3-я часть
Владимир Куртин
Отара в степи
Чабаны уже проснулись и сбили овец к копани на водопой. Тысяча пятьсот овец и баранов, заполнив степь своим разноголосым блеянием и беканьем, топтались, мешались, переливались реками, пенились бурунами, нагромождались одни на других, будто белые крыш льда на Кубани во время весеннего ледохода. Напившись, овцы бежали на пашу, а на их место к копани наваливались другие. Круторогие бараны, налетев один на другого, жестоко бились лбами, взвивались на дыбы, глухо бекали и чхали...
Андрий, орудуя гирлигою, следил за тем, чтобы более сильные овцы не затерли слабых и не оттеснили их от копани раньше, чем те напьются. Охрим уже запряг кобылицу, уложил скарб и вот уже гарба тысячью голосами заголосила по степи. Потом скрип стал похож на перекличку сотни сычей, потом будто кулик изредка застонет... Гирлига с пучком серебристо-белого ковыля стала похожа на бунчук... Потом арба скрылась. Степь сомкнулась с небом...
Пасутся, переговариваясь и перекашливаясь, овцы. Голосит на сопилци Андрий. Пан личман с собаками и козлами неспеша идет перед отарою. В это время года чабанам мало работы и заботы. Овцы перезимовали. Хурда подравнялась. Хворобы настоящей еще нет. Нет еще ни подбившихся, ни запалившихся овец. Нет ран и болячек, нет червей в ранах. Нет еще и хлопот с «обкитом» или с кошем.
Идет пан личман, на гирлигу опирается. Неспеша ведет отару, пока солнце к лиманам скатится. Спешить то некуда: где стал, там и тырло; где ночь застала, там и ночевка. Еще никто не прорезал степи. Не провел границ. Вся она от Черного моря до ногайских татар и от Донщины до черкесив — козача. Сичью гордою, Днипром широким та свободою козачою за нее плачено.
Идет пан личман. Думает о том, что было — нэначе вчора, алэ вже николы, николы нэ вэрнэться... Снимет шапку, протрет морщинистый лоб, проведет рукой по бритой голове, на которой повыше левого уха и до жилистой шеи алеет широкий рубец, след турецкой шаблюки... Почешет седую чуприну... Опять надвинет шапку до самых бровей — будто крылья черного коршуна нависли над очами... А думки все кружатся, кружатся...
— Попа послухалы... хрэста злякалысь. Грих вэлыкый проты братив... А им нэ грих... Воны и церкву Прэчистой спалылы... Як же так?
Думает, думает старый личман...
— Як же так? За вищо? — А ответы, как овечата, разбрелись по широкой степи. И не собрать их в одно. Не получить точного ответа: за шо?
Собаки около ног вертятся или за зайцами гоняются. Над отарою гомонят и поют птицы, над ними реют коршуны, орлы, кобчики. Робкий тушканчик на момент появится около своей норы. Сядет на длинные задние ноги, вытянет свою немирную мордочку, подозрительно нюхает воздух и — не успеет еще неуклюжий пес и повернуться, — нырнет под землю. Время от времени собаки поднимут залегшего в чагарнике волка и, если успеют его окружить, с остервенением разорвут на клочки. Не любят псы своего дикого родственника. Один дух его приводит их в бешенство. Иногда перед отарою пробежит табун диких коней — тараканив или семья прекрасных, быстроногих оленей...
Сонечко уже подбирается к далеким лиманам. Напасшиеся овцы поддают ходу, срывая только вершки с высокой травы. Вдали вьется приветливый дымок. Над отарою уже закружились летучие мыши-нетопыри. Степь заполняется таинственными звуками. Будто перекличка пошла от моря до моря:
— Чи вси живы?
— Bси.
— Чи добрэ було за Божий дэнь?
— Добрэ.
— А чи ж заморылыся трохы?
— Та мабуть заморылыся.
— Ну, одпочивайтэ. А мы будэмо цилу нич спомынаты, шо колысь було на цьому стэпу...
Гомонять добри стэпови духы, что сивым туманом поднявшись с балок, разлились над травою и очеретом, над чагарником и лисом, над овцами и чабанами... А Охримов огонек уже засветился, уже видны языки пламени, что лижут черные бока казана. В светлом пламени червоние гарба, а над нею, будто лунь белокрылый, маячит пук серебристого ковыля...
