Вадим Курганский
Конец Степана
(отрывок из романа «За казачество»)
Кубань шумела глухо и недовольно... В мутноватой белесой глади под высоким берегом плясали отражения нависшим над водой кустов... Невдалеке уступами взбирались все выше к тяжелому осеннему небу отроги гор... Кавказ — вековой, каменногрудый, исполинский богатырь...
Степан проснулся от страшного давящего кошмара... Ему заново чудились разбросанные хаты станицы... и вишневый сад за белой мазанкой... и хруст ветвей под ногами... и две фигуры под тенью ветвей... Блеск кинжала и отчаянный крик, и жуткое хрипение в высокой траве... и кровь... потоки крови на белом кителе...
— Убыв! Рятуйтэ, хто в Бога вируе!
Он вскочил на ноги, озираясь по сторонам... Сердце остановилось в груди, воздух казался густым и тяжелым, не проникая в судорожно расширяющиеся легкие... Дрожащие руки конвульсивно захватили ствол ружья...
Вокруг все то же... Урчат волны, ветер качает мохнатые верхушки поблекших кустов, да стонет вдали, в теснинах гор...
Степан медленно опустил голову, мутный взгляд его остановился на кинжале... Почему не до рукояти вдвинуто в ножны стальное лезвие? Машинально нажал рукой — не поддается... Ах да — кровь мешает! Вот она черная, страшная, сгустками запеклась на острие...
— Убыв! Рятуйтэ, хто в Бога вируе!
Эх, Катря, Катря, нэнька моя! Стоном вырвалось из груди... Убил! Не выдержал — загорелось сердце... Эх, Катря, за тебя убил! За твои косы тяжелые, за твои очи черные, за твои губы алые — что целовал тот, другой... И откуда взялся только? С Севера, издалека — мало ему девок своих стало, что ли... Эх, Катря, Катря!
Ну, а теперь что же? Одно только — в горы! Только там, в каменных недрах и спасение... Горцы... Эх, да что там — поймут! Знают ведь, что значит бороться и умирать за свое...
Встал... Как одеревенелые не шевелились, не слушались ноги. Ремень ружья резал плечо... В глазах — белый китель, да кровяные узоры на нем, а в ушах все тот же — любимый и страшный, родной и далекий голос:
— Убыв! Рятуйтэ, хто в Бога вируе!
Эх, Катря — за тебя убил...
Замирал в отдалении ропот Кубани... Резанул грудь острый воздух гор... Прощай Кубань, прощай степь родная, прощай Катря!
Скрипнули зубы от тоски и обиды — выгнали! Везде добираются, отовсюду гонят! С Днепра — на Буг, с Буга — на Дунай, и в Турцию, и на Кубань — потоки крови, смерть и горе... Эх — слава казачья!
Шел, долго не останавливаясь, задыхаясь на крутых подъемах... Далеко, далеко где-то позади заглох шум многоводной... Обступили горы, угрюмые, скалистые, диким кустарником взлохматившиеся. Вес выше, да выше — конца края не видно, а то ли еще дальше будет! В небо самое верхушками уперлись — вершины поверх облаков высятся — внизу дождь идет, а наверху сухо, солнце светит... А то и снега лежат вечные, высоко под самым небом...
Из-под ног катились мелкие камни... Долго еще идти нужно, пока до жилья доберешься — все дальше в каменные недра уходят вольные горцы... Наседают с севера, давят, тянутся все дальше и дальше... Выставили вперед заслоны несокрушимые — казачество — да и нажимают сзади — расширяйте пределы наши, укрепляйте славу белого царя, да заодно и себе новых мест поищите, а эти и нам нужны...
Обернулся назад, поглядел... Сквозь уступы мутнеет далекий Север... Страшным веет оттуда, давящим... От одного моря — до другого, от другого — до третьего, и еще, и еще, мало, мало! Стиснул зубы, да зашагал дальше — с насиженного места прочь на чужбину! А сердце щемит девичий смех ласкающий, черные косы дразнят и манят... А между ними — и им — белый китель офицерский, да кровь! Катря!
Махнул рукой, поправил кинжал, да и зашагал дальше... Выше, да выше, а ноги болят от ходьбы, а на сердце тоска камнем вниз давит, и ступни, как огнем жжет — чувяки то драные... Э, да что там...
