1-я часть
Владимир Куртин
Никанор Петрович Гур
До маленького горного селения А. Гур добрался поздно. Расковавшийся конь прихрамывал. Набитые мукой, салом и пышками сумы раскисли от дождя и шлепали коня по бокам, будто два надутых козьих меха. Подпруги отпустились, а Гуру никак не хотелось слезать с насиженных теплых подушек седла.
— Потерпи, Вася! — обращается Гур к коню. — Вот доедем до точки, сгарнизуемся и опять вдарим! Вдарим, Вася, а? Не будут же черти музлатые век над казаками измываться!
Гур не мог думать про себя. Все свои мысли он говорил вслух. Потому его и звали «Гур», вместо Гуров. Будто голубь гурчить: гур - гур...
Мимо него, обгоняя, проходили на рысях хмурые казаки, громыхали пулеметные двуколки...
При переправе через Кубань Гур как-то отбился от станичников и теперь гонялся за отступающими частями, надеясь найти своих сыновей — Стешку и Петра. На коротких, большею частью вынужденных, тревожных остановках, ему никто не мог толком объяснить, где могут быть его сыновья.
— Иди, дедушка, с нами, а там разберемся.
Гур не знал, где находится это «там», но твердо верил, что там «разберемся».
А все же, пока придут «там», разыскивал сыновей на каждой стоянке.
— Тут уж мы их непременно найдем! Найдем, Вася, а? — погладил коня по мокрой шее. — Найдем?
Влево от дороги рычит речка, вправо шумит лес. Забарабанил дождь, и как то совершенно неожиданно упала ночь: черная, сырая и бурная ночь горных ущелий.
Гур нащупал затвор винтовки.
— Найдем, Вася, а! Только бы добраться...
А когда добрались, было уже поздно: все хаты, дворы и сараи селения были забиты и Гур, после долгого блуканья по грязным уличкам, уперся в какую-то стенку и слез с коня.
— Кубыть баз, — заключил он по острому запаху раскисшего навоза. Шаря руками по стене, нащупал дыру. Всунул в нее сумы, а сам, запахнувшись буркой, лег на навоз около сум.
В селении, очевидно в правлении, играл духовой оркестр. Слышался невнятный шум и крики.
— И чему радуются? — ворчит Гур, поджимая на бурку ноги и запихивая иззябшие руки под пазуху полушубка. — Понабились, а мне, вот, ни сухого местечка нету... Конь не простудился бы... Вишь, как дрожит... Ну - ну, потерпи, Вася!
Конь, будто понимая, что и самому Гуру не легче, пригнул голову, перебирая губами на бурке.
— Голодный, небось... Ну, ничего, потерпи... — Ерзаючи, улегся поудобнее... — Н-да... А они радуются... Пропили Кубань, сукины дети... Пьяным - пьяно! Спрашиваю: какая тут часть? А они мне: «Мягкая, дедушка!». И смеются. Вишь вот, сукины дети! Я их дело спрашиваю, а они ругаются. Показать бы вам «мягкую» плетьми...
Прежде с жиру бесились, журавля водили. А как прос... Кубань... Вить вот говорил я им: ребята, с обоих боков нас бьют! Дык, нет! Нам, мол, только красные неприятели. А, по-моему — все они, черти музлатые, красные... В горах, мол, с черкесами сгарнизуемся и опять вдарим... Ну, да дай Бог! А уж Гур не дастся. Так ли, Вася?
Гуру тепло под буркой. Длинная борода его, завернутая вверх башлыком покрывала лицо и даже лоб под шапкой. Гур дышет в бороду и оттого ему кажется еще теплее. И из-под шапки от головы пар идет. Во всем теле приятный умор, как в бане после горячего веника. Так и лежал бы, не двигаясь, не меняя положения разомлевших членов.
— А — а? Ты, Вася? — уже в полудреме спрашивает Гур.
Конь натянул уздечку, дергает Гура за руку, а так хорошо держать ее под теплой пазухой...
— Ну, на! Поищи на базу... Может, что и найдешь... Дожились... Я вот говорил им: с обоих концов нас бьют. Ну, да ничего... соединимся с сынами. А войска то? Где же им, чертям пашлатым, супротив казаков! Вот как останемся сами, без мужлаев... Потому — нам Рассей не надо, а Кубани не дадим...