Гэй, гэй! Вэчеряты!
* * *
Овцы отырлувались. Собаки залегли вокруг отары. Через сухие ветки и камыш пробиваются длинные, огненные языки. С треском вылетают искры и рассыпаются по черной степи, будто звезды с высокого неба. Большой круг густо сбившихся овец кажется сивым озером между черными берегами. Вокруг тырла и над тырлом сгрудилась ночь. Чуткая, таинственная ночь девственной степи. В недалеком гаю перекликаются сычи. Изредка доносится подвывание волка. Прогогочут спросонья гуси. Заплачет филин...
Старый личман сидит около огня, попыхивает из своей короткой люльки. Сзади его, опершись на гирлигу, стоит Дорош, а Андрий, лежа на животе, ковыряет в огне палкой. Гарбачий при свете огня мастерит какой-то мудреный капкан.
— Эге, так-то воно, хлопци на свити, — говорит личман. — Тэпэр тилькы спивають про тэ, шо колысь було. Думаетэ, шо писня е писня? Алэ ж я на своий шкури попробував, якэ воно було тэ, шо тэпэр тилькы в писнях осталось...
— А якэ воно було, диду? — тихо отозвался Дорош.
— Якэ було? Гэй, хлопче! Такэ було, шо бодай того николы и нэ було! Колы б нэ здобулы оцей стэп, розийшлысь бы тэпэр по свиту, мов ракы розлизлысь бы и нихто б и нэ чув и нэ знав, шо колысь булы козакы, була Cич, була сыла козача... Був я тоди вже добрый козак: и на кони, и на чайци, и у пластунах. Тилькы шо повэрнулысь мы з вийны с туркамы. Козакы розийшлысь, хто куды. Дэ яки по куринях хозяйство поправляють, дэ яки з худобою по стэпу. Чимало их по лыманах рыбалыло, та звиря было. Ынши працювалы з байдакамы, та чайкамы. Я з двома товарыщамы пластував по плавнях за дыкыми свынямы. Сыдымо мы отак у пивдэнь, обидаемо, та балакаемо. Колы мов бы шакал заголосыв. Шо за прычина? Всталы… Видкиля б тут шакал узявся? Слухаю. Колы — ще. А потим: — Пу-гу! Пу-гу! Мов бы пугач. Эге, кажу я товарыству: у пивдэнь шакал та пугач?! Це нас у Сич склыкають. Тай сам обизвався, як пугач. Замало бачимо: козак пры всий зброи.
— Годи, — каже, — пластуваты! — у Сич!
— А шо?
— Ворогы обляглы Cич. Уже вси наши паланкы зруйнувалы...
— А за вищо?
— Про це, — каже, — почуемо на Ради.
Покы мы на байди досталысь до Сичи, а там вже биля церкви усэ Вийсько. Крычать, шаблюкамы махають. Дэ котри пистоли в руках дэржуть. Пробывсь я у сэрэдыну. Бачу: сам Кошовый, суддя, пысарь, уся старшина... А козацтво крычить:
— Бытыся! Гэть з ворогамы!
Пип з хрыстом у руци дэрэться миж козакамы. Биля попа дэкилькы панив, до москалив охочих. Одного, шо найбильш за ворогив крычав, ткнув я кулаком у рэбра, вин упав, а я до попа:
— Шо то бэлькочиш?
А вин мэнэ святым хрэстом у губы...
— Хиба ж мы нэвирни, — каже. — Хиба пидэмо проты хрэстьян православных?! Проты брата?
Зупынывсь я. Гомин такый, шо ничого нэ розбэру. А дали бачу: роздилылысь козакы. Панство та чимало слободськых та паланочних до ворогив, а стари сичовыкы та молодь козача — пид турка. Побиг я до Днипра. А там уже наших багато: каюкы та байды справляють. Порохивныцю розбылы.
— Пид турка! — крычать. — Гэть з ворогамы! Пид турка! Вин нэ такый, як оци хрэшени ворогы!
