2-я часть
Владимир Куртин
Никанор Петрович Гур
Стены бугра становились все выше и выше. Выступили хмурые, черные утесы. Тропинка сперва вилась около потока, по его левому берегу, потом, по бревну, перекинулась на правый берег, вскарабкалась на утесы, опять спустилась к потоку и, наконец, отделившись от него как раз в том месте, где он, падая, разбивался в бело - мыльную пену, круто и косо повела в гору.
Подбился Гур. Перегнулся вдвое. Обвисшие через губы мокрые усы еще стригут быстро - быстро, будто жует он беззубым ртом твердую корку. Но уже ничего не говорит. И не думает ничего. Он только чувствует, что уморился. Но Гур — старый казак. Природный казак. А природа эта говорит ему, что отдыхать сейчас нельзя, что разогревшаяся кровь станет в жилах, скрючит их, стянет обручем поясницу и Гуру тогда уже не разогнуться. И еще одно знал Гур: в село или там хутор какой, если попадутся по пути, не спросясь, не суйся. Как раз напорешься на товарищей.
Выбрался кое-как из трущобины. Опять равнина, лес, поляны. Дорожка приметней стала. Дождь перестал. Солнце, разогнав слезливый туман, уже с заката вдоль гор светлостью полыхает. Играет чудесными огнями в снегах и льдах. Или будто за вершины зацепилось другое солнце и бьет белым огнем ровно в небо.
Ничего подобного не видал прежде Гур. Но и сейчас не особенно - то любовался красотами снеговых гор, что бездонной пропастью сивых туманов отделены ог плоскогорья, по которому он шел.
В усталом, будто свинцом залитом мозгу, все его желание: найти «Васю», сыновей, вернуться домой, выгнать большевиков, построить Стешке новую хату — сбились в один маленький - маленький комочек, в одно маленькое - маленькое желаньице, непонятное, чуждое в обычных условиях жизни, но которое к Гуру перешло по наследству от его предков - степняков, и которое теперь властно диктовало всему его уставшему телу — забиться в стог слежавшегося сена и в его, немного надопревшей трухе, согреть, полечить трясущиеся мышцы и кости, что буравит острый ревматизм.
И Гур искал такой стог. Что-то подсознательное говорило ему, что такие стога тут должны быть. Кто косил сено и метал стоги, для кого бы они были нужны в этих трущобах, это Гура совершенно не интересовало. Это был бы критический подход к мысли: найти стог сена. А Гур — нутром угадывал погоду, нутром предугадывал события, нутром находил выход из обстановки. Потому, когда вышел он на одну большую поляну, как бы огороженную со всех сторон высокой стеной темного леса, и увидал стог, уже порядком подъеденный с боков, нисколько не удивился, а веско «подумал»:
— Вить вот говорил я, что тут должен быть стог...
Бросил сумы, приставил к стогу винтовку и, вырезав крючек, не спеша, хозяйственно начал дергать сено.
Привычный запах слежавшегося сена умеряюще действовал на развинтившиеся нервы. Сама поляна, среди непробойного неизвестного леса, не казалась уж такой дикой. Надерганное сено Гур привычно складывал в сторонке, будто собираясь вогнать быков с мажарой между стогом и ворохом надерганного сена.
Вскоре нора была готова на длину всего крючка. Гур всунул в нее сумы и винтовку, потом поднялся сам и, с трудом повернувшись головой к отверстию, довольно крякнул.
— Вить - вот, если бы не казак, пропал бы! А вы что думали? Остался Гур музлатым чертям? Ну, нет, довольно дураками были... на рожон лезли. Мы и переждать могем. А потом и вдарим! Самим чертям будет тошно....
Дрыгая ногами, выдолбал дырочку с аршин в глубину. Подмял под себя бурку, забил сеном отверстие, потом, повернувшись на спину, стянул верхний пласт пониже, над отверстие, и протерев затвор, а стволом пробуравив «окошко», глубоко, облегченно вздохнул:
— Ну, теперь отдыхай, Никанор Петрович! Тепло в спину. Как на печке.
