6-я часть
Владимир Куртин
Никанор Петрович Гур
* * *
На севере, по долинам рек, по Кубани и Дону, по всем станицам и хуторам Казачьей Степи — остатками своей крови расплачивались казаки за ошибки и преступления свои и своей старшины. Громыхали «теплушки», развозя по Сибирским тундрам несчастных казаков и «рядовых» офицеров, которым не объяснили истинный смысл борьбы, но кровь которых не жалел тоже никто. Текла казачья кровь в погребах красных чрезвычаек. Кровавый красный террор ужасом бесславной смерти и дьявольских пыток опустошил гордые станицы, на чьи дымящиеся развалины уже оседало спесивое, нахальное воронье — иногородние «хамселы»...
Бились еще кое-где не за жизнь, а за более дорогую смерть, кучки «бандитов», по русско-советской терминологии. Мучеников, героев национального возрождения, — по терминологии вольно-казачьей...
Отголоски этой трагедии доносились и в горы. Но черкесы, наружно введя у себя «советский» строй, крепко стояли за основные принципы своей нации: На своем — только свой... Все же, значительно смягчили тем жестокие репрессии победивших над побежденными. Да и не мог красный спрут так сразу охватить своими щупальцами их заоблачные гнезда. Много бахвально-подлых «карательных» отрядов исчезли в трущобах и ущельях виды видавшего Кавказа, где за «карательными» отрядами охотились шайки мстителей — казаков и горцев...
Не раз за это лето встречал Гур «гордых» глашатаев совершеннейшего в мире рабства в совсем не гордом положении вонючего хоря в капкане.
Гур привык к горам, привык к черкесам. Как будто и родился в горах. И вырос и постарел среди горцев. И твердо верил, что казаки опять выгонят с Кубани красную сволочь, как выгнали ее в 1918 году. Вернется тогда Гур в свою станицу и скажет на своем станичном сборе:
— Господа старики, братья выборные! Давайте нашим депутата в Раде наказ дадим, чтобы первеющей их обязанностью было горцам- черкесам помочь. Потому, уж больно ихняя жизня в горах чижелая... А как присмотрелся я к ним — никакой разницы с нами, окромя Мухамеда, и нету... Такие же вольные казаки-джигиты, как и мы, и так же, как и мы, с загребущей красной Россией бьются!
Слушают Гура пастухи и хоть и понимают через пень колоду, но догадываются, одобряют:
— Якши, байбак! Карош казак! Урус, большевик, — яман. В Россию к чорту пошел!
— Вить вот как заживем! — Смеется и сам Гур.
* * *
Покосили черкесы «хлеба». Намолотили по 2-3 мешка, а то и того меньше. В огородах копаются. О «армии возрождения» (Фостикова) говорили, что и она к морю ушла.
Однажды Гур работал на Селимовом огороде, у речки. Повыдергал фасоль, снес все в одну кучу под яблоню и начал его в руках обминать. Сидит, мнет, зерна в сумку бросает и, по своей привычке, сам с собой разговаривает. Солнце уже с западной стороны в противоположную от Гура гору бьет. Собрал Гур необмятый фасоль, ветками его покрыл, сумку завязывает, и уже хотел было встать, чтобы до ночи домой добраться, как вдруг Алай зарычал, уши навострил на другой берег речки. Подтянул Гур винтовку.
— Ну, ну, Алай... Аль бирюка нанюхал? — Тихо говорит Алаю и затвор повернул.
Алай с громким лаем к речке бросился. Гавкает, скребет ногами землю.
— Кто бы это? — думает Гур, прилегши из-за яблони.
Речка не широкая, в два три скачка перейти можно, но быстрая и нужно знать, где ее перейти, а все же... А все же около речки густой орешник, а за ним лес.
Алай будто взбесился. Захлебывается от злобы.
— Дедушка! — слышит вдруг Гур из орешника...
— Кто ты — черкес или казак? — Похолодело у Гура сердце. — Кто ты? — закричал.
— Офицер, казак!
— А ну выйди на берег, я кобеля придержу!
Из хмеречи выдралась тонкая фигура... Гур и не хотел, а рассмеялся:
— Вить вот... хорош! Пыц! — Крикнул он на Алая, который, увидав «офицера», залился пуще прежнего.
