Еф. Якименко
В дороге
(Из ненапечатанной повести)
В вагоне, где уселся Фома Макеевич с сыном, народу было немного. Пассажиры были все какие то разнокалиберные. Бурда вначале не обращал особого внимания на своих спутников, а был занят размещением своих мешков, заменяющих чемоданы. Чего, чего не было в этих мешках. Тут была черкеска, которую он оденет по приезде в Ставрополь; провизия, состоящая из хлеба, сала, цыплят и пр. Если бы посмотреть на ее количество, то можно было бы с уверенностью сказать, что Бурда едет в двухмесячное путешествие.
Разместив багаж, он достал люльку, набил ее табаком, закурил и уселся в углу, отдаваясь приятной мысли о будущности своего сына. Рано, правда, было думать о далекой будущности, но он все же тешил себя мыслью, что через 2—3 дня его сын будет принят в гимназию — будет принят первым. Фома Макеевич иначе и не представлял себе поступления сына в гимназию, как не первым...
Из этого размышления вывел Бурду громкий разговор, происходивший в соседнем купе.
— Ну, как Вы, станичник, сильно намазали дегтем Ваши сапоги, — говорил какой-то толстый, лысый господин в крахмальном воротничке, — прямо сидеть невозможно. Вы думаете, что всем приятен запах дегтя? Ведь это прямо невозможно проезжать в поезде по казацким губерниям, — везде сплошной запах дегтя, закончил незнакомец повышенным и раздраженным голосом.
Казак, к которому относились эти слова сначала смутился, но вскоре ответил незнакомцу, что поезд предназначен для всех пассажиров и что если кому не нравится запах дегтя — тот может не ездить через казачьи области поездом, а избирать себе другой способ передвижения; говорят же что уже „яропланы“ появились и можно летать по воздуху, закончил казак в смазанных дегтем сапогах, не без иронии в голосе.
Бурду претензия толстого господина удивила. — Подумай, какой „студент“, дегтем сапоги помазал так это ему помеха. Не македоном (Дешевая помада, которой пользуются в станицах девушки. Запах такой помады очень приятный) же их мазать! Хорошо, что я одел щигриновые сапоги, а то он, пожалуй, и меня не оставил бы в покое...
— А там какой-то станичник курит трубку, да такой проклятющий табак, что голова кружится, — послышался снова голос толстого господина, прервавшего рассуждение Бурды на счет дегтя.
— Э... Э... Это уже меня касается, подумал Бурда, но, нет чортов сын, ради твоего каприза не брошу же я курить, ведь вагон то для курящих и неизвестный городовик не может запретить мне курить...
— Эй, вы, гам, станичник, потушите свою фабрику, а то из Вашей трубки идет больше дыму, чем из паровозной трубы.
Сдержанный и уравновешенный Бурда, спокойно заявил толстому пассажиру:
— Если вы не переносите табачного дыму, то можете пересесть в вагон для некурящих...
— Правильно, правильно, послышались голоса казаков из разных концов вагона.
Кто-то из угла говорил: то ему дегтем воняет, то табачный дым мешает; подумаешь, яка цяця. Ведь не для него одного предоставлен вагон, твердили осмелевшие голоса пассажиров и этим несколько уняли строптивого господина.
Фома Макеевич, заставивший незнакомца замолчать, обратил на себя внимание других пассажиров, среди которых было немало и казаков. Пошли расспросы: какой станицы, куда кто едет, по какому делу и проч. Перешли разговоры на урожай, где как родила пшеница, ячмень, подсолнух... Казаки уже собрались в одно купе и всецело погрузились в разговор о земле, о хозяйстве, одним словом в вопросы насущного дня. Один казак, как то отвлекся от общего разговора и спросил Бурду.
— А Вы далеко, станичник, едете?
— Да... далеко. — Ответил Бурда как бы нехотя, в Ставрополь еду, определять сына в гимназию. При этом он указал рукой на маленького Харитона, сидевшего в углу и о чем-то думавшего.
