4-я часть
Владимир Куртин
Никанор Петрович Гур
Селим, видимо, поправился. Стал разговорчивее и сам выходил на солнышко. Гур таки вылечил ему ноги. Жилы на ногах остались такие же, но струпы прошли и не чесались так, как прежде. Только, будто, натекать стали.
Привязался Селим к говорливому, всегда в хорошем настроении Гуру. И когда, бывало, Гур и Ибрагим уйдут с овцами на целый день — ему было скучно. Нетерпеливо ждет, когда тень от горы протянется через всю котловину, а над саклей послышится знакомое блеянье овец, спускающихся с пастбища. Селим тогда разводит огонь и готовит незатейливый ужин.
* * *
Из аула приезжали черкесы, родня Селимова. Привозили муки, спичек, соли. А однажды приволокли ящик галет, полмешка рису и сахару. Под Майкопом обоз у товарищей отбили.
— Вить, вот — джигиты! Орлы! — Весело суетился Гур, помогая развьючивать коня.
Эти же ребята, что привезли галет, привезли и новости. Быстро, быстро тараторили они что-то Селиму, который молча, грустно кивая головою, пережевывал впалым ртом.
— Беда, Гур, — говорит он после, — казаки в Сочах большевикам сдаются.
— Чистейшая брехня! — безапелляционно отрезал Гур.
— Нет, Гур, правда. Наши никогда не говорят неправды, — вздохнул Селим.
— Дык какого же они черта к морю шли, моряки челбасские?! Тьфу!
Гур сердито швырнул потник, заложил руки за спину и зашагал туда-сюда по котловине. Селим и двое ребят молча смотрели на него.
— Не могеть этого быть! — остановился на момент он перед Селимом. Опять зашагал. Вернулся.
— Все это атаман накуралесил... Вить, вот говорили нам черноморские депутаты: «Не выбирайте московского аблаката... Тьфу! — И опять зашагал.
Весь этот день Гур по-волчьи рыскал по поляне, разговаривая с самим собою. А вечером, еще не переступив порога сакли, закричал:
— Не могеть этого быть! Вить это же значит: пропало Казачество! Вить они нас всех поубивают!
Селим ничего не возразил. Сидит перед очагом, рис в котелке деревянной ложкой помешивает. Сел и Гур. Шомполом в углях поковырял.
— Дела, значит, Савельич... Как же быть?
Селим вздернул плечами:
— Опять воевать будут...
— Зна-аю я это! — Веско, нараспев протянул Гур. Но зачем же они сейчас сдаются? Не думают же они, в самом деле, под российским лаптем жить?
Селим внимательно посмотрел в его покрасневшие от злобы и досады темно-серые глаза.
— Понимаешь ли ты, кунак мой родной, какая тут катавасия? Мужик с казаками под казацкими порядками может жить и мужиком останется. А казак с мужиком под мужицкими порядками уже не может...
— Почему? — вскинул Селим голову.
— Вить вот какой ты! Да не могу же я в мужика превратиться! За то нас всех и побьют... Понял?
— Понял, — коротко ответил Селим, помешивая в котелке.
— Погоди, дай я попробую. — Гур лизнул с ложки рис. — Давай вечерять... Может все еще брехня одна...
* * *
Не спалось в эту ночь Никанору Петровичу. Он все время кряхтел, ворочался, бормотал что-то. Наконец, не выдержал. Встал. Поджег приготовленный на утро сушняк.
— Не спится, кунак? — спросил Селим.
— Блохи не дают... Да и в голове кавардак какой-то. Тут не иначе, как подвох какой... А что ж я буду делать? Вить меня в станице иногородние живьем съедят.
— Останься тут.
— А рази сюда они не придут?
В сакле душно. Гур выпростал рубаху из-под очкура, чешет спину.
— Вить вот жарко, а без огня не могу сидеть.
— Буря будет, — сел около очага и Селим.
