Иван Настоящев
Торжища
(фельетон)
Пришел это я, братцы мои, с ночной работы домой... Приморился изрядно... Помылся, переоделся — глядь! — а на столе старуха моя поснедать приготовила. Помидорчики, селедочка мелко изрубленная — да с зеленым лучком, да с петрушкой. Перед моим прибором — шалабан вотяги! Крякнул я, шмарганул этот симпатичный шалабан, селедочкой да помидорчиком горькую слезу этой влаги засмаковал...
И сразу с души точно рукой все невзгоды, все думы о прошлом сняло...
А тут старуха моя на стол борща с молодой капустой, да с молодой картошкой, да опять-таки, с помидорчиками, да петрушкой, да укропчиком, да... чорт знает, что еще в нем было! Дух — ужасть! — заразительный!
И пошел это я — одну тарелку кончу, а старуха —другую, третью... Пот со лба, точно буйный Терек по камушкам, бежит... Утираюсь, а морда, братцы мои, все такая же мутная и мокрая, как эта самая кума со своим подкумком. А старуха моя из борща кусок говядины, да со сковородки поджаренную розовую молодую картошку... Прямо напасть! Уж от борща во как разнесло, а тут это мясное и картофельное мечтание... Ударил я и по этим двум удовольствиям и запил алжирским винцом... Словом, погиб казак! Еле добрался до кровати и, как мешок, свалился. Лежу и сам себя не чувствую. Дыхание — еле-еле... потому — в животе точно удав лежит и тыщу кроликов переваривает.
Лежу я это, а мыслей то много, то ни одной. В голове — сплошное думкосмешение! Лежу тихинький смирненький: головой в нирвану окунулся, а ноги наружу из нирваны выбросил... И так тихо посапываю...
И вот... словно наяву... Словно ярмарка, а я по этой ярмарке гоголем расхаживаю, да присматриваюсь, не найду ли чего подходящего в подарок своей старухе; из кухонного или чайного...
И что ж вы думаете, замест кухонного и чайного, — везде пулеметцы, да пушечки, да еропланчики, да еще с разъяснением: «получше» и «похуже» — по симпатии, значит, смотря для кого купите: для Мадрида, или для генерала Франко. Дело вкуса.
Дальше — историческое, можно сказать — музейное продают. Картинки всякие и кое-какое барахлишко.
Вот, например, весьма подержанная дамочка с остатками былой красоты все время выкрикивает: я — Клеопатра! Продаю свою знаменитую змейку для дамы или девицы, на предмет поэтичного самоубийства после несчастной любви! Подходите-купите! Даю почти даром — подходите!
Долго выкрикивает, но никто не желает купить эту ее змейку. Клеопатра начинает злиться и осыпает бранью женский пол: «Не хотите?! Конечно, вам, современным вертихвосткам, красивая, поэтическая смерть непонятна. Засыпится какая-нибудь дура и мигом либо кран с газом открывает, либо веронала целый тюбик проглотит, а нет — так целую коробку серников на теплой воде разведет. Поставит стакан под подушку и — ну слезами заливаться и писать милому письмецо. А ему — все нипочем. И вот, Марусю в больницу везут. Боже, как глупо и как прозаично. То ли дело в наше время. Не любит?! Сейчас всю комнату завалим розами, собственной персоной на розы, а на любовное место вот эту самую змейку — и дело готово! Ну, кто желает? Купите! Иначе вашему Шам-Пе ночью под кибитку подсуну. Вам же хуже будет!
В стороне какой-то господин орет благим матом: Бросьте слушать эту старую ведьму, — все ко мне! Смотрите, что у меня! Весьма исторично и правдоподобно! Сверхсенсационно! Тоже продаю змею, но не такую, как у этой, свихнувшейся от любви. У меня змея не любовная, не какая-нибудь, а специально для вещих Олегов. Подходите, вещие Олеги! Современные или будущие, — запасайтесь! Подходит и страждущим манией величия...
Вместе с публикой я от Клеопатры перехожу к этому господину. Около него стоит старый-престарый дед с белой бородой до колен, в длинной посконной рубахе до пят; подпоясан лыком и с клюкой в руке. Около деда череп лошади, а из черепа выглядывает морда настоящей змеи.