Перед глазами серой мохнатой стеной вырос утес... Не пройти! Назад поворачивать — тут не пройдешь, а ведь там уже ищут, наверное... Рыщут со штыками, травят... А поймают... Нет уж, живым не дамся, шутки!
Повернул назад, медленно побрел по острым камням и вдруг насторожился, точно подобрался весь, судорожно сжал винтовку... Выстрел? Или почудилось просто? Нет, вот еще! Осторожно, ползком подобрался к краю уступа, глянул вниз и понял...
По крутым, желто-серым склонам карабкались, рассыпавшись частой цепью, белые фигуры... Тускло поблескивали штыки... Нашли, выследили!
Быстро осмотрелся вокруг и понял — выхода нет... Забрался сам в ловушку, как медведь в берлогу... Тут круча, вверх и кошка не влезет, не то что человек, там — они! Конец всему!
Понял — и вдруг успокоился, точно улеглось что-то внутри мятущейся души. Спокойно осмотрел ружье, подсыпая пороху... Эх, жаль — шашки нет — одним кинжалом много не сделаешь...
Зашуршали, покатились под уклон, запрыгали по уступам мелкие камни... За изгибом тропинки кто-то подвигался сюда... Что это — уже? Вскинул ружье — палец на курке... и опустил... Из-за поворота, точно волк затравленный, в пыли, с кровью смешанной, выполз человек...
Черкеска изорвана, папаху потерял где-то, черные волосы взлохматились и прилипли ко лбу... По чувяку бежала красная струйка — ранен... Брови, кажись, в одну линию вытянулись, а из-под них глаза горят злобой, ненавистью... Горец, сразу видно — черкеска изодранная, а шашка да кинжал в серебре...
Встретились две пары глаз — карие — казачьи и черные — черкесские... Долго глядели друг на друга — оба изодранные, окровавленные, оба — затравленные... Ни слова не сказал ни один из них, но оба поняли...
— Урус яман, яман урус! — сквозь стиснутые зубы вырвалось у горца... Обернулись оба, посмотрели вниз. По склонам все ближе карабкались — уже ясно видно — солдаты... Русые волосы, кепи, штыки, погоны...
Без слов вместе отошли в сторону, вскарабкались сколько можно выше и залегли в кустах над тропой на маленьком тесном уступе... Весь склон — как на ладони, каждую белую фигурку ясно видно... Залегли тесно — бок о бок, касаясь друг друга плечами. Блеснули стволы. Горец торопливо снял с головы казака папаху и высыпал туда порох — чтоб под рукой был. Степан прибавил и свой туда же... Еще раз поглядели друг на друга, улыбнулись и крепко-крепко пожали руки...
Два ствола поднялись вместе, блеснули и замерли неподвижно... Все ближе карабкались белые фигуры, уже слышны были слова команды... По горячему следу!
Взвились рядом два облачка дыма, колыхаясь в воздухе и сливаясь в одно... Заскрежетали шомпола, забивая новые заряды, засуетились, забегали по склонам белые фигуры, неровно ответили на нежданное приветствие и поползли, прячась за каждый выступ, вверх...
Чаще и чаще гремели выстрелы, дым заволакивал кустарник... В просветах, когда ветерок сносил дым, все ближе виднелись белые фигуры... Не остановить — ползут! А порох кончался, все уменьшалась горка в рваной папахе... Как то особенно, точно прощальный погребальный салют прозвучали, слившись воедино, два последних выстрела и сразу наступила тишина... Только хрустели внизу камни, да чудились напряженному слуху близкие шаги...
Казак и горец выпрямились... Блеснули лезвия обнаженных шашки и кинжала. Горец с размаха разбил приклад своего ружья о камень. Степан схватил свое за ствол — все надежнее против штыка, чем кинжал...
Еще момент и над краем уступа показались бледные усатые лица, острой щетиной скользнули штыки...
Лязгнула сталь о сталь — штык разорвал широкий рукав черкески и со звоном сломался о скалу... Шашка свистнула... Кровь, опять кровь!
— Рятуйтэ, хто в Бога вируе!
Эх, Катря, Катря!
Молодой безусый поручик бледный как полотно, с трясущимися губами скомандовал отбой... Опьяненные, озверевшие люди отшатнулись назад, оставив у подножья скалы два трупа... Несколько тяжелораненых и убитых солдат лежало вокруг...
Где-то далеко в недрах каменных ущелий плакал шакал...
