж нам за овэць, — думает Дорош, глядя на приближающегося к отаре сотника.
Выскочили из травы и с громким лаем кинулись к верховому собаки, но чабаны сейчас же их вернули назад. Высокий, стройный гнедой конь, помахивая головою, натягивая повода, легко нес довольно толстого пана сотника.
В коротком сером чекмене с мотузками, с кривою шабэлькою на боку, пистолетом за поясом и ружьем в лохматом чехле за спиною, пан сотник уже издали крикнул чабанам:
— Помогай Бог, товарыство!
— Здорови булы, панэ сотныку!
— А чи вас добрэ вчора намочило?
— Та вже ж... От овечат трохы поскубло...
— Скилькы?
Быстро соскочив с коня, тревожно перебил сотник.
— Ягнят 25 та овэць 7...
— О, то не так уже багато!
Повеселел хозяин.
— А от в Зозулыной отари, шо биля Высокой могылы тырлувала, бильше трэхсот пропало...
— Шкода, — отозвались чабаны, ожидавшие нагоняя.
Андрий, чтобы еще больше развеселить хозяина, поймал годовалого ягненка, а Охрим, пока хозяин с личманом обходили отару, испек его по-волошски так, что и не такой сладкоешка, как пан сотник, облизал бы пальцы. У запасливого пана сотника нашлась в тороках горилка, и чабаны изрядно отогрелись и изнутри...
* * *
Перед вечером заскрипела Охримова гарба. Скрипит какую-то думку, в которой ни начала, ни конца не знает и сам Охрим. Кобылица едва волочит по целине гарбу, нагруженную лоем и кожами.
Вскочил па коня и хозяин. Погладил, по крутой шее своего гнедого, вынул из чехла, на всякий случай, рушницу, чмокнул. Гнедой сразу взял крупную рысь, и вскоре вдали виднелась только белая барашковая шапка пана сотника. Потом степь сомкнулась...
Чирикают кузнечики. Гулко блеют овцы, покашливают бараны. Сердито, надрывно лают собаки, услыхавшие дерзкое подвывание своего заклятого неприятеля волка.
(продолжение)
10 февраля 1935 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 168
стр. 16-17
Владимир Куртин
Отара в степи
Перед самым Николаем из куриня приехали «стрыжии». Отобрали, прежде всего, яловых — баранов и валахив — разбили их по шматкам, и началась стрижка. В разноголосое блеянье и меканье овец вмешались песни дивчат и молодиц. Проворно орудуя большими ножницами, подтрунивая над чабанами, они то весело щебетали, то складно пели. А песни неслись из балки в степь, оживляя ее новыми голосами молодой жизни. Чабаны подгоняли все новые и новые шматки густошерстных овец, а отгоняли подурневших, отстриженных. Росли горы шерсти. Хозяинов работник на длинных хворостинах зарезывал «зарубки»: сколько кто остриг овец, а Охрим от ранней зари до вечера возился около огня, готовя стрыжиям чабанськую еду...
После обкота отара увеличилась почти вдвое. Один личман с двумя чабанами и гарбачием не могли уже с ней управиться. Хозяин прислал нового личмана, новую гарбу и трех чабанив. Личманы поделили отару и после хорошей выпивки развели, свои отары каждый в свою сторону.
* * *
Тихо, чтобы не растерять ягнят в высокой траве, пошла отара к западу вдоль левого берега Бейсуга. За целый день не прошли и пяти верст и рано отырлувались. А пока Охрим готовил вечерю, чабаны вылавливали и лечили «худобу». Личман особенно следил за тем, чтобы овцы не напаслись росной травы. Овцы жадно набрасываются на такую траву и легко заболевают. У подбившихся овец появляются раны, а в ранах черви. Червей чабаны вытаскивают «джермалами», а рану заливают раствором синего камня и мажут дегтем, чтобы не садились мухи. С тырла двигаются поздно, когда спадет роса, овец разводят широко и отара будто стоит на месте. Личман в голове отары, чабаны на крыльях. Работы мало. Дорош грае на пищиках. Усиленные рогом, жалостливые голоса пищиков так хорошо отвечают нестройному, но в своем целом идиллически прекрасному блеянью мирно пасущихся овец...
* * *
Настало лето. После свежей зари выплывает солнце и с безоблачной вышины палит и жарит изнывающую от жажды степь.