Думает вслух старый Гур. Шепчет свои думы в бороду, а в ушах все слабее отзывается бубанье оркестра, все невнятнее становится гомон забитой войсками узкой долины. Потом все смешалось в однообразное таканье дождя, шум невидимого леса да чавканье ног бродящего по базу коня.
* * *
Вить вот сколько у нас косилок развелось, — самодовольно показывает Гур Стешке, приехавшему на побывку. Слышь, как тарахтят, а?
Гур с сыном стоит на высоком кургане, а вокруг, до самой голубой границы неба, цокатят косилки, машут крыльями, выбрасывая из утробы тяжелые снопы пшеницы. И хозяин всех этих косилок, всей пшеницы, сам Никанор Петрович Гур.
— А, каково? Что, сынок? Знай наших!
Смотрят с кургана на все стороны. Всюду косилки, будто огромные птицы, покрыли поле. Как вдруг, из ясного неба над полем туча спустилась, а из тучи вороны посыпались. Да, какие! Не меньше косилок! Пало воронье на косилки и давай из-под них снопы хватать. Гур побежал с кургана, машет, кричит:
— Стешка, полохни!
Глядь, а вместо Стешки хомяк около норы стоит да колосья крозь зубы протягивает и водку из «мерзавчика» пьет.
Как же это я хомяка за Стешку принял? — подумал Гур, едва уклонившись от пропыхтевшего около неге паровика с молотилкой. Бежит Гур в сторону, а на него прут другие молотилки. И на каждой зубари-иногородние. Пхают они снопы в барабан, а в чувалы кровь льется.
Испугался Гур, с места сойти не может. Машинист кричит:
— Ай - да! Ай - да! — И льет в котел паровика фотоген.
Дернул Гур себя за бороду, да как закричит: Разорвет!
А оно и взаправду: треснул паровик...
Гур проснулся. Сонные глаза еще ухватили блеск разорвавшегося снаряда... Где-то строчат пулеметы. Вскочил Гур. Спешит: топотят кони, цокают двуколки. Кинулся к коню — нет его. Закружился, застонал: — Вася!
Сердцем чует, что большевики уже не далеко. Схватил сумы, винтовку... Бежит на дорогу... Из гумна двуколка выскочила. Хлещет казак коня по обоим бокам. Гур к нему:
— Возьми, родной!
Трахнул снаряд. Зафурлыкал. Зачмокала шрапнель. Казак к самому крупу согнулся. Хлещет. Бежит Гур за двуколкой.
— Возьми! Сынок! Станичник!
Не догоню... Останусь...
Запекло что-то в сердце, защекотало по всему телу, молодость напомнило... Грохнулся Гур на дорогу, заплакал.
Бросили... Оставили... И Васю взяли... Так, детки... большевикам, значит.
Вдруг встрепенулся: сзади, по дороге, конский топот. Разгладил бороду. Посмотрел на реку, на камни, что нависли над дорогою.
Быстро взметнул сумы, схватил винтовку и, гонимый вековым казачьим инстинктом быстрого приспособления к обстановке, вскарабкался на камни. Топот еще далеко. За селом, с той стороны, куда ушли казаки, цокотит пулемет. В селе еще тихо. Заря.
— Ага! Это уж — никак нет! Гур не сдается. Гура так не возьмешь.
Выше и выше взбирается Гур. Сосны высокие да ели. Мягко идти по слежавшейся хвое. Выше и выше...
— Так, значит. Думаете, что старый Гур обуза. Ну, нет: Гур не останется товарищам...
В висках у Гура стучит. Горло, — будто стиснутая железная трубка, в которой заржавел язык. Но Гур идет все выше и выше. Уже не думает ни вслух, ни про себя. И только время от времени из желто-белых усов вылетает хриплый свист: тьак... тьак...
Проплыл, цепляясь за деревья, туман. Заморосил мелкий дождь. Тихо в лесу. Только слышно, как где то гукает пушка. Да сердце у Гура под газырями колотится. Сел под елку. Из сум достал мокрые, облепленные клочками «освага» пышки. Жует...
— Улетели, значит, орлы... А меня, как старого кобеля, оставили... Но Гур не пропадет. Бирюком буду жить, пока они там згарнизуются...