Нового кошового поставылы... Запинывся старый Днипро пид вэсламы. Чайка до чайкы... Пид турка! Гэть з ворогамы!
Старый личман вдруг умолк. Костер гаснет.
— А шо пoтим, диду? — Тихо спросил Дорош.
Старый казак не ответил. Стукнул потухшею люлькою о чобит, вытрусил пепел.
«На тырло, хлопци!»
Поднялся и пошел к овцам. За ним пошли и чабаны. Разошлись по отаре, чтобы всю ночь беречь овечат от зверя. В ночной тишине слышалось лишь блеянье и мекеканье овец да тоскливая перекличка сычей в гаю...
* * *
Хозяин послал пять пасок. Одну большую с сахарным крестом наверху и четыре малых. Перед самой Святой ночью отара стала вблизи Бейсуга в широкой подковообразной котловине, защищенной с востока небольшим лесом, а с запада высокими камышами Берлюжной балки. Всю ночь полыхал огромный костер около гарбы. Всю ночь Охрим пек на костре коржи и коржики, чуреки та буренки; пеклось и мясо «по-волошски». Чабаны, сбивши овец и расставив собак, одели чистые сорочки, новые свитки, смазали дегтем и лоем барсука чоботы и разошлись по своим местам, с нетерпением ожидая, когда их гарбачий позовет разговляться.
Дорошево место было с западной стороны, около камыша. Ночь выдалась тихая и теплая. На небе ни одного облачка. Тысячи звезд льют свой робкий ласкающий свет на притихшую степь. Тонкорогий месяц показался над лиманами, а через небо протянулся слабый мутно-молочный шлях. Притихшие камыши полны таинственных шорохов, всплесков, из их глубин слышится сонное воркотанье водяных плиц. Меланхолическое двухтонное пение ночных кузнечиков иногда прорвется сладострастно-победным крекетаньем жабы или испуганным кудахтаньем болотной курочки. В широкой заводи Бейсуга плещутся утки, лыски, нырки, неслышно рассекают сонную воду царственные лебеди. Белые цапли, опустив свои драгоценные перья, недвижно стоят в болоте под вербами. Будто дремлют. Или думают о чем-то очень важном... Время от времени весь этот ночной шорох, невнятный говор, тихое подсвистывание, все эти ночные неопределенные звуки будто клином пробьет жуткий басовый гук болотного быка — выпи. Бесшумно пролетит сова, а ее огромная черная тень втиснет в воду целые стаи нырков, уток и куликов...
Дорош знает голос каждой птицы, каждого зверя, каждого животного. По их голосам, по хлюпанью воды, по еле слышному треску или шелесту камыша знает, в каком положении в данный момент находится каждый из них. Кто из них сейчас охотится, а кто скрывается, кто нападает, а кто защищается. А кто интимно нашептывает своей супруге...
Сизый туман поднялся над Бейсугом, разлился по камышам, охватил всю отару. Огромный костер будто отскочил далеко, далеко. Красные языки пламени, только что весело сжигавшие тьму, будто отсырели или умерились и пригибаются, под тяжестью вьющихся снующих вверх, вниз, клубов тумана.
Над степью тишина, которую не нарушают ни тяжелое хлюпанье падающих на воду птиц, ни сонный гомон овец. Через целую восточную половину неба пролетела звезда. Погасла. За ней с далекой тверди небесной срывается другая, третья... рассыпались, ярко блеснули и погасли. Темно-сивый туман мало-помалу побледнел, пробежал первый вётерок...
— Розгивляться!
Помолившись, чабаны важно уселись около огня, молча съели пасху, молока с сыром, сала... Выпили...
А когда заря согнала туман с отары, а Бейсуг заговорил тысячами птичьих голосов, чабаны, сидя по-запорожски около потухающего костра, стройно пели:
Ой, лэтила бомба з московського поля
Та посэрэд Сичи впала...
Ой, хоч пропало Запорожжа,
Та нэ пропала слава!