Глотнул остаток самогона - раки и принялся за сало. Да так, пережовывая и бормоча как барсук в берлоге, и заснул. И снов никаких не видал. Как редко когда их видал и дома. А когда заря уже брызгала разноцветными красками по снежным вершинам и Гур, раскопав немного «окошко», прислушивался к таинственному шуму пробудившегося леса, вдруг услышал ровные, тяжелые шаги... Потихоньку повернул затвор. Шаги замерли. Тихо. И Гур не дышет. Вдруг что-то фыркнуло, да так, что у Гура мороз пробежал по кожи от головы до пальцев на ногах и скрючил их в тоскливое ожидание. Не утерпел Гур, просунул голову, а в тот же момент прекрасный, могучий олень, откинув рога назад, круто повернулся и влетел в лес.
— Фу ты, напужал, проклятый, — простирая редкие волосенки под шапкой, едва отдышался Гур. Однако, яма в стогу сейчас уже не была так привлекательна, как вчера вечером. И, пока еще не развиднелось, Гур выбрался из сена и наугад пошел опять к югу, выше в горы.
Слыхал он от казаков, что все части долины стягиваются к перевалу. Где этот перевал, он не знал, но по дороге к перевалу или по «шасу» он до перевала не дойдет — знал отлично.
— Обиняком обойду, — утешал он сам себя, продираясь через густые заросли.
Лес стал мельче, а из леса всюду торчат высокие, островерхие камни, так похожие один на другой, что Гуру показалось будто он все время топчется на одном месте. Однако, перед вечером, когда Гур неожиданно вышел на вьючную дорогу, он увидал, что забрался высоко. Узкая каменная тропа вилась по боку крутой и высокой горы. Слева, далеко внизу белела речка, виднелись хаты какого то хутора. За речкой опять гора, покрытая лесом, похожая на кабанью спину, когда он наежит щетину. За этой горой другая пониже, за ней будто черная пропасть и опять гора. Потом будто озера или лиманы с редкими островками по ним, а дальше — точно море синеет.
Гур смотрел, смотрел и ничего не подумал. Перекинул через плечо сумы, подтянул ружейный ремень, и, опираючись на толстый костыль, поплелся в гору. Дорога извивалась то вправо, то влево, огибая каменные бока и выступы горы. Потом узким ущельем врезалась в самую гору. Ущелье закончилось пространной котловиной, окруженной высокими кряжистыми стенами, а под стенами Гур увидал несколько плоскокрыших хатенок.
— Аул, — сообразил Гур. Выждал немного — не покажется ли кто. Но все было тихо. Подошел к первой сакле:
— Эй, есть ли тут кто живой?
Постоял немного. Ни откуда ни звука. Только ветер шумит.
— Кубыть поумирали все, аль убегли...
Прошел на середину котловины и что есть мочи крикнул уже так, от нечего делать:
— Эй, люди, кардаш!
Крикнул и испугался...
— Ка-р-даш!
Громко и четко отозвалось эхо. Гуру это не особенно понравилось. Даже никак не понравилось. И уже не так свободно, стараясь ступать на носки, направился к саклям на другой стороне котловины. Вдруг стал, зачмыхал носом: из одной сакли, что стояла в стороне от других и выше других, запахло слабой гарью. Бодро зашагал к этой сакле. Из-за камня выскочила собака и кинулась к ногам Гура. Отбиваясь от собаки, Гур пробежал до сакли, ткнул костылем в двери, которые неожиданно легко отворились внутрь, и шлепнулся с порога в саклю, но зацепившись винтовкой за притолки, остался на пороге, как подраненный белый лунь с широко растопыренными крыльями... А пес вцепился зубами за бурку и тянет...
— Вить - вот, — начал было что-то обдумывать Гур, но осекся. В трех шагах от своего носа увидел пару черных глаз двухстволки, а немного подальше, белую, такую же как и его, бороду.
— Брат! кардаш, казак, якши... Подожди!