— Бьются, — прислушался он к далекому гулу. Ишь, как ухают... Наши, али ихние? Должно быть — наши...
— А чевож это я на носу нюни распустил? Куда ж мне с ними, молодыми-то! Только, вот, Вася... — И Гур, неожиданно для самого себя, заплакал... — Выходил... Берег... На руках, можно сказать... Вася. Черти проклятые!
Текут старческие слезы. Мелкие, нудные. Как и этот дождь, что падает не из высокого облака, а из тумана, что зацепился за верхушки сосен...
Но у Гура мысль непосидячая: утирает кулаком слезы, а острое око степняка ровные, гладкие стволы бука меряет.
— Стешку отделить собирались... Вот бы ему домишка был!
— Чирики нужно беречь... — Поправил задники. Связал сумы. — Пойду.
Гур не знал, куда нужно идти. Гур знал, от кого нужно уйти. Гур шел в горы, куда уходили и все казаки. И Гур пошел в горы.
Долго подымался, обходя широкие купы елок, опустивших свои веерообразные ветки до самой земли. Вы шел на равнину. Лес тут был реже, а по лесу большие поляны. С полян снеговые горы казались близко — рукой подать!
— Уж где-нибудь выйду... Стешка-то, небось, и Петро и сами ищут... Только бы не напороться, — думает Гур, глядя на бесконечные вереницы лесистых вершин.
— Глянь, коза? — удивленно вскрикнул Гур, увидав на опушке поляны дикую козу, которая, навострив уши, чутко следила за ним. Но только было Гур вскинул винтовку, она в один скок скрылась в лесу.
— И лучше... ни к чему она мне.
В поляны с густой прошлогодней травой и огромными дубами уперлись каменные бугры. Между ними, по ярам, шумела вода. В одном таком яру, около самого потока, Гур увидел тропинку. Поток падал с камня на камень, шумел так, что Гур не слышал и свои мысли, вертевшиеся и скакавшие в его мозгу, как и этот поток.
(продолжение следует)
август 1936 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 203
стр. 3-7
Владимир Куртин
Никанор Петрович Гур
До маленького горного селения А. Гур добрался поздно. Расковавшийся конь прихрамывал. Набитые мукой, салом и пышками сумы раскисли от дождя и шлепали коня по бокам, будто два надутых козьих меха. Подпруги отпустились, а Гуру никак не хотелось слезать с насиженных теплых подушек седла.
— Потерпи, Вася! — обращается Гур к коню. — Вот доедем до точки, сгарнизуемся и опять вдарим! Вдарим, Вася, а? Не будут же черти музлатые век над казаками измываться!
Гур не мог думать про себя. Все свои мысли он говорил вслух. Потому его и звали «Гур», вместо Гуров. Будто голубь гурчить: гур - гур...
Мимо него, обгоняя, проходили на рысях хмурые казаки, громыхали пулеметные двуколки...
При переправе через Кубань Гур как-то отбился от станичников и теперь гонялся за отступающими частями, надеясь найти своих сыновей — Стешку и Петра. На коротких, большею частью вынужденных, тревожных остановках, ему никто не мог толком объяснить, где могут быть его сыновья.
— Иди, дедушка, с нами, а там разберемся.
Гур не знал, где находится это «там», но твердо верил, что там «разберемся».
А все же, пока придут «там», разыскивал сыновей на каждой стоянке.
— Тут уж мы их непременно найдем! Найдем, Вася, а? — погладил коня по мокрой шее. — Найдем?
Влево от дороги рычит речка, вправо шумит лес. Забарабанил дождь, и как то совершенно неожиданно упала ночь: черная, сырая и бурная ночь горных ущелий.
Гур нащупал затвор винтовки.
— Найдем, Вася, а! Только бы добраться...
А когда добрались, было уже поздно: все хаты, дворы и сараи селения были забиты и Гур, после долгого блуканья по грязным уличкам, уперся в какую-то стенку и слез с коня.
— Кубыть баз, — заключил он по острому запаху раскисшего навоза. Шаря руками по стене, нащупал дыру. Всунул в нее сумы, а сам, запахнувшись буркой, лег на навоз около сум.
