5-я часть
Владимир Куртин
Отара в степи
(окончание)
В начале сентября личман перевел отару ближе к Кирпилям. Ранней зарею вся отара, вытянувшись «колодою», следуя за козлами, перешла по узкой гребле «Широкую балку» и, не спеша, пошла в юго-западном направлении. Личман хотел использовать последние недели хорошей погоды, чтобы на привольной паше набить овцам сала.
Место для коша выбрали верстах в 15 к западу от гребли и в 3-4 верстах к северу от Кирпилей, где было довольно копаней, а густые терны защищали кош от зимней хуги.
Личман ожидал снежную зиму, которая, по его приметам, надвигалась на Черноморию вслед за иногородними. А иногородних в это лето туда привалило немало. Уже и в степи наталкивался личман со своею отарою на широкие шеренги косарей-москалив. Позвякивая косами, гулко екая и перебраниваясь, брили они красавицу степь. Часто то один, то другой из них наклонялись, захватывали горсть земли, растирали ее на ладони, нюхали, чхали, цмокали, потом екали что-то остальным, на что те тоже запускали руку в нетронутую еще землю и, в свою очередь, растирали ее, нюхали, екали...
Дорош и Андрий, никогда до тех пор не видавшие таких космоголовых людей, опершись на гирлиги, молча, подолгу глядели на них, не понимая ни их говора, ни нюханья земли.
— Шо то воны роблять? — Спросил однажды Дорош личмана.
— Шо роблять?! Зэмлю нашу нюхають. А колы добрэ пронюхають, так стилькы их сюды навалыть, шо нэ тилькы нашим овэчатам, а и нам миста нэ будэ. От воны шо роблять...
— Та видкиля ж их стилькы?
— 3 России... Там кожный пан мае их по двадцять, трыдцать сот. А дэ-хто ще и бильше...
— И уси косари?
— Ни... Тых другых бачив я вже по куринях...
— А шо роблять?
— Шо роблять?! — с сердцем крикнул личман. — Козакив та жинок обдурюють!
Дорош никак не мог взять в толк, как это они могут быть — панськи.
— Хиба ж воны вивци, чи шо?
— От бачиш, и сам роскумэкав!
Но Дорош нэ «роскумэкав». Вивци е вивци, а чоловик е чоловик. А як цэ воно так, шо чоловик нэ свий, а панськый, цього вин так и нэ зрозумив... Но расспрашивать личмана дальше не решался. Бо дуже сэрдытый був пан личман, як тилькы побачить було иногородних, або хто роспытувать його почнэ про ных...
Осень выдалась сухая. По безоблачному небу плывут легкие паутины. Ночами на степь падают стаи перелетных птиц, а с небесной вышины доносится грустно-тревожная перекличка журавлей. Сухая, никем не мятая трава шуршит, точно камыш. Дует сухой восточный ветер, от которого у чабанов лопается кожа, а у овец и собак слезятся глаза. В холодные темные ночи на горизонте видны отблески далеких степных пожаров, этого настоящего наказания Божьего для всего живущего в степи.
В конце сентября перед самым праздником Покрова Пресвятой и Пречистой Богородицы отара широким кругом разбрелась по ровной, чуть-чуть наклоненной к северо-западу степи... Кругом, насколько хватило зоркое чабанское око, ни одного деревца, ни одного куста. По чистой траве, лишь кое-где испещренной синим «черкесом» да колючим кураем, катятся волны. На северо-востоке маячит триногая вышка Брюховецкого кордона. Дорош в накинутой на плечи свитке, повернувшись за ветром, смотрит, как одна за другою бегут к юго-западу травяные волны разливаются широкими веерами, кружат бурунами в курае... У его ног сидит верный Хапай. Он не отвернулся от ветра, как Дорош, но своей широкой мордой будто сечет воздушные струи... Лохматая, выцветшая шерсть треплется по ветру, отчего крупный и нескладный волкодав кажется еще более крупным и еще более нескладным. Дорош замечает, что Хапай к чему-то принюхивается. Вдруг он взвизгнул, а шерсть и против ветра ощетинилась. Дорош быстро повернулся. Подвывая, Хапай приютился у его ног. Осмотрелся Дорош. Вблизи — никого. Да так и должно быть. Не воет волкодав, когда чует зверя. Что-то другое грозит, что пострашнее зверя... Осмотрелся лучше: на востоке, во мгле осеннего суховея, появилось бледно-желтое облачко. Взвилось другое. Растаяло. Появилось на другом месте. Потянуло едва ощутимой гарью.