— Смотрите, как это просто! — кричит господин.
— Вот вам «кудесник, любимец богов», вот вам коняшка вещего Олега (указывает на череп лошади), а вот вам и змея выглядывает из коняшки. Как только вы, ставшие вещими Олегами или страдающие манией величия, захотите умереть, тотчас же всей пятерней хватаете за бороду этого паршивого старика, а свою ножку ставите на голову этого коняшки и вопрошаете: «скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?» И не успеет он вам ответить: «И примешь ты смерть от коня своего», как змея уклюнет вас и — дело готово! После этого вы немедленно сыграете в ящик... Просто и исторично. Подходите! Купите! Не купите, так я вечером все это историческое барахло подсуну Шам-Пе...
От кудесника, лошадки и змеи перехожу к будочке, в которой господин в одежде римского патриция и с лицом Нерона предлагает брутовский нож и брутовский рубль. Он весьма важно и с достоинством, как полагается римскому вельможе, спокойно говорит: Господа, предлагаю нож: собственный нож. Купите и можете своему Цезарю или личному другу воткнуть его в его благородную спину. Купите! Если не хотите нож, — купите моего однофамильца Брута — брутовский рубль. Весьма счастливый: «Рупь поставишь — два возьмешь; два поставишь — хрен возьмешь». Купите! Не купите, передам современному Бруту — восходящей, так сказать, звезде — Шам-Пе. Нож для того, чтобы он мог расправляться с «демагогическим воем», а — рупь для получения «некоторых возможностей»...
А оба вместе, — и нож, и рупь, — чтоб «иметь под собою моральную почву» и «возможности выхода на международную арену». Подходите! Купите!
Что это они все — Шам-Па да Шам-Па? Кто это и к чему это?
Заинтересовало меня. Ну, думаю, наверно дальше что-нибудь узнаю.
Прохожу дальше... Вижу — загородочка. За загородкой, вроде как в закутке, три человека. Один командует: ать-два! ать-два. А два других, став рядком, отбивают ножками: ать, два! ать, два!
— Что такое? — думаю.
Вижу, около закутка столбик с дощечкой, а на ней написано: «Кадры для обороны советского строя в случае международного военного столкновения».
Подхожу ближе. Человек в каскетке и с красной звездой в петлице спинжака обращается ко мне: «Если вы не кадра, то отходите; здесь подготовляется только казачья кадра и если будет подходяща, то этой кадре будет брошено несколько серебреников».
Я назвал себя иностранным журналистом. Человек с красной звездой стал ласковей и начал объяснять:
— Вот это, что командует, генерал Сидорин, а те другие — полковник Чапчиков и войск, старшина Твердый. Сменили вехи. Раньше были «гидрою», а теперь стали «кадрою»...
Советский молодец мне объясняет, а я наблюдаю «кадру», как она подготовляется. Сидорин надрывным голосом командует: «Ать, два! ать, два! Гриша, левой ножкой тверже отбивай: ать, два! ать, два! Да ручкой тоже»...
Названный Гришей, отвечает из строя: «Да она у меня, сами знаете, не совсем того»...
— «Знаю, знаю, — говорит Сидорин, — мужайся, дорогой Гриша, теперь ты потеряешь и другую, но уже за правое дело. Теперь у нас иначе музыка пойдет. Ать, два! ать, два! Стой! Товарищ Живодеров, можно отдохнуть?».
Человек с красной звездой утвердительно кивает головой и говорит: «Отдыхайте, но только с песнями».
Сидорин командует: «Вольно! Гриша, заводи казачью, лихую...».
Гриша подголоском, а Твердый баском — завели. Я же, заткнув уши, бегом стал уходить от этого наваждения. Пробежал несколько балаганов, остановился, открыл уши, а подголосок Гриши Чапчикова все еще доносил до меня: «За Москву и за советы грудью бьются казаки». Плюнул я...
Глядь! Предо мной будочка, а на ней человечек... так себе... с комплекцией... Качается: вперед-назад, вперед-назад и все твердит: «предаю-продаю, предаю-продаю».
Подбегает мальчишка и спрашивает: «Дяденька, да что ж ты продаешь, когда товару не видно?».