Отара стоит на тырле. Овцы, уткнув головы одна под другую, тесно сбились, дышат тяжело и глухо, недовольно блеют. Да и как не быть недовольными! Вот тут, в полуверсте блестит гладкая поверхность вечно сонного Бейсуга с холодными ключами под крутым берегом. Слышна пискотня, хлюпанье и гагаканье водяных птиц... Жалобные голоса ягнят мешаются с прерывистым блеянием овец и хрипло-басовым покашливанием баранов...
Воды!.. Воды!..
Но собаки с вываленными языками, прижмуренными слезящимися глазами, дремлют вокруг отары, не обращая никакого внимания на просьбы овец... Льется горячий воздух. Появляются и исчезают миражи. В траве гудят и зудят миллионы насекомых. Кружатся «бабочки»...
О, как длинен, бесконечно длинен путь божьего солнца в жаркий летний день. Высокая трава не шелохнется. Птицы не летят, а парят в синей вышине. Чабаны, точно обгорелые пни после лесного пожара, недвижно стоят в разных концах отары. Спать не дают мухи, да и как заснуть, когда горячее солнце разморило так, что нет охоты и с места двинуться!
Целый день стоит отара на тырле. Под вечер ее отводят на водопой и гонят в ночное, на «пурняло»...
Широко разбрелась отара. Овцы срывают только вершки, а такую траву другие овцы уже не едят, обходят. Быстро продвигаются вперед. Тяжело чабанам держать отару на таком ходе. Всю ночь они кричат и свистят, гоняясь за отбивающимися овцами. И только перед зарей, сбив в круг угомонившихся овец, заснут, как убитые...
* * *
Дорош поднялся раньше других и, подозвав Хапая, пошел на охоту. Отойдя с версту на чистине, покрытой высоким пыреем с редкими дремлющими на солнце серебристо-белыми метелками ковыля, набросил на пырей сетку, сам лег в траву около сетки с подветренной стороны, а Хапая оставил около высоких тернов, окаймляющих чистину. Не шевеля ни единым мускулом, точно не живой человек, а рыжесивая колода Бог весть когда павшего в траву карагача, лежит Дорош, чутко прислушиваясь к жизни травяной степи. Едва улегся, комары пепельно-серою свиткою покрыли его почти всего. Их назойливое кровожадное жужжанье напоминает Дорошу голодное подвывание шакалов. Почти перед самым Дорошевым носом, в мешочке среди хитро сплетенной паутины, сидит паук. Также неподвижно, как и Дорош и так же, как и он, ожидает, когда в его сетке запутается «дичь». Ждал не долго. Откуда-то залетел вечно недовольный, опрометчивый и неразборчивый овод и тяжело ударился о паутину. Блеснул вытаращенными глазами, хотел было уж выпутаться, но паук вонзил ему клеща в спину, пониже панциря. Овод завертелся, закачал всю сетку. Качается и сам паук, но жертву не выпускает... сосет. Прошмыгнул тушканчик. Сел. Короткими передними лапками почесал свою острую мордочку. Оттолкнулся задними длинными ногами. Мелькнула белая кисточка на конце длинного хвоста...
Вдруг раздался звонкий ищущий крик перепела. Стих. Дорош знает, что это он прислушивается. И сейчас же отозвался зовущей воркотней перепелки. Ищущее, молодецкое: «пид пенек!» и затем стыдливое: «хаввав» — раздалось уже ближе, но уже не в одном месте, а в четырех. Дорош, выждав несколько секунд, отозвался опять, и уже видит, как в траве, стягиваясь к сетке, шмыгают перепела.
Хапай не выдержал в засаде. Сперва вывалив язык, блаженно прижмурившись, чутко дремал, ожидая призывной свист; потом, улегшись поудобнее, положив свою широкую морду на вытянутые передние июни, заснул чутким собачьим сном.