— Пу-жарь! Пужарь! — завопил Дорош и бросился к овцам. Густо сбивши овец, Дорош и Андрий с зажженными пучками сена бросились на западную, подветренную, сторону от отары и запалили степь. Затрещал сухой курай, заклубились, заплясали красно-желтые языки. Полетели искры. Замотались зайцы... Личман бегает, топчет недогоревшую траву, чтобы пожар не шел против ветра. То же самое делали Андрий и Дорош. А с востока уже летит высокая огневая стена пожара, полыхает пламя, кружатся вихри, падает черная сажа...
— Цо, цо, балабий! Цо, цо! — кричит, надрываясь, личман.
Верные цапы несутся на зов, а за ними огромными гуртами, сбитые, ошалелые овцы. Личман ведет овец по черной стерне вслед за убегающим пожаром. Чабаны, идя перед овцами, ногами и свитками гасят догорающие и дымящиеся кусты «черкеса». Каждый из них знает, что если овец охватит дым — ни собаки, ни цапы, никакая сила на свете не сдвинет отару с места и все овцы погибнут. Едва сбили отару на пожарище, отвели с подгона, как до восточного края выжженной степи уже долетели огненные языки, завертелись вихрями, вздыбились к небу, желтым дымом просвистели высоко над отарою.
— Слава Тоби, Пречистая! — Вздохнули облегченно чабаны, крестясь набожно.
Остановили один пожар, пустив под ветер другой. И летит огненная буря по широкой степи, сжигая и душа в дыму все живое. С больным тоскливым писком вьются в дыму бесчисленные птицы, по пепелищу снуют обезумевшие от страха грызуны, хищные звери налетают на собак, чабанов и овец, неспособные не только нападать, но и защищаться. Ничего так не боятся степные хищники, как степного пожара. Да и нет ничего страшнее степного пожара при свирепом осеннем суховее!
Две недели дул, не переставая, сухой северо-восточный ветер. Поблекла степь. Пересохли копани. Отара откочевала верст за 20 к западу.
После шести дней «бабьего лета» пошел дождь. Растворились небесные хляби, растворился степной чернозем... А ночь длинная, темь — непроглядная... Сверху сеет дождь, а под ногами чавкает размокшая земля...
Овцы неспокойны. То и дело дико шарахаются в разные стороны. Хрипло лают собаки...
Всю долгую ночь мокрые, иззябшие чабаны на стороже около отары. Ни одного спокойного часа, ни одной минуты отдыха, ни одного сухого местечка для отдыха. Собаки будто взбесились: только что свернутся на своих подстилках-дулеях — уже слышат: к овцам подкрадывается волк. Грозно зарычав, вскочат, ощетинятся мокрою шерстью. Бросятся во тьму... А серый дьявол уж на другом месте полахнул овец. Навалят гуртом, разорвут одного, а с другой стороны тырла 3-4 волка уже вскочили в отару и направо, налево, выхватывают шматки мяса из тесно сбившихся овец... Улюлюкают, кричат чабаны, колотят гирлигами. Подоспеют собаки. Завяжется бой, смертный бой заклятых врагов. В ночной тьме рычат, хрипят, захлебываются от ярости, визжат от боли, лают и завывают, клецают челюстями собаки и волки...
* * *
Мудрый пан личман. Чабанское дело хорошо знает. После разорения Сичи у волохов чабанувать научился. Знает он свою отару. Все инстинкты овец, все их радости, заботы, желания и боли известны ему. По блеянью, ходу, положению головы, едва заметным движениям, знает он, что происходит в их робких сердцах и не особенно умных головах. Личман хорошо знает степь. Знает и плавни. Знает что после внезапно наступивших из-за «бабьего лета» дождей опять прояснится небо. Будет еще теплая тихая погода, прерываемая на день-три жестокою хугою... Подвел отару ближе к лиманам, от которых в степь протягивается длинными рукавами камыш. А за этими рукавами, как за высокими стенами, он не боится зимней фуги. Чтобы отара не сбивалась прегусто на паше, личман выделил шматок сот в пять-шесть и дал его Андрию и новому чабану Василю.
Днем отары ходят отдельно, версты на три-четыре одна от другой; на ночь тырлуются вместе.