Огонек лениво лижет короткие цурпалки. По потолку качается красноватый, неправильный круг. В углах сакли сгустилась тьма. Два старика сидят один перед другим, смотрят в огонь, а его непостоянный, меняющийся свет окрашивает их морщинистые лица в фантастичные «мертвые» маски. Гур не спокоен. Не может сидеть смирно. В его руки будто сами собой втискиваются все предметы около него. Он то вертит шомполом, то развязывает и завязывает учкур, то разбирает и собирает затвор. А когда перебрал все, что было под рукой, достал дратву, завязал ее на множество узлов, потом начал развязывать...
Селим задумчив и неподвижен. Уперся локтями в колена, положил бороду на сплетенные пальцы рук и застыл.
Над саклей вдруг пронзительно крикнул филин.
— Вить вот, чертяка, — вздохнул Гур.
Жутко завыла собака.
— Буря будет, — прошептал Селим.
В сакле невыносимо тяжелая тишина. Тоскливая, тягучая, когда минуты растягиваются в вечность, когда не знаешь, куда деть себя, что делать с собой...
— Буря подходит, — прошептал опять Селим.
Гур чувствовал, как по всему его телу будто мурашки пробежали... Яркий свет заслепил глаза и сейчас же треснул гром, в момент превративший саклю в облако пыли и сажи. Ухнуло что-то. Зашумели сосны. Отчаянно пропищала какая-то ночная птица. Опять блеск и гром. Огонь в очаге робко прижался к земле. Зашумели, зарокотали, завыли в неистовой пляске ветер, вода, камни, горы-. А сверху удар за ударом бьет гром, рассыпаясь в клокочущий, захлебывающийся рев. Порет черную толщу ночи разметавшаяся молния...
Гур потихонько свернулся под буркой, а Селим, уткнувшись лбом в коврик, покрыв лицо руками, начал молиться.
Вдруг треснуло так страшно, что Гуру показалось, будто на саклю свалились все горы. Хлопнули о землю двери, а ворвавшийся ветер швырнул очагом в стену. Задрожала земля. Гур отполз в угол.
— Савельич, ползи сюда!
Но Селим не отозвался.
— Уж не прихлопнули ли его двери?
— Савельич!
Опять блеск. «Савельич» все в том же положении молится.
Гроза бесновалась всю ночь и только перед зарей перекатила к северу. Прибежал Ибрагим. Кричит что-то, ворочает глазами, показывает на двери, зовет Гура. Вышел за ним Гур. Посмотрел и крепко выругался: от сакли, где были Селимовы овцы, куча камней осталась... А под камнями лежали обгорелые, раздавленные овцы.
— Савельич, всех овец гром убил!
— Знаю, — прошептал тот. — Все от Аллаха!
Мирно принял Селим весть о гибели овец. Только две борозды, что начавшись в углах глаз, спускались по впалым щекам в бороду, стали еще глубже.
Гур подошел к нему.
— Не горюй, кунак! У меня в станице больше двухсот овец осталось... Выгоним красных чертей, сейчас же тебе пригоню, как кунаку родному.
Улыбнулся Селим.
— Не надо мне овец.
— Да как же жить то будешь, чудак?
— Аллах поможет. К нему пойду скоро.
— Ну, это ты, брат, не дури. Старые мы с тобой хрычи, это правда, но не поддадимся сразу. Мне вот 67 годов, а еще за молодого сойду. А тебе-то сколько?
— Еще три.
— Ну, так что ж? Рази это старость? У нас старость от 90 годов начинается... А что это за галдеж там? — прислушался Гур.
Селим сказал что-то, чего Гур не понял.
Вышел из сакли. Десятки огромных гологоловых орлов-стервятников кишели на развалинах сакли, вытаскивая и отнимая овечьи внутренности. Пронзительно, резко кричали. А с неба серыми камнями падали другие, втискивались в мутящуюся, галдящую массу, глубоко зарывались в требуху, давясь и противно екая...
Засмеялся Гур.
— Вить вот! И товарищи так в Романовке монопольку хакали... Те же стервятники...
* * *
Вечером Селиму было плохо. Гур едва стащил с его распухших ног свои «темижбекские» чулки.
— Сердце у тебя, Савельич, не в порядке.
Уложил его на полсть, теплым молоком с ложки поит.
— Не завидная твоя жизня была, Савельич. А мне вот все нипочем. Сынов бы только найтить...