Отчаянно затарахтел Гур, стараясь освободиться от пса и ружейного ремня.
Черные глаза двухстволки повились в сторону.
— Вить вот грех какой! Казак, кардаш, кунак будешь!
Двухстволка холодно блеснула змеиной чешуей и недовольно прилегла на колени черкеса.
— Урус, москов яман, большевик, черти проклятые! Цыц! Штоб ты здох!— не унимался Гур, освободившись, наконец, от винтовки, пса и бурки.
— Ну, здорово!... Казак я. Темижбекской станицы... Слыхал?
Черкес молча кивнул.
— Да ты что? Аль не знаешь говорить?
— Знаем, — ответил черкес, все еще недоверчиво поглядывая на Гура и отворенные двери, в которых яростно лаял пес.
— Да ты небойсь, никого нету! Цыц, проклятый!
Хлопнул Гур дверьми.
— Надысь, сукины дети, на базу оставили. Не разбудили... И коня сперли. А конь какой был!... Ты-то на базаре у кавкаев бывал?
— Был.
— Ну, вишь, ты? — уже совсем радостно повысил голос Гур. — И я каждую пятницу!
— Садись, — показал черкес на коврик около очага.
Гур скомкал бурку и подмял ее под себя.
— Ну, давай поздоровкаемся!
Черкес протянул руку.
— Ну, вишь, — трясет Гур его руку. Теперь мы кунаки... Ты — старик, я — старик. Ты — черкес, я — казак... Ну, да это все равно! А как звать то тебя?
— Садык Селим...
— А меня Никанор Петрович Гур. Гур — так меня все зовут. Гур... А ты ж как: сам живешь? — осмотрелся Гур по сакле.
— Сам...
— А где ж ваши?
Узкая борода черкеса зашамкала так же, как шамкала борода и у Гура в моменты возбуждения.
— Там, — махнул он рукой куда - то сзади себя.
— Ну, вот, вишь! Навалились, черти музлатые! Казаков со свету сжили и вашему брату убегать пришлось...
— А как же ты живешь, Савельич? — опять осмотрелся. — Небогато живешь, брат...
Черкес ничего не ответил.
— Лампа то какая-нибудь есть? Нету? Ну, да мы огонь хорошенько разведем. С огоньком то как-то веселее.
Уже совершенно освоившись, Гур начал вытаскивать из сум съестные припасы.
— Лавашей напекем! Вишь муки-то сколько... Мокрая только. Сала-то ведь вы не едите. Знаю я... У нас, через Кубань, тоже аул есть. Большой. Кунаков у меня там много было. В гости ко мне приезжали. Но, чтобы борщ с салом — никак! А как, бывало, старуха вынет сало — едят! Еще как! А твоя матушка-то тоже померла?
Селим кивнул головой.
— Вот и моя! Когда, значит, с германского фронту седло Егоркино прислали, так она, старуха-то, ахнула, накривилась... да так, ничего не говоря, через месяц и дубу дала... А у тебя, Савельич, сколько сынов-то?
— Два.
— Тоже тут живут? — недоверчиво покосился он по почти пустой сакле.
— Там, внизу, другой аул... Тут только мы с весны, с овцами.
— Ага, вроде, как на даче?
Черкес был не из разговорчивых. Сидит, головой помахивает, да тряпки на ногах почесывает.
— Ты, Савельич, ежели что убраться по хозяйству — я помогу, — поднялся Гур.
Старый горец отрицательно покачал головой.
— Ничего не надо. Молиться надо. Спать надо.
— Ну, помолись. А я вот, когда старуха была жива, на Пасху только и заглядывал в церковь.
— Я тут молюсь.
Гур отвернулся и прилег на бурку, а Селим, склонившись на коврике, начал молиться. Долго лежал Гур, слушая тихий шопот непонятных слов Селимовых молитв, который как то чудно переплетался с шумом ветра снаружи.