* * *
Для чабанов наступила страдная пора. Начался обкит. Старый личман несколько дней утром оставлял отару, а возвращался вечером: выбирал, подходящее для обкота место. Наконец, приказал подогнать отару в широкую балку с живой ключевой водой, верстах в трех к югу от Бейсуга. Здесь по восточному пологому скату балки выкопали длинный ров от севера к югу. В ров поставили камыш сноп к снопу. Стянули его «дидамы», притоптали землю — получилась первая стенка, за которой для ягнят будет хороший затишок от частых в это время года восточных ветров. Повыше первой поставили еще 2 таких стенки. С наветренной стороны, забивши ряд высоких кольев, заплели прочный плетень. Ниже, в самой балке, огородили круглый баз для ягнят. Около воды поставили длинные корыта — довбанкы...
Три дня разбирали отару: баранов и валахов в яловую, а овец в «грос» для обкоту.
Самый обкит продолжался до весеннего Николы. Каждое утро чабаны снашивали жалобно блеющих ягнят к первой стенке. За ягнятами шли и их неспокойные матери. Поставивши овец с ягнятами у стенки, чабаны следят за тем, чтобы каждый ягненок вдоволь «наплякавсь». Случается, что какая-нибудь овца не имеет довольно молока, тогда ее ягненка подпускают к другой, более молочной, овце. Если же какая-нибудь не особенно нежная мать не дает своему ягненку плякатысь, чабаны подводят ее под 2 сайгака (колья), прикрутят ее шею так, что арестованная не может ни повернуться, ни поднять голову, и держат ее в таком положении до тех пор, пока она не «образуется» и не подпустит ягненка. Безмолочных овец отгоняют в яловую, а их ягнят дают «кормилицам». Четырехдневных ягнят отгоняют с овцами на пашу подальше от обкота, а под освободившуюся первую стенку ставят новый обкит. На пятый день выгоняют в кисирь ягнят из-под второй стенки, на шестой из-под третьей. Уже за первую неделю обкота наберется порядочный шматок с ягнятами, который все время пасется отдельно от яловых. На другую неделю кисирь уже зовется «сагмалом» и отганяется дальше от обкоту. Так все ягнята неделя за неделей проходят через кисирь в сагмал, пока не закончится весь обкит.
(продолжение)
10 февраля 1935 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 168
стр. 16-17
Владимир Куртин
Отара в степи
Чабаны уже проснулись и сбили овец к копани на водопой. Тысяча пятьсот овец и баранов, заполнив степь своим разноголосым блеянием и беканьем, топтались, мешались, переливались реками, пенились бурунами, нагромождались одни на других, будто белые крыш льда на Кубани во время весеннего ледохода. Напившись, овцы бежали на пашу, а на их место к копани наваливались другие. Круторогие бараны, налетев один на другого, жестоко бились лбами, взвивались на дыбы, глухо бекали и чхали...
Андрий, орудуя гирлигою, следил за тем, чтобы более сильные овцы не затерли слабых и не оттеснили их от копани раньше, чем те напьются. Охрим уже запряг кобылицу, уложил скарб и вот уже гарба тысячью голосами заголосила по степи. Потом скрип стал похож на перекличку сотни сычей, потом будто кулик изредка застонет... Гирлига с пучком серебристо-белого ковыля стала похожа на бунчук... Потом арба скрылась. Степь сомкнулась с небом...
Пасутся, переговариваясь и перекашливаясь, овцы. Голосит на сопилци Андрий. Пан личман с собаками и козлами неспеша идет перед отарою. В это время года чабанам мало работы и заботы. Овцы перезимовали. Хурда подравнялась. Хворобы настоящей еще нет. Нет еще ни подбившихся, ни запалившихся овец. Нет ран и болячек, нет червей в ранах. Нет еще и хлопот с «обкитом» или с кошем.
Идет пан личман, на гирлигу опирается. Неспеша ведет отару, пока солнце к лиманам скатится. Спешить то некуда: где стал, там и тырло; где ночь застала, там и ночевка. Еще никто не прорезал степи. Не провел границ. Вся она от Черного моря до ногайских татар и от Донщины до черкесив — козача. Сичью гордою, Днипром широким та свободою козачою за нее плачено.