— Найдешь ты... а я? — Старик улегся на бок, лицом к огню.
— Ноги зябнут...
— Кубыть я не знаю? Полстенки согрею, так... а теперь лежи, не рыпайся. Бог даст, еще ко мне в гости приедешь... Вот как угощу.
Тихо потрескивают взявшиеся углем дрова. Через открытые двери, за острозубыми скалами белеют снеговые вершины. Над ними кротко мигают звезды. Ибрагим пришел. Присел около огня, на Селима смотрит. В сакле тихо. Только Гур ручьем журчит: то одно, то другое. Не может он думать про себя. А думать есть о чем. Дум много. Только скачут они, как куцый бык по просу: туда, сюда. Без толку. Но Гур этого не замечает. Голова его — точно волшебная шляпа, из которой фокусник вынимает самые разнообразные, самые неожиданные предметы. Вот сейчас только что думал-рассказывал, как стервятники ловко очистили «клуню», а потом, с того ни с сего, на попа перешел.
— А есть у вас в ауле поп-хаджа-мулла или как вы его там называете?
—Есть.
— Хочешь ли, Савельич, исповедаться? Сейчас Ибрагима пошлю.
Селим промолчал.
— Есть и у нас такие, которые, как только у них что заболит, сейчас же попа зовут... А я все думаю: ни к чему это. Приехал к нам раз из Новопокровской отец Алексей проповедь говорить... Молодой такой, красивый, ласковый... А говорит — рублем дарит. Я-то его не слыхал, потому — народу набилось — не протолкнешься. А после, около правления, и говорю ему: А что мне, батюшка, будет, ежели я отродясь не исповедовался?
А он, как сейчас помню, бородку пощипывает, смеется:
— Ничего, говорит, не будет. Бог и без того все знает... Хороший был поп, казак! А вишь повесили его, нутре их в дыхалы!
— Кто? — приподнялся на локтях Селим.
— Кто? — зло переспросил Гур. — Да все те ж черти! Депутат наш по секрету рассказывал: Врангель с Покровским... вот кто! Да, кубыть, и наши которые помогали...
— Попа?
— Ну, да! Он у нас в правительстве был, а рясу не носил. В такой же черкеске, как ты и я, ходил.
— А за что? К большевикам хотел?
У Гура даже глаза позеленели от злости.
— Кабы к большевикам думал — не повесили бы... Ка-зак был! Вот за что! Говорят, за дружбу его с черчесами... А чтобы, значит, русопетов всех к чертям послать... Да рази ты не слыхал?
Селим подумал немного.
— Слыхал, да не все... Говори, Гур... Люблю тебя слушать.
— Дык, как же? С того и началось. Давно они уже Раду нашу спихнуть хотели. Все придирались: казаки, мол, такие-сякие, не хотят в Москву... А на какого рожна она нам нужна, Москва-то? Ну и придрались... Случилось это мне в Романовском по делам быть с двумя нашими станичниками, выборными тоже- А грязь, помню, по брюхо коням была. Пообедали это мы у Аверьяныча в погребе, потом на вокзал пошли, посмотреть. Смотрим, тачанка тут наша общественная стоит. Думаем, не иначе, как наш депутат должен приехать. Вошли в первый класс, чаю себе заказали. Сидим, ложечками в стаканах мешаем. Публика смотрит. Видим, писарь отдельский, станичник наш.
— А я, грить, вас искаю.
Подошел ближе и говорит потихоньку: — Кулабухова в Екатеринодаре повесили...
— Какого? — поднялись мы все трое.
— Да Алексея Ивановича.
— А не хочешь ли, говорю ему, по морде за такие речи?
— Да ты, грить, Никанор Петрович, не кричи. Потому всюду осважные шпионы мотаются. Потихоньку говори.
— Да чего ж это я в своей державе буду бояться? — закричал я на него, а он тебе — шмыг в публику... Сели мы опять. Да какой уж тут чай. Беду чуем... Сидим так себе, молчим. Когда слышим поезд подходит. Публика к дверям кинулась. И мы за ними. Стала машина. Видим, пробивается наш атаман, Яков Сергеевич, он у нас депутатом был. Мы к нему: — А что, правда, что нам сейчас Мишка Суворов брехал?