Иззябшие за долгую ночь овцы на паше идут быстро. Чабаны должны иметь много сноровки, чтобы на таком ходу удержать отару в руках. Должны зорко следить за переменчивой погодою и местом, чтобы к вечеру не очутиться на незащищенном месте и не быть врасплох застигнутыми хугою.
* * *
Был невеселый, пасмурный день. Будто пряди чесаной шерсти, протянулись облака с северо-востока к юго-западу. В нахлынувшем ночью с лиманов сыром воздухе глухо и тупо отзывается блеяние отары. Покрики и посвистывание чабанов не разлетаются хлесткими бичами с одного конца отары на другой, но будто подраненные птицы вяло трепыхаются в мутной дымке насыщенного до отказа водяными парами зимнего дня. Собаки и не пробовали лаять. С опущенными вниз хвостами, злые на весь свет, бродят они вокруг отары, избегая одна другую. А если столкнутся, вступают в драку без всякой причины. А потому, что причины для драки не было, дерутся и грызутся зверски.
Стая ворон увязалась за отарою. Перелетят 200- 300 шагов и сядут. Склонив голову на бок, одним глазом невозмутимо смотрят на проходящих овец. Время от времени значительно каркнут. Те, мимо которых пройдут задние овцы, поднимаются и, перелетев до передних, опять рассядутся. Уткнув головы, нахлобучившись так, что из перьев торчит только прямой черный клюв, немигающими глазами провожают овец. Будто уверенные в чем-то неизбежном, терпеливо ожидают...
Далеко отвел свой шматок Андрий. Уже едва виднеется желтая полоса камыша, за которой осталась отара.
— К вечеру, — думает Андрей, успею обогнуть Камышевскую балку и присоединюсь к отаре. Там за камышами и тырлуватъ будем.
Около полудня собаки подняли стаю стрепетов. С громким фырканьем поднялись они, пролетели немного, сели, разбежались по траве. Андрий хоть и не такой охотник, как Дорош. все же не утерпел и стал гоняться за стрепетами. Жирные, тяжелые на лету, стрепета больше надеялись на защитную окраску своих перьев: плюхнут на землю, втянут голову в перья — ни дать, ни взять старая, покрытая сухой травой, кротовина.
Два стрепета убил Андрий своею тяжелою гирлигою.
Задымил костер. Наткнули птиц на вертел... Свежий ветерок дунул в огонь. Веселей затрещал бурьян, ухватились жаром сухие ветки. Каплет на огонь жир с зарумянившихся птиц. Дразнит запах печеной дичи. Усевшись поодаль, собаки жадно втягивают запах дичи, умиленно поглядывают на поворачивающееся на вертеле мясо... Ярко горит жар. Будто кто непрестанно поддувает в него сбоку. Но Андрей не смотрит по сторонам: глаз не сводит с румяных стрепетов. А если бы поднялся и посмотрел на небо, увидал бы, что погода исподтишка переменилась. Стало холоднее. По небу бегут редкие серые тучи.
—- Готово... Сидаймо, Васылю!
Не успели чабаны поесть дичину, как дунул ветер в костер, бросил на них пеплом, закрутил шерстью овец. Андрий повернулся.
— Шо за прычина? Нэначе вэчир блызько?
А на восточной стороне облака будто уже к самой степи опустились.
— Васыль, чи то нэ хуга?
— А вже ж...
Осмотрелся Андрий. Нэма куды прыхылыты овэчат: ривно, як на долони.
Разом стемнело. Поднялись вороны и с зловещим карканьем закружились над овцами. Заблеяли овцы, пряча одна под другую головы.
— Цо, цо, балабий! Цо, цо!
Ведет Андрий цапив к югу. Тронулись за ними и овцы. Василь с собаками с подветренной стороны идет, чтобы овцы не повернули под ветер...
Закружилась снежная пыль, будто мгла. Засвистела буря: повалил шматками липкий снег.
— Цо, цо, балабий! Цо, балабий!
Ветер бьет в левое ухо, но Андрий не натягивает на голову шлык, чтобы не потерять направление.
— Цо, цо, балабий! Цо, цо!