Идет пан личман. Думает о том, что было — нэначе вчора, алэ вже николы, николы нэ вэрнэться... Снимет шапку, протрет морщинистый лоб, проведет рукой по бритой голове, на которой повыше левого уха и до жилистой шеи алеет широкий рубец, след турецкой шаблюки... Почешет седую чуприну... Опять надвинет шапку до самых бровей — будто крылья черного коршуна нависли над очами... А думки все кружатся, кружатся...
— Попа послухалы... хрэста злякалысь. Грих вэлыкый проты братив... А им нэ грих... Воны и церкву Прэчистой спалылы... Як же так?
Думает, думает старый личман...
— Як же так? За вищо? — А ответы, как овечата, разбрелись по широкой степи. И не собрать их в одно. Не получить точного ответа: за шо?
Собаки около ног вертятся или за зайцами гоняются. Над отарою гомонят и поют птицы, над ними реют коршуны, орлы, кобчики. Робкий тушканчик на момент появится около своей норы. Сядет на длинные задние ноги, вытянет свою немирную мордочку, подозрительно нюхает воздух и — не успеет еще неуклюжий пес и повернуться, — нырнет под землю. Время от времени собаки поднимут залегшего в чагарнике волка и, если успеют его окружить, с остервенением разорвут на клочки. Не любят псы своего дикого родственника. Один дух его приводит их в бешенство. Иногда перед отарою пробежит табун диких коней — тараканив или семья прекрасных, быстроногих оленей...
Сонечко уже подбирается к далеким лиманам. Напасшиеся овцы поддают ходу, срывая только вершки с высокой травы. Вдали вьется приветливый дымок. Над отарою уже закружились летучие мыши-нетопыри. Степь заполняется таинственными звуками. Будто перекличка пошла от моря до моря:
— Чи вси живы?
— Bси.
— Чи добрэ було за Божий дэнь?
— Добрэ.
— А чи ж заморылыся трохы?
— Та мабуть заморылыся.
— Ну, одпочивайтэ. А мы будэмо цилу нич спомынаты, шо колысь було на цьому стэпу...
Гомонять добри стэпови духы, что сивым туманом поднявшись с балок, разлились над травою и очеретом, над чагарником и лисом, над овцами и чабанами... А Охримов огонек уже засветился, уже видны языки пламени, что лижут черные бока казана. В светлом пламени червоние гарба, а над нею, будто лунь белокрылый, маячит пук серебристого ковыля...
Гэй, гэй! Вэчеряты!
* * *
Овцы отырлувались. Собаки залегли вокруг отары. Через сухие ветки и камыш пробиваются длинные, огненные языки. С треском вылетают искры и рассыпаются по черной степи, будто звезды с высокого неба. Большой круг густо сбившихся овец кажется сивым озером между черными берегами. Вокруг тырла и над тырлом сгрудилась ночь. Чуткая, таинственная ночь девственной степи. В недалеком гаю перекликаются сычи. Изредка доносится подвывание волка. Прогогочут спросонья гуси. Заплачет филин...
Старый личман сидит около огня, попыхивает из своей короткой люльки. Сзади его, опершись на гирлигу, стоит Дорош, а Андрий, лежа на животе, ковыряет в огне палкой. Гарбачий при свете огня мастерит какой-то мудреный капкан.
— Эге, так-то воно, хлопци на свити, — говорит личман. — Тэпэр тилькы спивають про тэ, шо колысь було. Думаетэ, шо писня е писня? Алэ ж я на своий шкури попробував, якэ воно було тэ, шо тэпэр тилькы в писнях осталось...
— А якэ воно було, диду? — тихо отозвался Дорош.
— Якэ було? Гэй, хлопче! Такэ було, шо бодай того николы и нэ було! Колы б нэ здобулы оцей стэп, розийшлысь бы тэпэр по свиту, мов ракы розлизлысь бы и нихто б и нэ чув и нэ знав, шо колысь булы козакы, була Cич, була сыла козача... Був я тоди вже добрый козак: и на кони, и на чайци, и у пластунах. Тилькы шо повэрнулысь мы з вийны с туркамы. Козакы розийшлысь, хто куды. Дэ яки по куринях хозяйство поправляють, дэ яки з худобою по стэпу. Чимало их по лыманах рыбалыло, та звиря было. Ынши працювалы з байдакамы, та чайкамы. Я з двома товарыщамы пластував по плавнях за дыкыми свынямы. Сыдымо мы отак у пивдэнь, обидаемо, та балакаемо. Колы мов бы шакал заголосыв. Шо за прычина? Всталы… Видкиля б тут шакал узявся? Слухаю. Колы — ще. А потим: — Пу-гу! Пу-гу! Мов бы пугач. Эге, кажу я товарыству: у пивдэнь шакал та пугач?! Це нас у Сич склыкають. Тай сам обизвався, як пугач. Замало бачимо: козак пры всий зброи.