— Тут ниже по камням перейти можно!
Офицер, опираясь палкой о дно, перешел через реку.
— Пса держи!
— Да уж не бойся...
Чудом чудится Гур, глядя на «офицера». На голове у него скомканный картуз; впереди, до колен, кусок дырявой бурки; сзади, на спине, овчина. На ногах тряпки, проволокой обмотаны... Молодой, видать, но борода, как нечесанная куделя, торчит во все стороны...
— Дедушка, я — хорунжий Ченцов... Бекешевский...
— Да чево ж ты такой? — кивнул на его одеяние Гур и опять засмеялся. — И смех, и грех...
— Про Робинзона слыхал? — улыбнулся невольно и хорунжий.
— Это, што наказным атаманом был? — Уже без смеха, насторожившись, переспросил Гур.
— Нет, дедушка, другой... Но если не слыхал, то и не надо... Есть у тебя что-нибудь поесть? Ужасно голоден... Здесь не опасно?
Сел на сумку с фасолью, «буркой» покрыл клочки кальсон, что торчали через истертые кожаные штаны.
— Да и лихорадка меня измучила...
Гур достал сыр, кусок хлеба...
— На, ешь!
Хорунжий, чисто по-звериному, начал рвать зубами твердый сыр и хлеб. В черных, воспаленных глазах видна была такая усталость и такая затравленность, что у Гура что-то екнуло в нутру...
— Да как же это ты так, родимый?
— Не спрашивай, дедушка... Да угомони ты этого проклятого пса! Не могу больше! — застонал хорунжий. — Можешь меня приютить, дедушка, пока лихорадка пройдет?
— Да куда уж ты... пойдем со мною... уж как-нибудь, — бормотал совершенно озадаченный Гур.
Хорунжий едва тащился за Гуром. Да и Гур не спешил. Хотел придти так, чтобы не встретиться с пастухами. Его-то они знают и ни за что на свете не выдали бы, потому — Селимов кунак... А кто знает, как на офицера посмотрят...
Уже поздно ночью добрались они до сакли и, не разводя огня и не раздевшись, легли спать...
— Дедушка, тут не опасно? — вскочил рано проснувшийся хорунжий.
— Да кто ж его знает, — почесывал Гур под шапкой лысыну, который делал это всегда, когда не знал, как поступить в том или ином случае. — Ребята тут хорошие, а вот внизу аул... там то и я еще не был. Приезжают оттуда... Ну, да поживем, увидим... Молочка вот выпей! Главное, чтобы кобель на тебя опять не загавкал... Да и как утерпеть! И сам бы загавкал! Вишь, ты какой!
— Хуже Робинзона жил, станичник.
— Да что ты все про Робинзона талдычишь, а откелева ты, не говоришь...
— Да что говорить-то! Плохо, дедушка...
— Погоди, — перебил его Гур. — Я вот посмотрю: все ли с худобой управились? Кубыть никого нету...
— Видишь ты, дедушка, я к морю хочу пробраться...
— И ты в моряки хочешь? — кольнул Гур в бороду.
— Что ж делать? В горах долго не проживешь, а в станицу нельзя, всюду красные.
— А Хвостиков? Вить, вот говорят...
Хорунжий, сморщившись, отмахнулся...
— Ничего у него не выйдет.
— Как так? — подозрительно покосился Гур.
— Да так: голыми руками красных уже не возьмешь. И Фостиков к морю отступил... Эх, дедушка, не видал ты, как в Сочи было... — Хорунжий начал разматывать с ног проволоку. — Ноги затекли...
— Значит, правда? — насупился Гур.
— Что! — Удивился хорунжий.
— Да вот про сдачу...
— Да я-то сам откуда убежал? — рассматривая грязные ноги с синими рубцами, спрашивает хорунжий.
— Ведь я-то уже с поезда около Усть-Лабинской убежал!
— А моих ты там не видал? — быстро, быстро зашамкал Гур бородою...
— Кого?
— Петра и Стешку... Гуровых, Темижбекской станицы...
— В каком полку были?
— В первом Партизанском...