Козлы гнут головы вправо; овцы идут уж боком, напирают на Василия и собак, сбивая их вправо. На левом боку овец уже налепился снег. Угнув головы, уже не идут, а бегут овцы, все более и более забирая вправо. Василь и собаки гонят их влево. Середина смешалась, высунули головы, а ветер швыряет в них снегом, слепит глаза. Не выдержала середина, повалила вправо, за ветром. Шматок разорвался. Сбив Василя с ног, понеслись овцы на запад. Одна за другой поворачивают и бегут за ними и те овцы, что шли за Андрием. Повернул за теми и Андрий. Еще кричит бедняга:
— Балабий! Цо, балабий!
Свистит завирюха. Кружат мириады снежных хлопьев. Отчаянно ревут и блеют овцы. А ветер гонит их и гонит на запад. Андрий и Василь бегут за ними. Собаки жмутся к ногам, жутко подвывают. Чабаны потеряли местность: ни где находятся, ни куда идут, ни какое сейчас время ночи... Еще чуют перед собою с сотню овец, а где другие: спереди, сзади? Или уже ввалились в какую глубокую балку и стынут в воде.
— Пропалы вивци!
Бегут чабаны. Гонит их метелица. Летит, кружит и падает снег. Но уже не липнет. Шуршит, поскрипывает под ногами. И уже летит не только с неба, но и с земли.
В кромешной тьме появляются светящиеся зелено-красные точки, собаки ежатся, тихо воют...
Вдруг Андрий увидел перед собою белую, дымящуюся паром долину.
— Лиман! Пропала моя головонька!
Кинулись чабаны наперед овцам, чтобы хоть часть оттеснить от берега, но уже свалилась одна с высокого обрыва, а за ней, на диком беге, устремились остальные... Точно белая пена с Ненаситяцького порога падают десятками овцы с высокого обрыва в воду...
Бросил Андрий шапкой о землю. Размахнулся гирлигою, полетела в волны длинная чабанская гирлига...
— Овэчата мои, овэчата! — Голосит несчастный Андрий. Васыль около него стоит, тупо смотрит на поглотивший их овец лиман...
А над лиманом гудит метелица. Кружатся снежные вихри. Бегут, разбегаются злые ветры; шумят, налетая на берег, и рокочут, оттягиваясь назад, тяжелые, со снегом смешанные, волны... Воет и стонет хуга. Жутко завывают под обрывом собаки...
Всю ночь простояли чабаны на обрыве. Утром прояснилось. Снег перестал. Стих ветер...
Внизу, в пенистых волнах, бьются о берег, отплывают, погружаются в воду, всплывают, переворачиваются сотни овечьих туш... А над ними кружатся вороны. Черными тучами нахлынули на лиман. С диким кряканьем падают на вздувшиеся туши... Клюют... Крячут... Взлетают. Опять садятся...
С трудом отогнав от берега воющих собак, чабаны пошли искать отару.
Поздно вечером набрели на копны сена. Теперь отара была уже недалеко. Пустив вперед собак, после добрых двух часов хода подошли к кошу. Круглый камышовый кош чернел среди ровной белой степи. Поодаль от него чернела и дымилась землянка. С громким радостным лаем встретились собаки. Из землянки вышел Дорош, за ним Охрим.
— Андрий, чи це ты? А дэ ж вивци?
Андрий только махнул рукою...
В просторной землянке, с обшитым камышом и соломою стенами, старый личман. даже не посмотрев на вошедших чабанов, посасывая люльку, растирал на коже соль для овец.
Андрий крякнул. Переступил с ноги, на ногу. Ему не полагалось заговаривать первому. А личман и головы не поднял.
Наконец, личман сгреб на середину соль, отодвинул кожу...
— Завтра иды до хазяина, тилькы тоби вже нэ чабанувать...
Утром, когда Дорош поднялся, чтобы набросать в кош сена, Андрий вышел из землянки.
— Бувай здоров, Дороше!
— Бувай здоров! А куды ж ты?
— До хазяина нэ пиду...
— А куда?
— До пластунив прыстану!
Воткнув вилы в сено, долго стоял Дорош у копыци, провожая глазами удаляющегося Андрия. А когда за мглою морозного утра скрылась его грузная фигура, Дорош глубоко вздохнул:
— Чекай там и мэнэ! Вже нэ забарюсь довго!
Крякнул, Плюнул в руки, схватил вилы н начал бросать в кош пласты слежавшегося сена.
В коше на тысячу ладов блеяли и мекекекали овцы...