Высоко в небе кружит степной царь, орел. В зорких глазах своих держит он всю степь. Он видит все. На огромном кругу степи от его ока и от его внимания не ускользает никто и ничто. Суровым, холодным оком смотрит он на копашащуюся глубоко внизу степную жизнь. Он видит безбрежную, разноцветную степь, испещренную темными кругами и полосами леса, прорезанную серо-зеленым и балками, белыми шматками отар. Видит узкую ленту Бейсуга, широкие заводи Челбас, а на них бесчисленную водяную мелкотню. Недвижных цапель, рыбалящих пеликанов. Видит осторожно выплывающего из густого камыша сине-зеленого селезня, а за ним его скромную жинку с утятами на спине. Видит выдру, подкрадывающуюся к жирной, охорашивающейся гусыне. Видит хлопця и дивку, копнящих сено; видит коршуна, выхватившего из травы длинного, стальною пружиною извивающегося желтопуза; видит зеленее море плавней; семью дикой свиньи пробивающуюся к дубовой роще на острове; расставляющих капканы пластунов; вырвавшихся из одного куреня казаков, что на быстрых конях, в легком облаке пыли несутся к югу, в ту сторону, где за широкой водкой спиною Кубани блестят холодным льдом, чернеют пропастями хмурые, как и его око, Кавказские горы...
Все он следит, все замечает. Видит он и Дороша около сетки, и уснувшего под терновым кустом Хапая... А в двадцати шагах от него — застывшего от страха, с прижатыми к спине длинными ушами матерого зайца. И, сжав могучие крылья, со свистом рассекая воздух, быстрей каленой стрелы бросается вниз... Смекнув от смертного страха, гонимый тем страхом, метнулся заяц к тернам и угодил под острые, немилосердные резцы Хапая...
Фыркнули перепела. Забились в сетке. Вскочил Дорош.
— Гэть к бису!
А орел уже опять взвился в небо и тем же суровым оком, не придавая большого значения неудавшемуся налету, смотрит за всем, что творится на необъятной степи.
Свернув шеи перепелам и прикончив зайца, которого ему принес вьшуштрованный Хапай, Дорош пошел к отаре.
Уже порядочно припекало. Но, по едва заметному беспокойству птиц, озабоченной беготне грызунов, по едва слышному животно-радостному гагаканью водяных птиц, Дорош знает, что не дальше как после полудня разразится гроза.
Неспокойна и отара. Матерые бараны задирают головы, выскакивая над белой массой сбившихся овец, будто пенистые гребни над «мертвой зыбью», блеют тяжело и глухо; жалобно мекекечут ягнята, тревожно бекают овцы. Собаки настороженно озираются по сторонам, вздергивают носом, втягивая разреженный, горячий и неподвижный воздух.
Озабоченный личман, который так же хорошо знал, как и Дорош, что ожидает их к вечеру, послав гарбу вперед, закричат:
— Гэй цо, балабий! Цо, цо балабий!
Козлы сейчас же пошли, на его зов, а за ними длинной колонной вытянулась и вся отара...
В тот час, когда чабаны обычно «полуднуют», а жара начинает спадать, на западной стороне неба, которое только что упиралось на серо-зеленую грудь степи, вдруг выросли тяжелые грозные тучи, будто огромная стена черного непроходимого леса. С тревожным писком пролетела стая чибисов. В жуткой тишине вдруг зловеще прошумела трава, овивающаяся бурунами от пробежавшего ветра.
Личман спешно подводит отару к опушке небольшого леска, чтобы под его защитой уберечь овец от первых налетов бури и града. Перегоняя одна другую, отчаянно блея, бегут овцы за козлами, а личман, не оглядываясь на надвигающиеся черные тучи, хрипло кричит:
— Цо, цо, балабий! Цо, цо!
Яркий, слепящий день скоро превратился чуть ли не в ночь. Шибанул и пробежал первый шквал. Второй, третий. Зашумел лес, зашуршала, прижимаясь к земле, высокая трава. Блеснула молния, на момент разодрав черную толщину туч. Треснуло небо. Обрушилось на землю всей грузной тяжестью туч. Четко шлепнулись первые капли... Новый блеск и под оглушительные раскаты грома — забарабанил град.
Тесно сгрудившаяся отара похожа на огромную крыгу льда с то опускающимися, то подымающимися краями, с выпирающейся и ломающейся серединой. Овцы подбивались одна под другую, затаптывали ягнят и отчаянно блеяли. Чабаны и собаки, путаясь в полегшей траве, кружили около отары, сбивая к опушке оторвавшиеся шматки и одиночных овец. Дорош, как младший и более проворный чабан, был на дальних «отрывах». Один с четырьмя собаками среди бушующего травяного моря, под ливнем льющим дождем и градом. Блеснет молния и Дорош на момент видит отару на опушке, личмана, Охрима, Андрия; бегающих по степи, ошалелых от страха овец и под трескотню грома, в сумерках, полагаясь на свой инстинкт и на нюх своих собак бежит к овцам, криком и свистом подбивая их к отаре.