В селении, очевидно в правлении, играл духовой оркестр. Слышался невнятный шум и крики.
— И чему радуются? — ворчит Гур, поджимая на бурку ноги и запихивая иззябшие руки под пазуху полушубка. — Понабились, а мне, вот, ни сухого местечка нету... Конь не простудился бы... Вишь, как дрожит... Ну - ну, потерпи, Вася!
Конь, будто понимая, что и самому Гуру не легче, пригнул голову, перебирая губами на бурке.
— Голодный, небось... Ну, ничего, потерпи... — Ерзаючи, улегся поудобнее... — Н-да... А они радуются... Пропили Кубань, сукины дети... Пьяным - пьяно! Спрашиваю: какая тут часть? А они мне: «Мягкая, дедушка!». И смеются. Вишь вот, сукины дети! Я их дело спрашиваю, а они ругаются. Показать бы вам «мягкую» плетьми...
Прежде с жиру бесились, журавля водили. А как прос... Кубань... Вить вот говорил я им: ребята, с обоих боков нас бьют! Дык, нет! Нам, мол, только красные неприятели. А, по-моему — все они, черти музлатые, красные... В горах, мол, с черкесами сгарнизуемся и опять вдарим... Ну, да дай Бог! А уж Гур не дастся. Так ли, Вася?
Гуру тепло под буркой. Длинная борода его, завернутая вверх башлыком покрывала лицо и даже лоб под шапкой. Гур дышет в бороду и оттого ему кажется еще теплее. И из-под шапки от головы пар идет. Во всем теле приятный умор, как в бане после горячего веника. Так и лежал бы, не двигаясь, не меняя положения разомлевших членов.
— А — а? Ты, Вася? — уже в полудреме спрашивает Гур.
Конь натянул уздечку, дергает Гура за руку, а так хорошо держать ее под теплой пазухой...
— Ну, на! Поищи на базу... Может, что и найдешь... Дожились... Я вот говорил им: с обоих концов нас бьют. Ну, да ничего... соединимся с сынами. А войска то? Где же им, чертям пашлатым, супротив казаков! Вот как останемся сами, без мужлаев... Потому — нам Рассей не надо, а Кубани не дадим...
Думает вслух старый Гур. Шепчет свои думы в бороду, а в ушах все слабее отзывается бубанье оркестра, все невнятнее становится гомон забитой войсками узкой долины. Потом все смешалось в однообразное таканье дождя, шум невидимого леса да чавканье ног бродящего по базу коня.
* * *
Вить вот сколько у нас косилок развелось, — самодовольно показывает Гур Стешке, приехавшему на побывку. Слышь, как тарахтят, а?
Гур с сыном стоит на высоком кургане, а вокруг, до самой голубой границы неба, цокатят косилки, машут крыльями, выбрасывая из утробы тяжелые снопы пшеницы. И хозяин всех этих косилок, всей пшеницы, сам Никанор Петрович Гур.
— А, каково? Что, сынок? Знай наших!
Смотрят с кургана на все стороны. Всюду косилки, будто огромные птицы, покрыли поле. Как вдруг, из ясного неба над полем туча спустилась, а из тучи вороны посыпались. Да, какие! Не меньше косилок! Пало воронье на косилки и давай из-под них снопы хватать. Гур побежал с кургана, машет, кричит:
— Стешка, полохни!
Глядь, а вместо Стешки хомяк около норы стоит да колосья крозь зубы протягивает и водку из «мерзавчика» пьет.
Как же это я хомяка за Стешку принял? — подумал Гур, едва уклонившись от пропыхтевшего около неге паровика с молотилкой. Бежит Гур в сторону, а на него прут другие молотилки. И на каждой зубари-иногородние. Пхают они снопы в барабан, а в чувалы кровь льется.
Испугался Гур, с места сойти не может. Машинист кричит:
— Ай - да! Ай - да! — И льет в котел паровика фотоген.
Дернул Гур себя за бороду, да как закричит: Разорвет!
А оно и взаправду: треснул паровик...
Гур проснулся. Сонные глаза еще ухватили блеск разорвавшегося снаряда... Где-то строчат пулеметы. Вскочил Гур. Спешит: топотят кони, цокают двуколки. Кинулся к коню — нет его. Закружился, застонал: — Вася!