— Погрузились эти... В Крыму теперь.
У Гура засветились глаза, точно два стеклышка, на которые пал солнечный луч.
— Вить вот орлы! Крым и рым пройдут, а не сдадутся... — А ты, — строго посмотрел в глаза хорунжему, — ты тоже туда думки имеешь?
— Да.
— Пойду и я с тобой! Чево ж я тут буду барсуком сидеть? Съеденюсь с сынами и опять вдарим! Вдарим, ваше благородие, а?
* * *
Два дня и две ночи скрывал Гур хорунжего, пока не почувствовал, что черкесы, как будто, принюхиваются, и решил не скрываться. Потому — обидчивые они, черкесы то...
— Вить вот чудеса какие, ребята, — говорит он вечером пастухам, помогая им разбирать овец. — Родня ко мне приехала! Эй, Мишка, иди сюда, покажись ребятам.
Ожидавший этого хорунжий вышел. На нем была Гурова черкеска и шапка. Поздоровались.
— Большая родня? — не то серьезно, не то скрытой насмешкой спрашивает один.
— А как же! Моя бабушка и его бабушка были двоюродные сестры, — таким же тоном ответил Гур.
— О, это большой гость! — засмеялся черкес. И все смеются. Догадались или нет — черт же их разберет.
— Ты только вот от своей лихоманки освободись, — говорит Гур хорунжему в сакле, — а я уж все приготовлю...
Пять дней прошло в приготовлениях. Хорунжий заметно поправился.
— А дорогу то знаешь? — спрашивает его Гур, увидав, что хорунжий рассматривает какую-то потрепанную карту.
— По дороге-то как раз до чрезвычайки дойдем, — отвечает хорунжий.
— Знаю я это, потому и спрашиваю...
* * *
В один звездный, безлунный вечер, когда пастухи сбились в сакле, рассказывая о чудесах и страшных тайнах седого Кавказа, Гур и хорунжий вышли из сакли, осторожно прошли котловину и скрылись в ущелье.
(продолжение следует)
сентябрь 1936 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 205
стр. 1-8
Владимир Куртин
Никанор Петрович Гур
* * *
На севере, по долинам рек, по Кубани и Дону, по всем станицам и хуторам Казачьей Степи — остатками своей крови расплачивались казаки за ошибки и преступления свои и своей старшины. Громыхали «теплушки», развозя по Сибирским тундрам несчастных казаков и «рядовых» офицеров, которым не объяснили истинный смысл борьбы, но кровь которых не жалел тоже никто. Текла казачья кровь в погребах красных чрезвычаек. Кровавый красный террор ужасом бесславной смерти и дьявольских пыток опустошил гордые станицы, на чьи дымящиеся развалины уже оседало спесивое, нахальное воронье — иногородние «хамселы»...
Бились еще кое-где не за жизнь, а за более дорогую смерть, кучки «бандитов», по русско-советской терминологии. Мучеников, героев национального возрождения, — по терминологии вольно-казачьей...
Отголоски этой трагедии доносились и в горы. Но черкесы, наружно введя у себя «советский» строй, крепко стояли за основные принципы своей нации: На своем — только свой... Все же, значительно смягчили тем жестокие репрессии победивших над побежденными. Да и не мог красный спрут так сразу охватить своими щупальцами их заоблачные гнезда. Много бахвально-подлых «карательных» отрядов исчезли в трущобах и ущельях виды видавшего Кавказа, где за «карательными» отрядами охотились шайки мстителей — казаков и горцев...
Не раз за это лето встречал Гур «гордых» глашатаев совершеннейшего в мире рабства в совсем не гордом положении вонючего хоря в капкане.
Гур привык к горам, привык к черкесам. Как будто и родился в горах. И вырос и постарел среди горцев. И твердо верил, что казаки опять выгонят с Кубани красную сволочь, как выгнали ее в 1918 году. Вернется тогда Гур в свою станицу и скажет на своем станичном сборе:
— Господа старики, братья выборные! Давайте нашим депутата в Раде наказ дадим, чтобы первеющей их обязанностью было горцам- черкесам помочь. Потому, уж больно ихняя жизня в горах чижелая... А как присмотрелся я к ним — никакой разницы с нами, окромя Мухамеда, и нету... Такие же вольные казаки-джигиты, как и мы, и так же, как и мы, с загребущей красной Россией бьются!