(окончание)
25 февраля 1935 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 169
стр. 14-15
Владимир Куртин
Отара в степи
(окончание)
В начале сентября личман перевел отару ближе к Кирпилям. Ранней зарею вся отара, вытянувшись «колодою», следуя за козлами, перешла по узкой гребле «Широкую балку» и, не спеша, пошла в юго-западном направлении. Личман хотел использовать последние недели хорошей погоды, чтобы на привольной паше набить овцам сала.
Место для коша выбрали верстах в 15 к западу от гребли и в 3-4 верстах к северу от Кирпилей, где было довольно копаней, а густые терны защищали кош от зимней хуги.
Личман ожидал снежную зиму, которая, по его приметам, надвигалась на Черноморию вслед за иногородними. А иногородних в это лето туда привалило немало. Уже и в степи наталкивался личман со своею отарою на широкие шеренги косарей-москалив. Позвякивая косами, гулко екая и перебраниваясь, брили они красавицу степь. Часто то один, то другой из них наклонялись, захватывали горсть земли, растирали ее на ладони, нюхали, чхали, цмокали, потом екали что-то остальным, на что те тоже запускали руку в нетронутую еще землю и, в свою очередь, растирали ее, нюхали, екали...
Дорош и Андрий, никогда до тех пор не видавшие таких космоголовых людей, опершись на гирлиги, молча, подолгу глядели на них, не понимая ни их говора, ни нюханья земли.
— Шо то воны роблять? — Спросил однажды Дорош личмана.
— Шо роблять?! Зэмлю нашу нюхають. А колы добрэ пронюхають, так стилькы их сюды навалыть, шо нэ тилькы нашим овэчатам, а и нам миста нэ будэ. От воны шо роблять...
— Та видкиля ж их стилькы?
— 3 России... Там кожный пан мае их по двадцять, трыдцать сот. А дэ-хто ще и бильше...
— И уси косари?
— Ни... Тых другых бачив я вже по куринях...
— А шо роблять?
— Шо роблять?! — с сердцем крикнул личман. — Козакив та жинок обдурюють!
Дорош никак не мог взять в толк, как это они могут быть — панськи.
— Хиба ж воны вивци, чи шо?
— От бачиш, и сам роскумэкав!
Но Дорош нэ «роскумэкав». Вивци е вивци, а чоловик е чоловик. А як цэ воно так, шо чоловик нэ свий, а панськый, цього вин так и нэ зрозумив... Но расспрашивать личмана дальше не решался. Бо дуже сэрдытый був пан личман, як тилькы побачить було иногородних, або хто роспытувать його почнэ про ных...
Осень выдалась сухая. По безоблачному небу плывут легкие паутины. Ночами на степь падают стаи перелетных птиц, а с небесной вышины доносится грустно-тревожная перекличка журавлей. Сухая, никем не мятая трава шуршит, точно камыш. Дует сухой восточный ветер, от которого у чабанов лопается кожа, а у овец и собак слезятся глаза. В холодные темные ночи на горизонте видны отблески далеких степных пожаров, этого настоящего наказания Божьего для всего живущего в степи.
В конце сентября перед самым праздником Покрова Пресвятой и Пречистой Богородицы отара широким кругом разбрелась по ровной, чуть-чуть наклоненной к северо-западу степи... Кругом, насколько хватило зоркое чабанское око, ни одного деревца, ни одного куста. По чистой траве, лишь кое-где испещренной синим «черкесом» да колючим кураем, катятся волны. На северо-востоке маячит триногая вышка Брюховецкого кордона. Дорош в накинутой на плечи свитке, повернувшись за ветром, смотрит, как одна за другою бегут к юго-западу травяные волны разливаются широкими веерами, кружат бурунами в курае... У его ног сидит верный Хапай. Он не отвернулся от ветра, как Дорош, но своей широкой мордой будто сечет воздушные струи... Лохматая, выцветшая шерсть треплется по ветру, отчего крупный и нескладный волкодав кажется еще более крупным и еще более нескладным. Дорош замечает, что Хапай к чему-то принюхивается. Вдруг он взвизгнул, а шерсть и против ветра ощетинилась. Дорош быстро повернулся. Подвывая, Хапай приютился у его ног. Осмотрелся Дорош. Вблизи — никого. Да так и должно быть. Не воет волкодав, когда чует зверя. Что-то другое грозит, что пострашнее зверя... Осмотрелся лучше: на востоке, во мгле осеннего суховея, появилось бледно-желтое облачко. Взвилось другое. Растаяло. Появилось на другом месте. Потянуло едва ощутимой гарью.