— Годи, — каже, — пластуваты! — у Сич!
— А шо?
— Ворогы обляглы Cич. Уже вси наши паланкы зруйнувалы...
— А за вищо?
— Про це, — каже, — почуемо на Ради.
Покы мы на байди досталысь до Сичи, а там вже биля церкви усэ Вийсько. Крычать, шаблюкамы махають. Дэ котри пистоли в руках дэржуть. Пробывсь я у сэрэдыну. Бачу: сам Кошовый, суддя, пысарь, уся старшина... А козацтво крычить:
— Бытыся! Гэть з ворогамы!
Пип з хрыстом у руци дэрэться миж козакамы. Биля попа дэкилькы панив, до москалив охочих. Одного, шо найбильш за ворогив крычав, ткнув я кулаком у рэбра, вин упав, а я до попа:
— Шо то бэлькочиш?
А вин мэнэ святым хрэстом у губы...
— Хиба ж мы нэвирни, — каже. — Хиба пидэмо проты хрэстьян православных?! Проты брата?
Зупынывсь я. Гомин такый, шо ничого нэ розбэру. А дали бачу: роздилылысь козакы. Панство та чимало слободськых та паланочних до ворогив, а стари сичовыкы та молодь козача — пид турка. Побиг я до Днипра. А там уже наших багато: каюкы та байды справляють. Порохивныцю розбылы.
— Пид турка! — крычать. — Гэть з ворогамы! Пид турка! Вин нэ такый, як оци хрэшени ворогы!
Нового кошового поставылы... Запинывся старый Днипро пид вэсламы. Чайка до чайкы... Пид турка! Гэть з ворогамы!
Старый личман вдруг умолк. Костер гаснет.
— А шо пoтим, диду? — Тихо спросил Дорош.
Старый казак не ответил. Стукнул потухшею люлькою о чобит, вытрусил пепел.
«На тырло, хлопци!»
Поднялся и пошел к овцам. За ним пошли и чабаны. Разошлись по отаре, чтобы всю ночь беречь овечат от зверя. В ночной тишине слышалось лишь блеянье и мекеканье овец да тоскливая перекличка сычей в гаю...
* * *
Хозяин послал пять пасок. Одну большую с сахарным крестом наверху и четыре малых. Перед самой Святой ночью отара стала вблизи Бейсуга в широкой подковообразной котловине, защищенной с востока небольшим лесом, а с запада высокими камышами Берлюжной балки. Всю ночь полыхал огромный костер около гарбы. Всю ночь Охрим пек на костре коржи и коржики, чуреки та буренки; пеклось и мясо «по-волошски». Чабаны, сбивши овец и расставив собак, одели чистые сорочки, новые свитки, смазали дегтем и лоем барсука чоботы и разошлись по своим местам, с нетерпением ожидая, когда их гарбачий позовет разговляться.
Дорошево место было с западной стороны, около камыша. Ночь выдалась тихая и теплая. На небе ни одного облачка. Тысячи звезд льют свой робкий ласкающий свет на притихшую степь. Тонкорогий месяц показался над лиманами, а через небо протянулся слабый мутно-молочный шлях. Притихшие камыши полны таинственных шорохов, всплесков, из их глубин слышится сонное воркотанье водяных плиц. Меланхолическое двухтонное пение ночных кузнечиков иногда прорвется сладострастно-победным крекетаньем жабы или испуганным кудахтаньем болотной курочки. В широкой заводи Бейсуга плещутся утки, лыски, нырки, неслышно рассекают сонную воду царственные лебеди. Белые цапли, опустив свои драгоценные перья, недвижно стоят в болоте под вербами. Будто дремлют. Или думают о чем-то очень важном... Время от времени весь этот ночной шорох, невнятный говор, тихое подсвистывание, все эти ночные неопределенные звуки будто клином пробьет жуткий басовый гук болотного быка — выпи. Бесшумно пролетит сова, а ее огромная черная тень втиснет в воду целые стаи нырков, уток и куликов...