(продолжение следует)
август 1936 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 203
стр. 3-7
Владимир Куртин
Никанор Петрович Гур
Стены бугра становились все выше и выше. Выступили хмурые, черные утесы. Тропинка сперва вилась около потока, по его левому берегу, потом, по бревну, перекинулась на правый берег, вскарабкалась на утесы, опять спустилась к потоку и, наконец, отделившись от него как раз в том месте, где он, падая, разбивался в бело - мыльную пену, круто и косо повела в гору.
Подбился Гур. Перегнулся вдвое. Обвисшие через губы мокрые усы еще стригут быстро - быстро, будто жует он беззубым ртом твердую корку. Но уже ничего не говорит. И не думает ничего. Он только чувствует, что уморился. Но Гур — старый казак. Природный казак. А природа эта говорит ему, что отдыхать сейчас нельзя, что разогревшаяся кровь станет в жилах, скрючит их, стянет обручем поясницу и Гуру тогда уже не разогнуться. И еще одно знал Гур: в село или там хутор какой, если попадутся по пути, не спросясь, не суйся. Как раз напорешься на товарищей.
Выбрался кое-как из трущобины. Опять равнина, лес, поляны. Дорожка приметней стала. Дождь перестал. Солнце, разогнав слезливый туман, уже с заката вдоль гор светлостью полыхает. Играет чудесными огнями в снегах и льдах. Или будто за вершины зацепилось другое солнце и бьет белым огнем ровно в небо.
Ничего подобного не видал прежде Гур. Но и сейчас не особенно - то любовался красотами снеговых гор, что бездонной пропастью сивых туманов отделены ог плоскогорья, по которому он шел.
В усталом, будто свинцом залитом мозгу, все его желание: найти «Васю», сыновей, вернуться домой, выгнать большевиков, построить Стешке новую хату — сбились в один маленький - маленький комочек, в одно маленькое - маленькое желаньице, непонятное, чуждое в обычных условиях жизни, но которое к Гуру перешло по наследству от его предков - степняков, и которое теперь властно диктовало всему его уставшему телу — забиться в стог слежавшегося сена и в его, немного надопревшей трухе, согреть, полечить трясущиеся мышцы и кости, что буравит острый ревматизм.
И Гур искал такой стог. Что-то подсознательное говорило ему, что такие стога тут должны быть. Кто косил сено и метал стоги, для кого бы они были нужны в этих трущобах, это Гура совершенно не интересовало. Это был бы критический подход к мысли: найти стог сена. А Гур — нутром угадывал погоду, нутром предугадывал события, нутром находил выход из обстановки. Потому, когда вышел он на одну большую поляну, как бы огороженную со всех сторон высокой стеной темного леса, и увидал стог, уже порядком подъеденный с боков, нисколько не удивился, а веско «подумал»:
— Вить вот говорил я, что тут должен быть стог...
Бросил сумы, приставил к стогу винтовку и, вырезав крючек, не спеша, хозяйственно начал дергать сено.
Привычный запах слежавшегося сена умеряюще действовал на развинтившиеся нервы. Сама поляна, среди непробойного неизвестного леса, не казалась уж такой дикой. Надерганное сено Гур привычно складывал в сторонке, будто собираясь вогнать быков с мажарой между стогом и ворохом надерганного сена.
Вскоре нора была готова на длину всего крючка. Гур всунул в нее сумы и винтовку, потом поднялся сам и, с трудом повернувшись головой к отверстию, довольно крякнул.
— Вить - вот, если бы не казак, пропал бы! А вы что думали? Остался Гур музлатым чертям? Ну, нет, довольно дураками были... на рожон лезли. Мы и переждать могем. А потом и вдарим! Самим чертям будет тошно....
Дрыгая ногами, выдолбал дырочку с аршин в глубину. Подмял под себя бурку, забил сеном отверстие, потом, повернувшись на спину, стянул верхний пласт пониже, над отверстие, и протерев затвор, а стволом пробуравив «окошко», глубоко, облегченно вздохнул:
— Ну, теперь отдыхай, Никанор Петрович! Тепло в спину. Как на печке.