Ответ Фомы Макеевича сразу возвысил его в глазах едущих.
— Правильно делаете, что выводите детей в люди, сказал уже немолодой казак с небольшой красивой бородой в каракулевой папахе с урядничьими галунами. — Вот у меня племянник учится в семинарии, один год ему остался. Трудно нашему брату, простому казаку, учить детей, — достатки не так большие, а на войсковой счет, хотя бы мальчик и хорошо учился, определить слишком трудно; к тому же все говорят: зачем Вам казакам грамота? У вас земля, вы живете богато, а того не знают, что паевой надел с каждым разделом все уменьшается, да и богатство то какое? Работаешь, работаешь, стягиваешься на хозяйство, подрос сын — справь на службу, пришел со службы, жени, если не женат до службы, отдели, построй хату, одним словом поставь на хозяйство. Вот и вертишься, как белка в колесе... Племянник мой сирота. Отец его умер в скором времени по возвращении с Дальнего Востока; сколько старались, чтобы сразу получить стипендию, так нельзя никак, два года платили и только на третий зачислили на казенный счет. А у его матери какие достатки? Сами понимаете, вдова, дети, сама ведет хозяйство, дети еще не так смышлены, чтобы помогать матери. Сама пашет, сама сеет, сама косит, словом, кругом сама. Помощь детей только и видна, что погоняют лошадей во время молотьбы. Правда, старший, который учится, во время каникул рвется к работе, больно до души ему наша привольная, необозримая степь, но мать его жалеет, ведь тоже устает, просидев целый год за книгами.
Помолчав немного, урядник продолжал:
— Отрадно, хотя не сын он мне, а племянник, а все же и мне приятно; поговоришь с ним и чувствуешь, что хотя и старше его, пожил на свете, многое видел, сам на службе был, домой урядником пришел, а он, не смотря на свою молодость, много больше знает и все толком пояснит. А что делает людей такими? Образованность... Там в семинарии их на скрипке играть учат, — любо послушать, когда племянник вечером начинает разыгрывать разные марши, вальсы, а уже как начнет играть наши казачьи песни, да еще тихонько и подпевает, то прямо душа рвется... Чего, чего только он не знает: и про Кухаренка, как его черкесы в плен взяли, как наших черноморцев насильно переселяли за Кубань, о той вольности, которая была здесь, когда казаки были сами себе хозяева... То так тогда понуришь голову, чтобы не видели тех слез, которые заиграют в глазах старого казака.
Тут голос урядника как бы немного оборвался; видно было, что он переживает и приятное и тяжелое состояние при воспоминании не так уже далекого прошлого. Он сожалел о временах, бывших до Кухаренко. Казаки, слушавшие с почтением повествование урядника, тоже молчали. С минуту тянулось это молчание, потом урядник продолжал:
— А теперь что? Кругом обрез, куда ни поткнись, везде препятствие. Куда ни кинь, везде клин, а темнота наша, да необразованность так бросается всем в глаза, что любой обманет тебя. Так вот я и говорю: нужно детей выводить в люди, нужно давать образование, чтобы им не пришлось тянуть лямку так, как тянем ее мы, заключил урядник.
Возгласы одобрения и сочувствия были ответом уряднику на его слова. Бурда с особым вниманием слушал урядника и тут же мысленно благодарил учителя, давшего ему совет, и радовался, что он намерен поставить сына на ноги.
В разговоре незаметно летело время. Поезд мчался с той же быстротой. О толстом господине все забыли. Харитон прильнул к окну и только изредка отрывался от него для того, чтобы сказать отцу: а вот там пашут, а там еще молотят.
Скоро поезд примчал наших путников к узловой станции М-ской, где встали все казаки-попутчики Бурды. Он остался с сыном, развязал мешок с провизией и приступил к обеду, предварительно принеся со станции кипятку для чая. Обед еще не был закончен, когда поезд тронулся, унося ближе к цели казака с сыном...