— А что? — говорит.
— Да про Алексея Ивановича?
А он только рот скривил. Будто заплакать хочет.
— Правда, говорит, братцы... Оглянулся туды-сюды... Домой, говорит, поедем... А то тут и меня арестовать могут. На тачанку сел, а мы за ним верхами.
— Что - же теперь, говорим, будет? А он:
— Пропадем все... вот что будет.
Доехали мы до Кавказской, в правление свернули, а там полным - полно! И старики, и казаки, и бабы... Голосят... Любили покойного, царство ему небесное. Часто у них речи говорил. А с ихним депутатом ровно брат с братом жил. Окружили нашего атамана, а он и сам плачет: — Братцы, говорит, не смилуется ли Бог над казаками — пропали наши головушки...
— Да ты не спишь, Савельич?
— Нет.
— А Ибрагим то что-нибудь понимает?
— Понимаэт, понимаэт, — блеснул зубами Ибрагим. — Секим башка всем большевик будет...
— То-то... смотри... Первеющего казака повесили, сукины дети! А вечерить все же надо.
Гур принялся месить тесто.
— А потом, что было, Гур? — спрашивает Селим.
— Да что было? Что вышло... Вышло — дышло! — Рассматривая тесто черными колючками глазами, будто нехотя ответил Гур.
— С кем воевать было казаку: с большевиками иль с кадетами? — Ударил тестом о деревянную миску
— Как же ты воевать будешь. (Поднял ком теста), когда в самом Екатеринодаре первеющего нашего человека повесить могут? (Шлепнул тестом о миску). А теперь, вишь, на море казаков заманули... Хорошие галушки будут, — растягивая тесто, закончил Гур.
Ночью, когда огонь в очаге давно уже погас, а сизый туман воровски обнюхивал саклю, Гур вдруг закричал:
— Брехня!
— Что? — удивился Селим.
— Да вот, что все казаки сдаются!
Селим только тяжко вздохнул:
— Спи, Гур.....
(продолжение следует)
сентябрь 1936 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 205
стр. 1-8
Владимир Куртин
Никанор Петрович Гур
Селим, видимо, поправился. Стал разговорчивее и сам выходил на солнышко. Гур таки вылечил ему ноги. Жилы на ногах остались такие же, но струпы прошли и не чесались так, как прежде. Только, будто, натекать стали.
Привязался Селим к говорливому, всегда в хорошем настроении Гуру. И когда, бывало, Гур и Ибрагим уйдут с овцами на целый день — ему было скучно. Нетерпеливо ждет, когда тень от горы протянется через всю котловину, а над саклей послышится знакомое блеянье овец, спускающихся с пастбища. Селим тогда разводит огонь и готовит незатейливый ужин.
* * *
Из аула приезжали черкесы, родня Селимова. Привозили муки, спичек, соли. А однажды приволокли ящик галет, полмешка рису и сахару. Под Майкопом обоз у товарищей отбили.
— Вить, вот — джигиты! Орлы! — Весело суетился Гур, помогая развьючивать коня.
Эти же ребята, что привезли галет, привезли и новости. Быстро, быстро тараторили они что-то Селиму, который молча, грустно кивая головою, пережевывал впалым ртом.
— Беда, Гур, — говорит он после, — казаки в Сочах большевикам сдаются.
— Чистейшая брехня! — безапелляционно отрезал Гур.
— Нет, Гур, правда. Наши никогда не говорят неправды, — вздохнул Селим.
— Дык какого же они черта к морю шли, моряки челбасские?! Тьфу!
Гур сердито швырнул потник, заложил руки за спину и зашагал туда-сюда по котловине. Селим и двое ребят молча смотрели на него.
— Не могеть этого быть! — остановился на момент он перед Селимом. Опять зашагал. Вернулся.
— Все это атаман накуралесил... Вить, вот говорили нам черноморские депутаты: «Не выбирайте московского аблаката... Тьфу! — И опять зашагал.
Весь этот день Гур по-волчьи рыскал по поляне, разговаривая с самим собою. А вечером, еще не переступив порога сакли, закричал:
— Не могеть этого быть! Вить это же значит: пропало Казачество! Вить они нас всех поубивают!