10 декабря 1929 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 49
стр. 16-17
Конец Степана
(отрывок из романа «За казачество»)
Кубань шумела глухо и недовольно... В мутноватой белесой глади под высоким берегом плясали отражения нависшим над водой кустов... Невдалеке уступами взбирались все выше к тяжелому осеннему небу отроги гор... Кавказ — вековой, каменногрудый, исполинский богатырь...
Степан проснулся от страшного давящего кошмара... Ему заново чудились разбросанные хаты станицы... и вишневый сад за белой мазанкой... и хруст ветвей под ногами... и две фигуры под тенью ветвей... Блеск кинжала и отчаянный крик, и жуткое хрипение в высокой траве... и кровь... потоки крови на белом кителе...
— Убыв! Рятуйтэ, хто в Бога вируе!
Он вскочил на ноги, озираясь по сторонам... Сердце остановилось в груди, воздух казался густым и тяжелым, не проникая в судорожно расширяющиеся легкие... Дрожащие руки конвульсивно захватили ствол ружья...
Вокруг все то же... Урчат волны, ветер качает мохнатые верхушки поблекших кустов, да стонет вдали, в теснинах гор...
Степан медленно опустил голову, мутный взгляд его остановился на кинжале... Почему не до рукояти вдвинуто в ножны стальное лезвие? Машинально нажал рукой — не поддается... Ах да — кровь мешает! Вот она черная, страшная, сгустками запеклась на острие...
— Убыв! Рятуйтэ, хто в Бога вируе!
Эх, Катря, Катря, нэнька моя! Стоном вырвалось из груди... Убил! Не выдержал — загорелось сердце... Эх, Катря, за тебя убил! За твои косы тяжелые, за твои очи черные, за твои губы алые — что целовал тот, другой... И откуда взялся только? С Севера, издалека — мало ему девок своих стало, что ли... Эх, Катря, Катря!
Ну, а теперь что же? Одно только — в горы! Только там, в каменных недрах и спасение... Горцы... Эх, да что там — поймут! Знают ведь, что значит бороться и умирать за свое...
Встал... Как одеревенелые не шевелились, не слушались ноги. Ремень ружья резал плечо... В глазах — белый китель, да кровяные узоры на нем, а в ушах все тот же — любимый и страшный, родной и далекий голос:
— Убыв! Рятуйтэ, хто в Бога вируе!
Эх, Катря — за тебя убил...
Замирал в отдалении ропот Кубани... Резанул грудь острый воздух гор... Прощай Кубань, прощай степь родная, прощай Катря!
Скрипнули зубы от тоски и обиды — выгнали! Везде добираются, отовсюду гонят! С Днепра — на Буг, с Буга — на Дунай, и в Турцию, и на Кубань — потоки крови, смерть и горе... Эх — слава казачья!
Шел, долго не останавливаясь, задыхаясь на крутых подъемах... Далеко, далеко где-то позади заглох шум многоводной... Обступили горы, угрюмые, скалистые, диким кустарником взлохматившиеся. Вес выше, да выше — конца края не видно, а то ли еще дальше будет! В небо самое верхушками уперлись — вершины поверх облаков высятся — внизу дождь идет, а наверху сухо, солнце светит... А то и снега лежат вечные, высоко под самым небом...
Из-под ног катились мелкие камни... Долго еще идти нужно, пока до жилья доберешься — все дальше в каменные недра уходят вольные горцы... Наседают с севера, давят, тянутся все дальше и дальше... Выставили вперед заслоны несокрушимые — казачество — да и нажимают сзади — расширяйте пределы наши, укрепляйте славу белого царя, да заодно и себе новых мест поищите, а эти и нам нужны...
Обернулся назад, поглядел... Сквозь уступы мутнеет далекий Север... Страшным веет оттуда, давящим... От одного моря — до другого, от другого — до третьего, и еще, и еще, мало, мало! Стиснул зубы, да зашагал дальше — с насиженного места прочь на чужбину! А сердце щемит девичий смех ласкающий, черные косы дразнят и манят... А между ними — и им — белый китель офицерский, да кровь! Катря!
Махнул рукой, поправил кинжал, да и зашагал дальше... Выше, да выше, а ноги болят от ходьбы, а на сердце тоска камнем вниз давит, и ступни, как огнем жжет — чувяки то драные... Э, да что там...
Перед глазами серой мохнатой стеной вырос утес... Не пройти! Назад поворачивать — тут не пройдешь, а ведь там уже ищут, наверное... Рыщут со штыками, травят... А поймают... Нет уж, живым не дамся, шутки!