Тот свирепо посмотрел на него, поднял плакат, развернул его, а на нем: «Предаю общеказачье дело. Признаю только Тихий Дон»...
Потом свернул плакат и опять свое: предаю-продаю, предаю-продаю...
Бросился я опять в сторону и хотел было бежать с торжища, да — вдруг! — обратил внимание на своего рода картинку: большая степная кибитка, а впереди нее казачья арба; около арбы лежит верблюд и лениво пережевывает свою жвачку. Тут же привязана кобылица, а около копошится старая калмычка, собираясь доить ее. Словом, — «флора» и «фауна» Сальского округа ВДД.
Здесь же собралась толпа казаков, видимо, в ожидании чего-то. Остановился и я. И вот... из кибитки выполз на четвереньках Шам-Па, а за ним с десяток людишек — все в пестрых монгольских одеждах, но с лицами очень даже казачьими.
Шам-Па взобрался на арбу, а людишки окружили ее. Присматриваясь к лицам этих людишек, казаки угадывали их и восклицали из толпы: гляди, братцы, да это Тро-Фим, а этот Пу-Ков, а те — Лан-Тух, И-Ван, Санг-Ча, Бо-Лен, Си-Ков, Ся-Ник. А там, в сторонке, боясь, что его «заклюют», стоит бесстрашный Ли-Мов...
Говор зевак казаков прерывает Шам-Па, начавшего выплевывать слова:
— Всем, всем, всем! Алло! Алло! На эти торжища я прибыл со всей своею челядью для того, чтобы показать всему миру, что колесница Великой Шу-Харии начинает свое движение!
Сторонись, весь мир, если можешь! (Злорадно хохочет). Что может уйти из-под ее колесницы? — этого трамплина, с которого я приготовился сделать прыжок в ту недосягаемую высоту, где — все боги, всех времен и народов, и я среди них, равный между равными. Нет! Нет! Где я — главный среди этих богов! Что они дали миру? Ничего! А вот я — я столько дам, что мало не будет! Все, все под эту колесницу! Понявшие меня, сами добровольно склонили свои головы под мою пяту, и я их сделал «посвященными».
Окружающие его людишки в пестрых одеждам воскликнули: «Великий!»
Из толпы выбежали еще два человека, пали ниц перед арбой и завыли: «Великий, сделай и нас «посвященными!»
Послышались восклицания: «Гляди, братцы, и наши инженеры под арбу лезут!»
Шам-Па, повышая голос, продолжает выплевывать слова:
— В 1917 году Керенский, впадая в истерику, сказал: «Свое измученное сердце я брошу под колесницу Великой Революции!» Я не дурак и под колесницу Великой Шу-Харии я брошу не свое сердце, а целый казачий народ. Не подмажешь — не поедешь. Начинаю с паршивого старика Терека, нутро которого Вдовенко умудрился продать раньше меня. За ним последуют Астрахань, Яик, Кубань, Дон. Все и все под мою колесницу! Потом растопчу и ее и создам Великую Го-Лию. Я хочу, чтобы кобылицы всего мира были мои и чтобы кумыс лился рекой только для меня одного и никому больше...
Я один, но превыше всех и над всеми... Я — Далай-Лама... Я — Будда!»
....Раздался страшный удар грома. Яркое пламя озарило все эти наглые торжища. Земля разверзлась и все — и продаватели и продаваемые — все ринулись в пропасть...
Проснулся я от толчка своей старухи.
— Проснись, старый! Ну, что орешь, как оглашенный! — говорит она мне.
— Неужто орал? — Это, значит, я «демагогический вой» разводил...
И призадумался я. К чему бы это такой сон был? И так, и сяк прикладывал, — не выходит ничего. Потом, на другой день, «Черного Всадника» получил, а в нем секретное «письмецо»... Ага, думаю, вот он к чему, этот проклятый сон!
Ну, ничего, страшен сон, да милостив Бог...
Июль 1937 года
журнал «ВК»
№ 224
стр. 8
Торжища
(фельетон)
Пришел это я, братцы мои, с ночной работы домой... Приморился изрядно... Помылся, переоделся — глядь! — а на столе старуха моя поснедать приготовила. Помидорчики, селедочка мелко изрубленная — да с зеленым лучком, да с петрушкой. Перед моим прибором — шалабан вотяги! Крякнул я, шмарганул этот симпатичный шалабан, селедочкой да помидорчиком горькую слезу этой влаги засмаковал...