Сердцем чует, что большевики уже не далеко. Схватил сумы, винтовку... Бежит на дорогу... Из гумна двуколка выскочила. Хлещет казак коня по обоим бокам. Гур к нему:
— Возьми, родной!
Трахнул снаряд. Зафурлыкал. Зачмокала шрапнель. Казак к самому крупу согнулся. Хлещет. Бежит Гур за двуколкой.
— Возьми! Сынок! Станичник!
Не догоню... Останусь...
Запекло что-то в сердце, защекотало по всему телу, молодость напомнило... Грохнулся Гур на дорогу, заплакал.
Бросили... Оставили... И Васю взяли... Так, детки... большевикам, значит.
Вдруг встрепенулся: сзади, по дороге, конский топот. Разгладил бороду. Посмотрел на реку, на камни, что нависли над дорогою.
Быстро взметнул сумы, схватил винтовку и, гонимый вековым казачьим инстинктом быстрого приспособления к обстановке, вскарабкался на камни. Топот еще далеко. За селом, с той стороны, куда ушли казаки, цокотит пулемет. В селе еще тихо. Заря.
— Ага! Это уж — никак нет! Гур не сдается. Гура так не возьмешь.
Выше и выше взбирается Гур. Сосны высокие да ели. Мягко идти по слежавшейся хвое. Выше и выше...
— Так, значит. Думаете, что старый Гур обуза. Ну, нет: Гур не останется товарищам...
В висках у Гура стучит. Горло, — будто стиснутая железная трубка, в которой заржавел язык. Но Гур идет все выше и выше. Уже не думает ни вслух, ни про себя. И только время от времени из желто-белых усов вылетает хриплый свист: тьак... тьак...
Проплыл, цепляясь за деревья, туман. Заморосил мелкий дождь. Тихо в лесу. Только слышно, как где то гукает пушка. Да сердце у Гура под газырями колотится. Сел под елку. Из сум достал мокрые, облепленные клочками «освага» пышки. Жует...
— Улетели, значит, орлы... А меня, как старого кобеля, оставили... Но Гур не пропадет. Бирюком буду жить, пока они там згарнизуются...
— Бьются, — прислушался он к далекому гулу. Ишь, как ухают... Наши, али ихние? Должно быть — наши...
— А чевож это я на носу нюни распустил? Куда ж мне с ними, молодыми-то! Только, вот, Вася... — И Гур, неожиданно для самого себя, заплакал... — Выходил... Берег... На руках, можно сказать... Вася. Черти проклятые!
Текут старческие слезы. Мелкие, нудные. Как и этот дождь, что падает не из высокого облака, а из тумана, что зацепился за верхушки сосен...
Но у Гура мысль непосидячая: утирает кулаком слезы, а острое око степняка ровные, гладкие стволы бука меряет.
— Стешку отделить собирались... Вот бы ему домишка был!
— Чирики нужно беречь... — Поправил задники. Связал сумы. — Пойду.
Гур не знал, куда нужно идти. Гур знал, от кого нужно уйти. Гур шел в горы, куда уходили и все казаки. И Гур пошел в горы.
Долго подымался, обходя широкие купы елок, опустивших свои веерообразные ветки до самой земли. Вы шел на равнину. Лес тут был реже, а по лесу большие поляны. С полян снеговые горы казались близко — рукой подать!
— Уж где-нибудь выйду... Стешка-то, небось, и Петро и сами ищут... Только бы не напороться, — думает Гур, глядя на бесконечные вереницы лесистых вершин.
— Глянь, коза? — удивленно вскрикнул Гур, увидав на опушке поляны дикую козу, которая, навострив уши, чутко следила за ним. Но только было Гур вскинул винтовку, она в один скок скрылась в лесу.
— И лучше... ни к чему она мне.
В поляны с густой прошлогодней травой и огромными дубами уперлись каменные бугры. Между ними, по ярам, шумела вода. В одном таком яру, около самого потока, Гур увидел тропинку. Поток падал с камня на камень, шумел так, что Гур не слышал и свои мысли, вертевшиеся и скакавшие в его мозгу, как и этот поток.
(продолжение следует)
август 1936 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 203
стр. 3-7
Комментариев нет:
Отправить комментарий