Слушают Гура пастухи и хоть и понимают через пень колоду, но догадываются, одобряют:
— Якши, байбак! Карош казак! Урус, большевик, — яман. В Россию к чорту пошел!
— Вить вот как заживем! — Смеется и сам Гур.
* * *
Покосили черкесы «хлеба». Намолотили по 2-3 мешка, а то и того меньше. В огородах копаются. О «армии возрождения» (Фостикова) говорили, что и она к морю ушла.
Однажды Гур работал на Селимовом огороде, у речки. Повыдергал фасоль, снес все в одну кучу под яблоню и начал его в руках обминать. Сидит, мнет, зерна в сумку бросает и, по своей привычке, сам с собой разговаривает. Солнце уже с западной стороны в противоположную от Гура гору бьет. Собрал Гур необмятый фасоль, ветками его покрыл, сумку завязывает, и уже хотел было встать, чтобы до ночи домой добраться, как вдруг Алай зарычал, уши навострил на другой берег речки. Подтянул Гур винтовку.
— Ну, ну, Алай... Аль бирюка нанюхал? — Тихо говорит Алаю и затвор повернул.
Алай с громким лаем к речке бросился. Гавкает, скребет ногами землю.
— Кто бы это? — думает Гур, прилегши из-за яблони.
Речка не широкая, в два три скачка перейти можно, но быстрая и нужно знать, где ее перейти, а все же... А все же около речки густой орешник, а за ним лес.
Алай будто взбесился. Захлебывается от злобы.
— Дедушка! — слышит вдруг Гур из орешника...
— Кто ты — черкес или казак? — Похолодело у Гура сердце. — Кто ты? — закричал.
— Офицер, казак!
— А ну выйди на берег, я кобеля придержу!
Из хмеречи выдралась тонкая фигура... Гур и не хотел, а рассмеялся:
— Вить вот... хорош! Пыц! — Крикнул он на Алая, который, увидав «офицера», залился пуще прежнего.
— Тут ниже по камням перейти можно!
Офицер, опираясь палкой о дно, перешел через реку.
— Пса держи!
— Да уж не бойся...
Чудом чудится Гур, глядя на «офицера». На голове у него скомканный картуз; впереди, до колен, кусок дырявой бурки; сзади, на спине, овчина. На ногах тряпки, проволокой обмотаны... Молодой, видать, но борода, как нечесанная куделя, торчит во все стороны...
— Дедушка, я — хорунжий Ченцов... Бекешевский...
— Да чево ж ты такой? — кивнул на его одеяние Гур и опять засмеялся. — И смех, и грех...
— Про Робинзона слыхал? — улыбнулся невольно и хорунжий.
— Это, што наказным атаманом был? — Уже без смеха, насторожившись, переспросил Гур.
— Нет, дедушка, другой... Но если не слыхал, то и не надо... Есть у тебя что-нибудь поесть? Ужасно голоден... Здесь не опасно?
Сел на сумку с фасолью, «буркой» покрыл клочки кальсон, что торчали через истертые кожаные штаны.
— Да и лихорадка меня измучила...
Гур достал сыр, кусок хлеба...
— На, ешь!
Хорунжий, чисто по-звериному, начал рвать зубами твердый сыр и хлеб. В черных, воспаленных глазах видна была такая усталость и такая затравленность, что у Гура что-то екнуло в нутру...
— Да как же это ты так, родимый?
— Не спрашивай, дедушка... Да угомони ты этого проклятого пса! Не могу больше! — застонал хорунжий. — Можешь меня приютить, дедушка, пока лихорадка пройдет?
— Да куда уж ты... пойдем со мною... уж как-нибудь, — бормотал совершенно озадаченный Гур.
Хорунжий едва тащился за Гуром. Да и Гур не спешил. Хотел придти так, чтобы не встретиться с пастухами. Его-то они знают и ни за что на свете не выдали бы, потому — Селимов кунак... А кто знает, как на офицера посмотрят...