Дорош знает голос каждой птицы, каждого зверя, каждого животного. По их голосам, по хлюпанью воды, по еле слышному треску или шелесту камыша знает, в каком положении в данный момент находится каждый из них. Кто из них сейчас охотится, а кто скрывается, кто нападает, а кто защищается. А кто интимно нашептывает своей супруге...
Сизый туман поднялся над Бейсугом, разлился по камышам, охватил всю отару. Огромный костер будто отскочил далеко, далеко. Красные языки пламени, только что весело сжигавшие тьму, будто отсырели или умерились и пригибаются, под тяжестью вьющихся снующих вверх, вниз, клубов тумана.
Над степью тишина, которую не нарушают ни тяжелое хлюпанье падающих на воду птиц, ни сонный гомон овец. Через целую восточную половину неба пролетела звезда. Погасла. За ней с далекой тверди небесной срывается другая, третья... рассыпались, ярко блеснули и погасли. Темно-сивый туман мало-помалу побледнел, пробежал первый вётерок...
— Розгивляться!
Помолившись, чабаны важно уселись около огня, молча съели пасху, молока с сыром, сала... Выпили...
А когда заря согнала туман с отары, а Бейсуг заговорил тысячами птичьих голосов, чабаны, сидя по-запорожски около потухающего костра, стройно пели:
Ой, лэтила бомба з московського поля
Та посэрэд Сичи впала...
Ой, хоч пропало Запорожжа,
Та нэ пропала слава!
* * *
Для чабанов наступила страдная пора. Начался обкит. Старый личман несколько дней утром оставлял отару, а возвращался вечером: выбирал, подходящее для обкота место. Наконец, приказал подогнать отару в широкую балку с живой ключевой водой, верстах в трех к югу от Бейсуга. Здесь по восточному пологому скату балки выкопали длинный ров от севера к югу. В ров поставили камыш сноп к снопу. Стянули его «дидамы», притоптали землю — получилась первая стенка, за которой для ягнят будет хороший затишок от частых в это время года восточных ветров. Повыше первой поставили еще 2 таких стенки. С наветренной стороны, забивши ряд высоких кольев, заплели прочный плетень. Ниже, в самой балке, огородили круглый баз для ягнят. Около воды поставили длинные корыта — довбанкы...
Три дня разбирали отару: баранов и валахов в яловую, а овец в «грос» для обкоту.
Самый обкит продолжался до весеннего Николы. Каждое утро чабаны снашивали жалобно блеющих ягнят к первой стенке. За ягнятами шли и их неспокойные матери. Поставивши овец с ягнятами у стенки, чабаны следят за тем, чтобы каждый ягненок вдоволь «наплякавсь». Случается, что какая-нибудь овца не имеет довольно молока, тогда ее ягненка подпускают к другой, более молочной, овце. Если же какая-нибудь не особенно нежная мать не дает своему ягненку плякатысь, чабаны подводят ее под 2 сайгака (колья), прикрутят ее шею так, что арестованная не может ни повернуться, ни поднять голову, и держат ее в таком положении до тех пор, пока она не «образуется» и не подпустит ягненка. Безмолочных овец отгоняют в яловую, а их ягнят дают «кормилицам». Четырехдневных ягнят отгоняют с овцами на пашу подальше от обкота, а под освободившуюся первую стенку ставят новый обкит. На пятый день выгоняют в кисирь ягнят из-под второй стенки, на шестой из-под третьей. Уже за первую неделю обкота наберется порядочный шматок с ягнятами, который все время пасется отдельно от яловых. На другую неделю кисирь уже зовется «сагмалом» и отганяется дальше от обкоту. Так все ягнята неделя за неделей проходят через кисирь в сагмал, пока не закончится весь обкит.
(продолжение)
10 февраля 1935 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 168
стр. 16-17
Комментариев нет:
Отправить комментарий