25 июня 1930 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 60
стр. 1-3
В дороге
(Из ненапечатанной повести)
В вагоне, где уселся Фома Макеевич с сыном, народу было немного. Пассажиры были все какие то разнокалиберные. Бурда вначале не обращал особого внимания на своих спутников, а был занят размещением своих мешков, заменяющих чемоданы. Чего, чего не было в этих мешках. Тут была черкеска, которую он оденет по приезде в Ставрополь; провизия, состоящая из хлеба, сала, цыплят и пр. Если бы посмотреть на ее количество, то можно было бы с уверенностью сказать, что Бурда едет в двухмесячное путешествие.
Разместив багаж, он достал люльку, набил ее табаком, закурил и уселся в углу, отдаваясь приятной мысли о будущности своего сына. Рано, правда, было думать о далекой будущности, но он все же тешил себя мыслью, что через 2—3 дня его сын будет принят в гимназию — будет принят первым. Фома Макеевич иначе и не представлял себе поступления сына в гимназию, как не первым...
Из этого размышления вывел Бурду громкий разговор, происходивший в соседнем купе.
— Ну, как Вы, станичник, сильно намазали дегтем Ваши сапоги, — говорил какой-то толстый, лысый господин в крахмальном воротничке, — прямо сидеть невозможно. Вы думаете, что всем приятен запах дегтя? Ведь это прямо невозможно проезжать в поезде по казацким губерниям, — везде сплошной запах дегтя, закончил незнакомец повышенным и раздраженным голосом.
Казак, к которому относились эти слова сначала смутился, но вскоре ответил незнакомцу, что поезд предназначен для всех пассажиров и что если кому не нравится запах дегтя — тот может не ездить через казачьи области поездом, а избирать себе другой способ передвижения; говорят же что уже „яропланы“ появились и можно летать по воздуху, закончил казак в смазанных дегтем сапогах, не без иронии в голосе.
Бурду претензия толстого господина удивила. — Подумай, какой „студент“, дегтем сапоги помазал так это ему помеха. Не македоном (Дешевая помада, которой пользуются в станицах девушки. Запах такой помады очень приятный) же их мазать! Хорошо, что я одел щигриновые сапоги, а то он, пожалуй, и меня не оставил бы в покое...
— А там какой-то станичник курит трубку, да такой проклятющий табак, что голова кружится, — послышался снова голос толстого господина, прервавшего рассуждение Бурды на счет дегтя.
— Э... Э... Это уже меня касается, подумал Бурда, но, нет чортов сын, ради твоего каприза не брошу же я курить, ведь вагон то для курящих и неизвестный городовик не может запретить мне курить...
— Эй, вы, гам, станичник, потушите свою фабрику, а то из Вашей трубки идет больше дыму, чем из паровозной трубы.
Сдержанный и уравновешенный Бурда, спокойно заявил толстому пассажиру:
— Если вы не переносите табачного дыму, то можете пересесть в вагон для некурящих...
— Правильно, правильно, послышались голоса казаков из разных концов вагона.
Кто-то из угла говорил: то ему дегтем воняет, то табачный дым мешает; подумаешь, яка цяця. Ведь не для него одного предоставлен вагон, твердили осмелевшие голоса пассажиров и этим несколько уняли строптивого господина.
Фома Макеевич, заставивший незнакомца замолчать, обратил на себя внимание других пассажиров, среди которых было немало и казаков. Пошли расспросы: какой станицы, куда кто едет, по какому делу и проч. Перешли разговоры на урожай, где как родила пшеница, ячмень, подсолнух... Казаки уже собрались в одно купе и всецело погрузились в разговор о земле, о хозяйстве, одним словом в вопросы насущного дня. Один казак, как то отвлекся от общего разговора и спросил Бурду.
— А Вы далеко, станичник, едете?
— Да... далеко. — Ответил Бурда как бы нехотя, в Ставрополь еду, определять сына в гимназию. При этом он указал рукой на маленького Харитона, сидевшего в углу и о чем-то думавшего.