— Пу-жарь! Пужарь! — завопил Дорош и бросился к овцам. Густо сбивши овец, Дорош и Андрий с зажженными пучками сена бросились на западную, подветренную, сторону от отары и запалили степь. Затрещал сухой курай, заклубились, заплясали красно-желтые языки. Полетели искры. Замотались зайцы... Личман бегает, топчет недогоревшую траву, чтобы пожар не шел против ветра. То же самое делали Андрий и Дорош. А с востока уже летит высокая огневая стена пожара, полыхает пламя, кружатся вихри, падает черная сажа...
— Цо, цо, балабий! Цо, цо! — кричит, надрываясь, личман.
Верные цапы несутся на зов, а за ними огромными гуртами, сбитые, ошалелые овцы. Личман ведет овец по черной стерне вслед за убегающим пожаром. Чабаны, идя перед овцами, ногами и свитками гасят догорающие и дымящиеся кусты «черкеса». Каждый из них знает, что если овец охватит дым — ни собаки, ни цапы, никакая сила на свете не сдвинет отару с места и все овцы погибнут. Едва сбили отару на пожарище, отвели с подгона, как до восточного края выжженной степи уже долетели огненные языки, завертелись вихрями, вздыбились к небу, желтым дымом просвистели высоко над отарою.
— Слава Тоби, Пречистая! — Вздохнули облегченно чабаны, крестясь набожно.
Остановили один пожар, пустив под ветер другой. И летит огненная буря по широкой степи, сжигая и душа в дыму все живое. С больным тоскливым писком вьются в дыму бесчисленные птицы, по пепелищу снуют обезумевшие от страха грызуны, хищные звери налетают на собак, чабанов и овец, неспособные не только нападать, но и защищаться. Ничего так не боятся степные хищники, как степного пожара. Да и нет ничего страшнее степного пожара при свирепом осеннем суховее!
Две недели дул, не переставая, сухой северо-восточный ветер. Поблекла степь. Пересохли копани. Отара откочевала верст за 20 к западу.
После шести дней «бабьего лета» пошел дождь. Растворились небесные хляби, растворился степной чернозем... А ночь длинная, темь — непроглядная... Сверху сеет дождь, а под ногами чавкает размокшая земля...
Овцы неспокойны. То и дело дико шарахаются в разные стороны. Хрипло лают собаки...
Всю долгую ночь мокрые, иззябшие чабаны на стороже около отары. Ни одного спокойного часа, ни одной минуты отдыха, ни одного сухого местечка для отдыха. Собаки будто взбесились: только что свернутся на своих подстилках-дулеях — уже слышат: к овцам подкрадывается волк. Грозно зарычав, вскочат, ощетинятся мокрою шерстью. Бросятся во тьму... А серый дьявол уж на другом месте полахнул овец. Навалят гуртом, разорвут одного, а с другой стороны тырла 3-4 волка уже вскочили в отару и направо, налево, выхватывают шматки мяса из тесно сбившихся овец... Улюлюкают, кричат чабаны, колотят гирлигами. Подоспеют собаки. Завяжется бой, смертный бой заклятых врагов. В ночной тьме рычат, хрипят, захлебываются от ярости, визжат от боли, лают и завывают, клецают челюстями собаки и волки...
* * *
Мудрый пан личман. Чабанское дело хорошо знает. После разорения Сичи у волохов чабанувать научился. Знает он свою отару. Все инстинкты овец, все их радости, заботы, желания и боли известны ему. По блеянью, ходу, положению головы, едва заметным движениям, знает он, что происходит в их робких сердцах и не особенно умных головах. Личман хорошо знает степь. Знает и плавни. Знает что после внезапно наступивших из-за «бабьего лета» дождей опять прояснится небо. Будет еще теплая тихая погода, прерываемая на день-три жестокою хугою... Подвел отару ближе к лиманам, от которых в степь протягивается длинными рукавами камыш. А за этими рукавами, как за высокими стенами, он не боится зимней фуги. Чтобы отара не сбивалась прегусто на паше, личман выделил шматок сот в пять-шесть и дал его Андрию и новому чабану Василю.
Днем отары ходят отдельно, версты на три-четыре одна от другой; на ночь тырлуются вместе.