Уже поздно ночью добрались они до сакли и, не разводя огня и не раздевшись, легли спать...
— Дедушка, тут не опасно? — вскочил рано проснувшийся хорунжий.
— Да кто ж его знает, — почесывал Гур под шапкой лысыну, который делал это всегда, когда не знал, как поступить в том или ином случае. — Ребята тут хорошие, а вот внизу аул... там то и я еще не был. Приезжают оттуда... Ну, да поживем, увидим... Молочка вот выпей! Главное, чтобы кобель на тебя опять не загавкал... Да и как утерпеть! И сам бы загавкал! Вишь, ты какой!
— Хуже Робинзона жил, станичник.
— Да что ты все про Робинзона талдычишь, а откелева ты, не говоришь...
— Да что говорить-то! Плохо, дедушка...
— Погоди, — перебил его Гур. — Я вот посмотрю: все ли с худобой управились? Кубыть никого нету...
— Видишь ты, дедушка, я к морю хочу пробраться...
— И ты в моряки хочешь? — кольнул Гур в бороду.
— Что ж делать? В горах долго не проживешь, а в станицу нельзя, всюду красные.
— А Хвостиков? Вить, вот говорят...
Хорунжий, сморщившись, отмахнулся...
— Ничего у него не выйдет.
— Как так? — подозрительно покосился Гур.
— Да так: голыми руками красных уже не возьмешь. И Фостиков к морю отступил... Эх, дедушка, не видал ты, как в Сочи было... — Хорунжий начал разматывать с ног проволоку. — Ноги затекли...
— Значит, правда? — насупился Гур.
— Что! — Удивился хорунжий.
— Да вот про сдачу...
— Да я-то сам откуда убежал? — рассматривая грязные ноги с синими рубцами, спрашивает хорунжий.
— Ведь я-то уже с поезда около Усть-Лабинской убежал!
— А моих ты там не видал? — быстро, быстро зашамкал Гур бородою...
— Кого?
— Петра и Стешку... Гуровых, Темижбекской станицы...
— В каком полку были?
— В первом Партизанском...
— Погрузились эти... В Крыму теперь.
У Гура засветились глаза, точно два стеклышка, на которые пал солнечный луч.
— Вить вот орлы! Крым и рым пройдут, а не сдадутся... — А ты, — строго посмотрел в глаза хорунжему, — ты тоже туда думки имеешь?
— Да.
— Пойду и я с тобой! Чево ж я тут буду барсуком сидеть? Съеденюсь с сынами и опять вдарим! Вдарим, ваше благородие, а?
* * *
Два дня и две ночи скрывал Гур хорунжего, пока не почувствовал, что черкесы, как будто, принюхиваются, и решил не скрываться. Потому — обидчивые они, черкесы то...
— Вить вот чудеса какие, ребята, — говорит он вечером пастухам, помогая им разбирать овец. — Родня ко мне приехала! Эй, Мишка, иди сюда, покажись ребятам.
Ожидавший этого хорунжий вышел. На нем была Гурова черкеска и шапка. Поздоровались.
— Большая родня? — не то серьезно, не то скрытой насмешкой спрашивает один.
— А как же! Моя бабушка и его бабушка были двоюродные сестры, — таким же тоном ответил Гур.
— О, это большой гость! — засмеялся черкес. И все смеются. Догадались или нет — черт же их разберет.
— Ты только вот от своей лихоманки освободись, — говорит Гур хорунжему в сакле, — а я уж все приготовлю...
Пять дней прошло в приготовлениях. Хорунжий заметно поправился.
— А дорогу то знаешь? — спрашивает его Гур, увидав, что хорунжий рассматривает какую-то потрепанную карту.
— По дороге-то как раз до чрезвычайки дойдем, — отвечает хорунжий.
— Знаю я это, потому и спрашиваю...
* * *
В один звездный, безлунный вечер, когда пастухи сбились в сакле, рассказывая о чудесах и страшных тайнах седого Кавказа, Гур и хорунжий вышли из сакли, осторожно прошли котловину и скрылись в ущелье.
(продолжение следует)
сентябрь 1936 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 205
стр. 1-8
Комментариев нет:
Отправить комментарий