Глотнул остаток самогона - раки и принялся за сало. Да так, пережовывая и бормоча как барсук в берлоге, и заснул. И снов никаких не видал. Как редко когда их видал и дома. А когда заря уже брызгала разноцветными красками по снежным вершинам и Гур, раскопав немного «окошко», прислушивался к таинственному шуму пробудившегося леса, вдруг услышал ровные, тяжелые шаги... Потихоньку повернул затвор. Шаги замерли. Тихо. И Гур не дышет. Вдруг что-то фыркнуло, да так, что у Гура мороз пробежал по кожи от головы до пальцев на ногах и скрючил их в тоскливое ожидание. Не утерпел Гур, просунул голову, а в тот же момент прекрасный, могучий олень, откинув рога назад, круто повернулся и влетел в лес.
— Фу ты, напужал, проклятый, — простирая редкие волосенки под шапкой, едва отдышался Гур. Однако, яма в стогу сейчас уже не была так привлекательна, как вчера вечером. И, пока еще не развиднелось, Гур выбрался из сена и наугад пошел опять к югу, выше в горы.
Слыхал он от казаков, что все части долины стягиваются к перевалу. Где этот перевал, он не знал, но по дороге к перевалу или по «шасу» он до перевала не дойдет — знал отлично.
— Обиняком обойду, — утешал он сам себя, продираясь через густые заросли.
Лес стал мельче, а из леса всюду торчат высокие, островерхие камни, так похожие один на другой, что Гуру показалось будто он все время топчется на одном месте. Однако, перед вечером, когда Гур неожиданно вышел на вьючную дорогу, он увидал, что забрался высоко. Узкая каменная тропа вилась по боку крутой и высокой горы. Слева, далеко внизу белела речка, виднелись хаты какого то хутора. За речкой опять гора, покрытая лесом, похожая на кабанью спину, когда он наежит щетину. За этой горой другая пониже, за ней будто черная пропасть и опять гора. Потом будто озера или лиманы с редкими островками по ним, а дальше — точно море синеет.
Гур смотрел, смотрел и ничего не подумал. Перекинул через плечо сумы, подтянул ружейный ремень, и, опираючись на толстый костыль, поплелся в гору. Дорога извивалась то вправо, то влево, огибая каменные бока и выступы горы. Потом узким ущельем врезалась в самую гору. Ущелье закончилось пространной котловиной, окруженной высокими кряжистыми стенами, а под стенами Гур увидал несколько плоскокрыших хатенок.
— Аул, — сообразил Гур. Выждал немного — не покажется ли кто. Но все было тихо. Подошел к первой сакле:
— Эй, есть ли тут кто живой?
Постоял немного. Ни откуда ни звука. Только ветер шумит.
— Кубыть поумирали все, аль убегли...
Прошел на середину котловины и что есть мочи крикнул уже так, от нечего делать:
— Эй, люди, кардаш!
Крикнул и испугался...
— Ка-р-даш!
Громко и четко отозвалось эхо. Гуру это не особенно понравилось. Даже никак не понравилось. И уже не так свободно, стараясь ступать на носки, направился к саклям на другой стороне котловины. Вдруг стал, зачмыхал носом: из одной сакли, что стояла в стороне от других и выше других, запахло слабой гарью. Бодро зашагал к этой сакле. Из-за камня выскочила собака и кинулась к ногам Гура. Отбиваясь от собаки, Гур пробежал до сакли, ткнул костылем в двери, которые неожиданно легко отворились внутрь, и шлепнулся с порога в саклю, но зацепившись винтовкой за притолки, остался на пороге, как подраненный белый лунь с широко растопыренными крыльями... А пес вцепился зубами за бурку и тянет...
— Вить - вот, — начал было что-то обдумывать Гур, но осекся. В трех шагах от своего носа увидел пару черных глаз двухстволки, а немного подальше, белую, такую же как и его, бороду.
— Брат! кардаш, казак, якши... Подожди!