Иззябшие за долгую ночь овцы на паше идут быстро. Чабаны должны иметь много сноровки, чтобы на таком ходу удержать отару в руках. Должны зорко следить за переменчивой погодою и местом, чтобы к вечеру не очутиться на незащищенном месте и не быть врасплох застигнутыми хугою.
* * *
Был невеселый, пасмурный день. Будто пряди чесаной шерсти, протянулись облака с северо-востока к юго-западу. В нахлынувшем ночью с лиманов сыром воздухе глухо и тупо отзывается блеяние отары. Покрики и посвистывание чабанов не разлетаются хлесткими бичами с одного конца отары на другой, но будто подраненные птицы вяло трепыхаются в мутной дымке насыщенного до отказа водяными парами зимнего дня. Собаки и не пробовали лаять. С опущенными вниз хвостами, злые на весь свет, бродят они вокруг отары, избегая одна другую. А если столкнутся, вступают в драку без всякой причины. А потому, что причины для драки не было, дерутся и грызутся зверски.
Стая ворон увязалась за отарою. Перелетят 200- 300 шагов и сядут. Склонив голову на бок, одним глазом невозмутимо смотрят на проходящих овец. Время от времени значительно каркнут. Те, мимо которых пройдут задние овцы, поднимаются и, перелетев до передних, опять рассядутся. Уткнув головы, нахлобучившись так, что из перьев торчит только прямой черный клюв, немигающими глазами провожают овец. Будто уверенные в чем-то неизбежном, терпеливо ожидают...
Далеко отвел свой шматок Андрий. Уже едва виднеется желтая полоса камыша, за которой осталась отара.
— К вечеру, — думает Андрей, успею обогнуть Камышевскую балку и присоединюсь к отаре. Там за камышами и тырлуватъ будем.
Около полудня собаки подняли стаю стрепетов. С громким фырканьем поднялись они, пролетели немного, сели, разбежались по траве. Андрий хоть и не такой охотник, как Дорош. все же не утерпел и стал гоняться за стрепетами. Жирные, тяжелые на лету, стрепета больше надеялись на защитную окраску своих перьев: плюхнут на землю, втянут голову в перья — ни дать, ни взять старая, покрытая сухой травой, кротовина.
Два стрепета убил Андрий своею тяжелою гирлигою.
Задымил костер. Наткнули птиц на вертел... Свежий ветерок дунул в огонь. Веселей затрещал бурьян, ухватились жаром сухие ветки. Каплет на огонь жир с зарумянившихся птиц. Дразнит запах печеной дичи. Усевшись поодаль, собаки жадно втягивают запах дичи, умиленно поглядывают на поворачивающееся на вертеле мясо... Ярко горит жар. Будто кто непрестанно поддувает в него сбоку. Но Андрей не смотрит по сторонам: глаз не сводит с румяных стрепетов. А если бы поднялся и посмотрел на небо, увидал бы, что погода исподтишка переменилась. Стало холоднее. По небу бегут редкие серые тучи.
—- Готово... Сидаймо, Васылю!
Не успели чабаны поесть дичину, как дунул ветер в костер, бросил на них пеплом, закрутил шерстью овец. Андрий повернулся.
— Шо за прычина? Нэначе вэчир блызько?
А на восточной стороне облака будто уже к самой степи опустились.
— Васыль, чи то нэ хуга?
— А вже ж...
Осмотрелся Андрий. Нэма куды прыхылыты овэчат: ривно, як на долони.
Разом стемнело. Поднялись вороны и с зловещим карканьем закружились над овцами. Заблеяли овцы, пряча одна под другую головы.
— Цо, цо, балабий! Цо, цо!
Ведет Андрий цапив к югу. Тронулись за ними и овцы. Василь с собаками с подветренной стороны идет, чтобы овцы не повернули под ветер...
Закружилась снежная пыль, будто мгла. Засвистела буря: повалил шматками липкий снег.
— Цо, цо, балабий! Цо, балабий!
Ветер бьет в левое ухо, но Андрий не натягивает на голову шлык, чтобы не потерять направление.
— Цо, цо, балабий! Цо, цо!