Селим ничего не возразил. Сидит перед очагом, рис в котелке деревянной ложкой помешивает. Сел и Гур. Шомполом в углях поковырял.
— Дела, значит, Савельич... Как же быть?
Селим вздернул плечами:
— Опять воевать будут...
— Зна-аю я это! — Веско, нараспев протянул Гур. Но зачем же они сейчас сдаются? Не думают же они, в самом деле, под российским лаптем жить?
Селим внимательно посмотрел в его покрасневшие от злобы и досады темно-серые глаза.
— Понимаешь ли ты, кунак мой родной, какая тут катавасия? Мужик с казаками под казацкими порядками может жить и мужиком останется. А казак с мужиком под мужицкими порядками уже не может...
— Почему? — вскинул Селим голову.
— Вить вот какой ты! Да не могу же я в мужика превратиться! За то нас всех и побьют... Понял?
— Понял, — коротко ответил Селим, помешивая в котелке.
— Погоди, дай я попробую. — Гур лизнул с ложки рис. — Давай вечерять... Может все еще брехня одна...
* * *
Не спалось в эту ночь Никанору Петровичу. Он все время кряхтел, ворочался, бормотал что-то. Наконец, не выдержал. Встал. Поджег приготовленный на утро сушняк.
— Не спится, кунак? — спросил Селим.
— Блохи не дают... Да и в голове кавардак какой-то. Тут не иначе, как подвох какой... А что ж я буду делать? Вить меня в станице иногородние живьем съедят.
— Останься тут.
— А рази сюда они не придут?
В сакле душно. Гур выпростал рубаху из-под очкура, чешет спину.
— Вить вот жарко, а без огня не могу сидеть.
— Буря будет, — сел около очага и Селим.
Огонек лениво лижет короткие цурпалки. По потолку качается красноватый, неправильный круг. В углах сакли сгустилась тьма. Два старика сидят один перед другим, смотрят в огонь, а его непостоянный, меняющийся свет окрашивает их морщинистые лица в фантастичные «мертвые» маски. Гур не спокоен. Не может сидеть смирно. В его руки будто сами собой втискиваются все предметы около него. Он то вертит шомполом, то развязывает и завязывает учкур, то разбирает и собирает затвор. А когда перебрал все, что было под рукой, достал дратву, завязал ее на множество узлов, потом начал развязывать...
Селим задумчив и неподвижен. Уперся локтями в колена, положил бороду на сплетенные пальцы рук и застыл.
Над саклей вдруг пронзительно крикнул филин.
— Вить вот, чертяка, — вздохнул Гур.
Жутко завыла собака.
— Буря будет, — прошептал Селим.
В сакле невыносимо тяжелая тишина. Тоскливая, тягучая, когда минуты растягиваются в вечность, когда не знаешь, куда деть себя, что делать с собой...
— Буря подходит, — прошептал опять Селим.
Гур чувствовал, как по всему его телу будто мурашки пробежали... Яркий свет заслепил глаза и сейчас же треснул гром, в момент превративший саклю в облако пыли и сажи. Ухнуло что-то. Зашумели сосны. Отчаянно пропищала какая-то ночная птица. Опять блеск и гром. Огонь в очаге робко прижался к земле. Зашумели, зарокотали, завыли в неистовой пляске ветер, вода, камни, горы-. А сверху удар за ударом бьет гром, рассыпаясь в клокочущий, захлебывающийся рев. Порет черную толщу ночи разметавшаяся молния...
Гур потихонько свернулся под буркой, а Селим, уткнувшись лбом в коврик, покрыв лицо руками, начал молиться.
Вдруг треснуло так страшно, что Гуру показалось, будто на саклю свалились все горы. Хлопнули о землю двери, а ворвавшийся ветер швырнул очагом в стену. Задрожала земля. Гур отполз в угол.
— Савельич, ползи сюда!
Но Селим не отозвался.
— Уж не прихлопнули ли его двери?
— Савельич!
Опять блеск. «Савельич» все в том же положении молится.