Отчаянно затарахтел Гур, стараясь освободиться от пса и ружейного ремня.
Черные глаза двухстволки повились в сторону.
— Вить вот грех какой! Казак, кардаш, кунак будешь!
Двухстволка холодно блеснула змеиной чешуей и недовольно прилегла на колени черкеса.
— Урус, москов яман, большевик, черти проклятые! Цыц! Штоб ты здох!— не унимался Гур, освободившись, наконец, от винтовки, пса и бурки.
— Ну, здорово!... Казак я. Темижбекской станицы... Слыхал?
Черкес молча кивнул.
— Да ты что? Аль не знаешь говорить?
— Знаем, — ответил черкес, все еще недоверчиво поглядывая на Гура и отворенные двери, в которых яростно лаял пес.
— Да ты небойсь, никого нету! Цыц, проклятый!
Хлопнул Гур дверьми.
— Надысь, сукины дети, на базу оставили. Не разбудили... И коня сперли. А конь какой был!... Ты-то на базаре у кавкаев бывал?
— Был.
— Ну, вишь, ты? — уже совсем радостно повысил голос Гур. — И я каждую пятницу!
— Садись, — показал черкес на коврик около очага.
Гур скомкал бурку и подмял ее под себя.
— Ну, давай поздоровкаемся!
Черкес протянул руку.
— Ну, вишь, — трясет Гур его руку. Теперь мы кунаки... Ты — старик, я — старик. Ты — черкес, я — казак... Ну, да это все равно! А как звать то тебя?
— Садык Селим...
— А меня Никанор Петрович Гур. Гур — так меня все зовут. Гур... А ты ж как: сам живешь? — осмотрелся Гур по сакле.
— Сам...
— А где ж ваши?
Узкая борода черкеса зашамкала так же, как шамкала борода и у Гура в моменты возбуждения.
— Там, — махнул он рукой куда - то сзади себя.
— Ну, вот, вишь! Навалились, черти музлатые! Казаков со свету сжили и вашему брату убегать пришлось...
— А как же ты живешь, Савельич? — опять осмотрелся. — Небогато живешь, брат...
Черкес ничего не ответил.
— Лампа то какая-нибудь есть? Нету? Ну, да мы огонь хорошенько разведем. С огоньком то как-то веселее.
Уже совершенно освоившись, Гур начал вытаскивать из сум съестные припасы.
— Лавашей напекем! Вишь муки-то сколько... Мокрая только. Сала-то ведь вы не едите. Знаю я... У нас, через Кубань, тоже аул есть. Большой. Кунаков у меня там много было. В гости ко мне приезжали. Но, чтобы борщ с салом — никак! А как, бывало, старуха вынет сало — едят! Еще как! А твоя матушка-то тоже померла?
Селим кивнул головой.
— Вот и моя! Когда, значит, с германского фронту седло Егоркино прислали, так она, старуха-то, ахнула, накривилась... да так, ничего не говоря, через месяц и дубу дала... А у тебя, Савельич, сколько сынов-то?
— Два.
— Тоже тут живут? — недоверчиво покосился он по почти пустой сакле.
— Там, внизу, другой аул... Тут только мы с весны, с овцами.
— Ага, вроде, как на даче?
Черкес был не из разговорчивых. Сидит, головой помахивает, да тряпки на ногах почесывает.
— Ты, Савельич, ежели что убраться по хозяйству — я помогу, — поднялся Гур.
Старый горец отрицательно покачал головой.
— Ничего не надо. Молиться надо. Спать надо.
— Ну, помолись. А я вот, когда старуха была жива, на Пасху только и заглядывал в церковь.
— Я тут молюсь.
Гур отвернулся и прилег на бурку, а Селим, склонившись на коврике, начал молиться. Долго лежал Гур, слушая тихий шопот непонятных слов Селимовых молитв, который как то чудно переплетался с шумом ветра снаружи.
(продолжение следует)
август 1936 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 203
стр. 3-7
Комментариев нет:
Отправить комментарий