Козлы гнут головы вправо; овцы идут уж боком, напирают на Василия и собак, сбивая их вправо. На левом боку овец уже налепился снег. Угнув головы, уже не идут, а бегут овцы, все более и более забирая вправо. Василь и собаки гонят их влево. Середина смешалась, высунули головы, а ветер швыряет в них снегом, слепит глаза. Не выдержала середина, повалила вправо, за ветром. Шматок разорвался. Сбив Василя с ног, понеслись овцы на запад. Одна за другой поворачивают и бегут за ними и те овцы, что шли за Андрием. Повернул за теми и Андрий. Еще кричит бедняга:
— Балабий! Цо, балабий!
Свистит завирюха. Кружат мириады снежных хлопьев. Отчаянно ревут и блеют овцы. А ветер гонит их и гонит на запад. Андрий и Василь бегут за ними. Собаки жмутся к ногам, жутко подвывают. Чабаны потеряли местность: ни где находятся, ни куда идут, ни какое сейчас время ночи... Еще чуют перед собою с сотню овец, а где другие: спереди, сзади? Или уже ввалились в какую глубокую балку и стынут в воде.
— Пропалы вивци!
Бегут чабаны. Гонит их метелица. Летит, кружит и падает снег. Но уже не липнет. Шуршит, поскрипывает под ногами. И уже летит не только с неба, но и с земли.
В кромешной тьме появляются светящиеся зелено-красные точки, собаки ежатся, тихо воют...
Вдруг Андрий увидел перед собою белую, дымящуюся паром долину.
— Лиман! Пропала моя головонька!
Кинулись чабаны наперед овцам, чтобы хоть часть оттеснить от берега, но уже свалилась одна с высокого обрыва, а за ней, на диком беге, устремились остальные... Точно белая пена с Ненаситяцького порога падают десятками овцы с высокого обрыва в воду...
Бросил Андрий шапкой о землю. Размахнулся гирлигою, полетела в волны длинная чабанская гирлига...
— Овэчата мои, овэчата! — Голосит несчастный Андрий. Васыль около него стоит, тупо смотрит на поглотивший их овец лиман...
А над лиманом гудит метелица. Кружатся снежные вихри. Бегут, разбегаются злые ветры; шумят, налетая на берег, и рокочут, оттягиваясь назад, тяжелые, со снегом смешанные, волны... Воет и стонет хуга. Жутко завывают под обрывом собаки...
Всю ночь простояли чабаны на обрыве. Утром прояснилось. Снег перестал. Стих ветер...
Внизу, в пенистых волнах, бьются о берег, отплывают, погружаются в воду, всплывают, переворачиваются сотни овечьих туш... А над ними кружатся вороны. Черными тучами нахлынули на лиман. С диким кряканьем падают на вздувшиеся туши... Клюют... Крячут... Взлетают. Опять садятся...
С трудом отогнав от берега воющих собак, чабаны пошли искать отару.
Поздно вечером набрели на копны сена. Теперь отара была уже недалеко. Пустив вперед собак, после добрых двух часов хода подошли к кошу. Круглый камышовый кош чернел среди ровной белой степи. Поодаль от него чернела и дымилась землянка. С громким радостным лаем встретились собаки. Из землянки вышел Дорош, за ним Охрим.
— Андрий, чи це ты? А дэ ж вивци?
Андрий только махнул рукою...
В просторной землянке, с обшитым камышом и соломою стенами, старый личман. даже не посмотрев на вошедших чабанов, посасывая люльку, растирал на коже соль для овец.
Андрий крякнул. Переступил с ноги, на ногу. Ему не полагалось заговаривать первому. А личман и головы не поднял.
Наконец, личман сгреб на середину соль, отодвинул кожу...
— Завтра иды до хазяина, тилькы тоби вже нэ чабанувать...
Утром, когда Дорош поднялся, чтобы набросать в кош сена, Андрий вышел из землянки.
— Бувай здоров, Дороше!
— Бувай здоров! А куды ж ты?
— До хазяина нэ пиду...
— А куда?
— До пластунив прыстану!
Воткнув вилы в сено, долго стоял Дорош у копыци, провожая глазами удаляющегося Андрия. А когда за мглою морозного утра скрылась его грузная фигура, Дорош глубоко вздохнул:
— Чекай там и мэнэ! Вже нэ забарюсь довго!
Крякнул, Плюнул в руки, схватил вилы н начал бросать в кош пласты слежавшегося сена.
В коше на тысячу ладов блеяли и мекекекали овцы...
(окончание)
25 февраля 1935 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 169
стр. 14-15
Комментариев нет:
Отправить комментарий