Гроза бесновалась всю ночь и только перед зарей перекатила к северу. Прибежал Ибрагим. Кричит что-то, ворочает глазами, показывает на двери, зовет Гура. Вышел за ним Гур. Посмотрел и крепко выругался: от сакли, где были Селимовы овцы, куча камней осталась... А под камнями лежали обгорелые, раздавленные овцы.
— Савельич, всех овец гром убил!
— Знаю, — прошептал тот. — Все от Аллаха!
Мирно принял Селим весть о гибели овец. Только две борозды, что начавшись в углах глаз, спускались по впалым щекам в бороду, стали еще глубже.
Гур подошел к нему.
— Не горюй, кунак! У меня в станице больше двухсот овец осталось... Выгоним красных чертей, сейчас же тебе пригоню, как кунаку родному.
Улыбнулся Селим.
— Не надо мне овец.
— Да как же жить то будешь, чудак?
— Аллах поможет. К нему пойду скоро.
— Ну, это ты, брат, не дури. Старые мы с тобой хрычи, это правда, но не поддадимся сразу. Мне вот 67 годов, а еще за молодого сойду. А тебе-то сколько?
— Еще три.
— Ну, так что ж? Рази это старость? У нас старость от 90 годов начинается... А что это за галдеж там? — прислушался Гур.
Селим сказал что-то, чего Гур не понял.
Вышел из сакли. Десятки огромных гологоловых орлов-стервятников кишели на развалинах сакли, вытаскивая и отнимая овечьи внутренности. Пронзительно, резко кричали. А с неба серыми камнями падали другие, втискивались в мутящуюся, галдящую массу, глубоко зарывались в требуху, давясь и противно екая...
Засмеялся Гур.
— Вить вот! И товарищи так в Романовке монопольку хакали... Те же стервятники...
* * *
Вечером Селиму было плохо. Гур едва стащил с его распухших ног свои «темижбекские» чулки.
— Сердце у тебя, Савельич, не в порядке.
Уложил его на полсть, теплым молоком с ложки поит.
— Не завидная твоя жизня была, Савельич. А мне вот все нипочем. Сынов бы только найтить...
— Найдешь ты... а я? — Старик улегся на бок, лицом к огню.
— Ноги зябнут...
— Кубыть я не знаю? Полстенки согрею, так... а теперь лежи, не рыпайся. Бог даст, еще ко мне в гости приедешь... Вот как угощу.
Тихо потрескивают взявшиеся углем дрова. Через открытые двери, за острозубыми скалами белеют снеговые вершины. Над ними кротко мигают звезды. Ибрагим пришел. Присел около огня, на Селима смотрит. В сакле тихо. Только Гур ручьем журчит: то одно, то другое. Не может он думать про себя. А думать есть о чем. Дум много. Только скачут они, как куцый бык по просу: туда, сюда. Без толку. Но Гур этого не замечает. Голова его — точно волшебная шляпа, из которой фокусник вынимает самые разнообразные, самые неожиданные предметы. Вот сейчас только что думал-рассказывал, как стервятники ловко очистили «клуню», а потом, с того ни с сего, на попа перешел.
— А есть у вас в ауле поп-хаджа-мулла или как вы его там называете?
—Есть.
— Хочешь ли, Савельич, исповедаться? Сейчас Ибрагима пошлю.
Селим промолчал.
— Есть и у нас такие, которые, как только у них что заболит, сейчас же попа зовут... А я все думаю: ни к чему это. Приехал к нам раз из Новопокровской отец Алексей проповедь говорить... Молодой такой, красивый, ласковый... А говорит — рублем дарит. Я-то его не слыхал, потому — народу набилось — не протолкнешься. А после, около правления, и говорю ему: А что мне, батюшка, будет, ежели я отродясь не исповедовался?
А он, как сейчас помню, бородку пощипывает, смеется:
— Ничего, говорит, не будет. Бог и без того все знает... Хороший был поп, казак! А вишь повесили его, нутре их в дыхалы!
— Кто? — приподнялся на локтях Селим.
— Кто? — зло переспросил Гур. — Да все те ж черти! Депутат наш по секрету рассказывал: Врангель с Покровским... вот кто! Да, кубыть, и наши которые помогали...
— Попа?