Ливень выгнал из ям и берлог степных грызунов. Два раза Дорош столкнулся с лисицами, наскочил на хрюкающего нелюдима барсука. На смерть перепуганные перепела, жаворонки, куропатки, дрофы прижались к гнездам, будто комья глины... А вода хлещет из черного неба, крутит вихрь, свистит ветер. Одна за другой, то сразу целым снопом бороздят степь молнии. Грохочет, рычит и бьет короткими разрывами гром. Вспыхнул высоким синим пламенем одинокий дуб... А Дорош, будто у него под ногами не размякший на целый аршин липкий чернозем с вбитой травой, а чистый гладкий лед мелководного лимана, бегает по степи, отыскивая, сзывая и сгоняя к тырлу разбежавшихся овец.
Гроза так же быстро прошла как быстро и навалилась. Разом не стало туч. Заблестели звезды. Глухой рокот грома уже где-то далеко-далеко на востоке. Шумит стекающая в балку вода. Жалобно блеют мокрые, прозябшие овцы. Перекликаются сычи. Лают охрипшим басом волкодавы. Чабаны около огня сушат мокрую одежу.
Утром осмотрели отару: шестнадцать ягнят и три овцы погибли от грома, девять ягнят затоптано и четыре овцы пропало. Оторвались от отары и уже наверняка съедены волками. С убитых и затоптанных овец содрали, кожу, а мясо перетопили на лой...
Около полудня, когда отара была уже далеко в степи, а как след вчерашней бури осталось лишь множество мертвых хомяков и сусликов, да бесчисленные вороны, кружащиеся над выровнявшейся умытою степью, Дорош увидел верхового.
— Мабуть, од пана!
Но вскоре узнал в нем самого хозяина.
— Ну, будэ ж нам за овэць, — думает Дорош, глядя на приближающегося к отаре сотника.
Выскочили из травы и с громким лаем кинулись к верховому собаки, но чабаны сейчас же их вернули назад. Высокий, стройный гнедой конь, помахивая головою, натягивая повода, легко нес довольно толстого пана сотника.
В коротком сером чекмене с мотузками, с кривою шабэлькою на боку, пистолетом за поясом и ружьем в лохматом чехле за спиною, пан сотник уже издали крикнул чабанам:
— Помогай Бог, товарыство!
— Здорови булы, панэ сотныку!
— А чи вас добрэ вчора намочило?
— Та вже ж... От овечат трохы поскубло...
— Скилькы?
Быстро соскочив с коня, тревожно перебил сотник.
— Ягнят 25 та овэць 7...
— О, то не так уже багато!
Повеселел хозяин.
— А от в Зозулыной отари, шо биля Высокой могылы тырлувала, бильше трэхсот пропало...
— Шкода, — отозвались чабаны, ожидавшие нагоняя.
Андрий, чтобы еще больше развеселить хозяина, поймал годовалого ягненка, а Охрим, пока хозяин с личманом обходили отару, испек его по-волошски так, что и не такой сладкоешка, как пан сотник, облизал бы пальцы. У запасливого пана сотника нашлась в тороках горилка, и чабаны изрядно отогрелись и изнутри...
* * *
Перед вечером заскрипела Охримова гарба. Скрипит какую-то думку, в которой ни начала, ни конца не знает и сам Охрим. Кобылица едва волочит по целине гарбу, нагруженную лоем и кожами.
Вскочил па коня и хозяин. Погладил, по крутой шее своего гнедого, вынул из чехла, на всякий случай, рушницу, чмокнул. Гнедой сразу взял крупную рысь, и вскоре вдали виднелась только белая барашковая шапка пана сотника. Потом степь сомкнулась...
Чирикают кузнечики. Гулко блеют овцы, покашливают бараны. Сердито, надрывно лают собаки, услыхавшие дерзкое подвывание своего заклятого неприятеля волка.
(продолжение)
10 февраля 1935 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 168
стр. 16-17
Комментариев нет:
Отправить комментарий