Повернул назад, медленно побрел по острым камням и вдруг насторожился, точно подобрался весь, судорожно сжал винтовку... Выстрел? Или почудилось просто? Нет, вот еще! Осторожно, ползком подобрался к краю уступа, глянул вниз и понял...
По крутым, желто-серым склонам карабкались, рассыпавшись частой цепью, белые фигуры... Тускло поблескивали штыки... Нашли, выследили!
Быстро осмотрелся вокруг и понял — выхода нет... Забрался сам в ловушку, как медведь в берлогу... Тут круча, вверх и кошка не влезет, не то что человек, там — они! Конец всему!
Понял — и вдруг успокоился, точно улеглось что-то внутри мятущейся души. Спокойно осмотрел ружье, подсыпая пороху... Эх, жаль — шашки нет — одним кинжалом много не сделаешь...
Зашуршали, покатились под уклон, запрыгали по уступам мелкие камни... За изгибом тропинки кто-то подвигался сюда... Что это — уже? Вскинул ружье — палец на курке... и опустил... Из-за поворота, точно волк затравленный, в пыли, с кровью смешанной, выполз человек...
Черкеска изорвана, папаху потерял где-то, черные волосы взлохматились и прилипли ко лбу... По чувяку бежала красная струйка — ранен... Брови, кажись, в одну линию вытянулись, а из-под них глаза горят злобой, ненавистью... Горец, сразу видно — черкеска изодранная, а шашка да кинжал в серебре...
Встретились две пары глаз — карие — казачьи и черные — черкесские... Долго глядели друг на друга — оба изодранные, окровавленные, оба — затравленные... Ни слова не сказал ни один из них, но оба поняли...
— Урус яман, яман урус! — сквозь стиснутые зубы вырвалось у горца... Обернулись оба, посмотрели вниз. По склонам все ближе карабкались — уже ясно видно — солдаты... Русые волосы, кепи, штыки, погоны...
Без слов вместе отошли в сторону, вскарабкались сколько можно выше и залегли в кустах над тропой на маленьком тесном уступе... Весь склон — как на ладони, каждую белую фигурку ясно видно... Залегли тесно — бок о бок, касаясь друг друга плечами. Блеснули стволы. Горец торопливо снял с головы казака папаху и высыпал туда порох — чтоб под рукой был. Степан прибавил и свой туда же... Еще раз поглядели друг на друга, улыбнулись и крепко-крепко пожали руки...
Два ствола поднялись вместе, блеснули и замерли неподвижно... Все ближе карабкались белые фигуры, уже слышны были слова команды... По горячему следу!
Взвились рядом два облачка дыма, колыхаясь в воздухе и сливаясь в одно... Заскрежетали шомпола, забивая новые заряды, засуетились, забегали по склонам белые фигуры, неровно ответили на нежданное приветствие и поползли, прячась за каждый выступ, вверх...
Чаще и чаще гремели выстрелы, дым заволакивал кустарник... В просветах, когда ветерок сносил дым, все ближе виднелись белые фигуры... Не остановить — ползут! А порох кончался, все уменьшалась горка в рваной папахе... Как то особенно, точно прощальный погребальный салют прозвучали, слившись воедино, два последних выстрела и сразу наступила тишина... Только хрустели внизу камни, да чудились напряженному слуху близкие шаги...
Казак и горец выпрямились... Блеснули лезвия обнаженных шашки и кинжала. Горец с размаха разбил приклад своего ружья о камень. Степан схватил свое за ствол — все надежнее против штыка, чем кинжал...
Еще момент и над краем уступа показались бледные усатые лица, острой щетиной скользнули штыки...
Лязгнула сталь о сталь — штык разорвал широкий рукав черкески и со звоном сломался о скалу... Шашка свистнула... Кровь, опять кровь!
— Рятуйтэ, хто в Бога вируе!
Эх, Катря, Катря!
Молодой безусый поручик бледный как полотно, с трясущимися губами скомандовал отбой... Опьяненные, озверевшие люди отшатнулись назад, оставив у подножья скалы два трупа... Несколько тяжелораненых и убитых солдат лежало вокруг...
Где-то далеко в недрах каменных ущелий плакал шакал...
10 декабря 1929 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 49
стр. 16-17
Комментариев нет:
Отправить комментарий