— Ну, да! Он у нас в правительстве был, а рясу не носил. В такой же черкеске, как ты и я, ходил.
— А за что? К большевикам хотел?
У Гура даже глаза позеленели от злости.
— Кабы к большевикам думал — не повесили бы... Ка-зак был! Вот за что! Говорят, за дружбу его с черчесами... А чтобы, значит, русопетов всех к чертям послать... Да рази ты не слыхал?
Селим подумал немного.
— Слыхал, да не все... Говори, Гур... Люблю тебя слушать.
— Дык, как же? С того и началось. Давно они уже Раду нашу спихнуть хотели. Все придирались: казаки, мол, такие-сякие, не хотят в Москву... А на какого рожна она нам нужна, Москва-то? Ну и придрались... Случилось это мне в Романовском по делам быть с двумя нашими станичниками, выборными тоже- А грязь, помню, по брюхо коням была. Пообедали это мы у Аверьяныча в погребе, потом на вокзал пошли, посмотреть. Смотрим, тачанка тут наша общественная стоит. Думаем, не иначе, как наш депутат должен приехать. Вошли в первый класс, чаю себе заказали. Сидим, ложечками в стаканах мешаем. Публика смотрит. Видим, писарь отдельский, станичник наш.
— А я, грить, вас искаю.
Подошел ближе и говорит потихоньку: — Кулабухова в Екатеринодаре повесили...
— Какого? — поднялись мы все трое.
— Да Алексея Ивановича.
— А не хочешь ли, говорю ему, по морде за такие речи?
— Да ты, грить, Никанор Петрович, не кричи. Потому всюду осважные шпионы мотаются. Потихоньку говори.
— Да чего ж это я в своей державе буду бояться? — закричал я на него, а он тебе — шмыг в публику... Сели мы опять. Да какой уж тут чай. Беду чуем... Сидим так себе, молчим. Когда слышим поезд подходит. Публика к дверям кинулась. И мы за ними. Стала машина. Видим, пробивается наш атаман, Яков Сергеевич, он у нас депутатом был. Мы к нему: — А что, правда, что нам сейчас Мишка Суворов брехал?
— А что? — говорит.
— Да про Алексея Ивановича?
А он только рот скривил. Будто заплакать хочет.
— Правда, говорит, братцы... Оглянулся туды-сюды... Домой, говорит, поедем... А то тут и меня арестовать могут. На тачанку сел, а мы за ним верхами.
— Что - же теперь, говорим, будет? А он:
— Пропадем все... вот что будет.
Доехали мы до Кавказской, в правление свернули, а там полным - полно! И старики, и казаки, и бабы... Голосят... Любили покойного, царство ему небесное. Часто у них речи говорил. А с ихним депутатом ровно брат с братом жил. Окружили нашего атамана, а он и сам плачет: — Братцы, говорит, не смилуется ли Бог над казаками — пропали наши головушки...
— Да ты не спишь, Савельич?
— Нет.
— А Ибрагим то что-нибудь понимает?
— Понимаэт, понимаэт, — блеснул зубами Ибрагим. — Секим башка всем большевик будет...
— То-то... смотри... Первеющего казака повесили, сукины дети! А вечерить все же надо.
Гур принялся месить тесто.
— А потом, что было, Гур? — спрашивает Селим.
— Да что было? Что вышло... Вышло — дышло! — Рассматривая тесто черными колючками глазами, будто нехотя ответил Гур.
— С кем воевать было казаку: с большевиками иль с кадетами? — Ударил тестом о деревянную миску
— Как же ты воевать будешь. (Поднял ком теста), когда в самом Екатеринодаре первеющего нашего человека повесить могут? (Шлепнул тестом о миску). А теперь, вишь, на море казаков заманули... Хорошие галушки будут, — растягивая тесто, закончил Гур.
Ночью, когда огонь в очаге давно уже погас, а сизый туман воровски обнюхивал саклю, Гур вдруг закричал:
— Брехня!
— Что? — удивился Селим.
— Да вот, что все казаки сдаются!
Селим только тяжко вздохнул:
— Спи, Гур.....
(продолжение следует)
сентябрь 1936 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 205
стр. 1-8
Комментариев нет:
Отправить комментарий