Ответ Фомы Макеевича сразу возвысил его в глазах едущих.
— Правильно делаете, что выводите детей в люди, сказал уже немолодой казак с небольшой красивой бородой в каракулевой папахе с урядничьими галунами. — Вот у меня племянник учится в семинарии, один год ему остался. Трудно нашему брату, простому казаку, учить детей, — достатки не так большие, а на войсковой счет, хотя бы мальчик и хорошо учился, определить слишком трудно; к тому же все говорят: зачем Вам казакам грамота? У вас земля, вы живете богато, а того не знают, что паевой надел с каждым разделом все уменьшается, да и богатство то какое? Работаешь, работаешь, стягиваешься на хозяйство, подрос сын — справь на службу, пришел со службы, жени, если не женат до службы, отдели, построй хату, одним словом поставь на хозяйство. Вот и вертишься, как белка в колесе... Племянник мой сирота. Отец его умер в скором времени по возвращении с Дальнего Востока; сколько старались, чтобы сразу получить стипендию, так нельзя никак, два года платили и только на третий зачислили на казенный счет. А у его матери какие достатки? Сами понимаете, вдова, дети, сама ведет хозяйство, дети еще не так смышлены, чтобы помогать матери. Сама пашет, сама сеет, сама косит, словом, кругом сама. Помощь детей только и видна, что погоняют лошадей во время молотьбы. Правда, старший, который учится, во время каникул рвется к работе, больно до души ему наша привольная, необозримая степь, но мать его жалеет, ведь тоже устает, просидев целый год за книгами.
Помолчав немного, урядник продолжал:
— Отрадно, хотя не сын он мне, а племянник, а все же и мне приятно; поговоришь с ним и чувствуешь, что хотя и старше его, пожил на свете, многое видел, сам на службе был, домой урядником пришел, а он, не смотря на свою молодость, много больше знает и все толком пояснит. А что делает людей такими? Образованность... Там в семинарии их на скрипке играть учат, — любо послушать, когда племянник вечером начинает разыгрывать разные марши, вальсы, а уже как начнет играть наши казачьи песни, да еще тихонько и подпевает, то прямо душа рвется... Чего, чего только он не знает: и про Кухаренка, как его черкесы в плен взяли, как наших черноморцев насильно переселяли за Кубань, о той вольности, которая была здесь, когда казаки были сами себе хозяева... То так тогда понуришь голову, чтобы не видели тех слез, которые заиграют в глазах старого казака.
Тут голос урядника как бы немного оборвался; видно было, что он переживает и приятное и тяжелое состояние при воспоминании не так уже далекого прошлого. Он сожалел о временах, бывших до Кухаренко. Казаки, слушавшие с почтением повествование урядника, тоже молчали. С минуту тянулось это молчание, потом урядник продолжал:
— А теперь что? Кругом обрез, куда ни поткнись, везде препятствие. Куда ни кинь, везде клин, а темнота наша, да необразованность так бросается всем в глаза, что любой обманет тебя. Так вот я и говорю: нужно детей выводить в люди, нужно давать образование, чтобы им не пришлось тянуть лямку так, как тянем ее мы, заключил урядник.
Возгласы одобрения и сочувствия были ответом уряднику на его слова. Бурда с особым вниманием слушал урядника и тут же мысленно благодарил учителя, давшего ему совет, и радовался, что он намерен поставить сына на ноги.
В разговоре незаметно летело время. Поезд мчался с той же быстротой. О толстом господине все забыли. Харитон прильнул к окну и только изредка отрывался от него для того, чтобы сказать отцу: а вот там пашут, а там еще молотят.
Скоро поезд примчал наших путников к узловой станции М-ской, где встали все казаки-попутчики Бурды. Он остался с сыном, развязал мешок с провизией и приступил к обеду, предварительно принеся со станции кипятку для чая. Обед еще не был закончен, когда поезд тронулся, унося ближе к цели казака с сыном...
25 июня 1930 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 60
стр. 1-3
Комментариев нет:
Отправить комментарий