И сразу с души точно рукой все невзгоды, все думы о прошлом сняло...
А тут старуха моя на стол борща с молодой капустой, да с молодой картошкой, да опять-таки, с помидорчиками, да петрушкой, да укропчиком, да... чорт знает, что еще в нем было! Дух — ужасть! — заразительный!
И пошел это я — одну тарелку кончу, а старуха —другую, третью... Пот со лба, точно буйный Терек по камушкам, бежит... Утираюсь, а морда, братцы мои, все такая же мутная и мокрая, как эта самая кума со своим подкумком. А старуха моя из борща кусок говядины, да со сковородки поджаренную розовую молодую картошку... Прямо напасть! Уж от борща во как разнесло, а тут это мясное и картофельное мечтание... Ударил я и по этим двум удовольствиям и запил алжирским винцом... Словом, погиб казак! Еле добрался до кровати и, как мешок, свалился. Лежу и сам себя не чувствую. Дыхание — еле-еле... потому — в животе точно удав лежит и тыщу кроликов переваривает.
Лежу я это, а мыслей то много, то ни одной. В голове — сплошное думкосмешение! Лежу тихинький смирненький: головой в нирвану окунулся, а ноги наружу из нирваны выбросил... И так тихо посапываю...
И вот... словно наяву... Словно ярмарка, а я по этой ярмарке гоголем расхаживаю, да присматриваюсь, не найду ли чего подходящего в подарок своей старухе; из кухонного или чайного...
И что ж вы думаете, замест кухонного и чайного, — везде пулеметцы, да пушечки, да еропланчики, да еще с разъяснением: «получше» и «похуже» — по симпатии, значит, смотря для кого купите: для Мадрида, или для генерала Франко. Дело вкуса.
Дальше — историческое, можно сказать — музейное продают. Картинки всякие и кое-какое барахлишко.
Вот, например, весьма подержанная дамочка с остатками былой красоты все время выкрикивает: я — Клеопатра! Продаю свою знаменитую змейку для дамы или девицы, на предмет поэтичного самоубийства после несчастной любви! Подходите-купите! Даю почти даром — подходите!
Долго выкрикивает, но никто не желает купить эту ее змейку. Клеопатра начинает злиться и осыпает бранью женский пол: «Не хотите?! Конечно, вам, современным вертихвосткам, красивая, поэтическая смерть непонятна. Засыпится какая-нибудь дура и мигом либо кран с газом открывает, либо веронала целый тюбик проглотит, а нет — так целую коробку серников на теплой воде разведет. Поставит стакан под подушку и — ну слезами заливаться и писать милому письмецо. А ему — все нипочем. И вот, Марусю в больницу везут. Боже, как глупо и как прозаично. То ли дело в наше время. Не любит?! Сейчас всю комнату завалим розами, собственной персоной на розы, а на любовное место вот эту самую змейку — и дело готово! Ну, кто желает? Купите! Иначе вашему Шам-Пе ночью под кибитку подсуну. Вам же хуже будет!
В стороне какой-то господин орет благим матом: Бросьте слушать эту старую ведьму, — все ко мне! Смотрите, что у меня! Весьма исторично и правдоподобно! Сверхсенсационно! Тоже продаю змею, но не такую, как у этой, свихнувшейся от любви. У меня змея не любовная, не какая-нибудь, а специально для вещих Олегов. Подходите, вещие Олеги! Современные или будущие, — запасайтесь! Подходит и страждущим манией величия...
Вместе с публикой я от Клеопатры перехожу к этому господину. Около него стоит старый-престарый дед с белой бородой до колен, в длинной посконной рубахе до пят; подпоясан лыком и с клюкой в руке. Около деда череп лошади, а из черепа выглядывает морда настоящей змеи.
— Смотрите, как это просто! — кричит господин.
— Вот вам «кудесник, любимец богов», вот вам коняшка вещего Олега (указывает на череп лошади), а вот вам и змея выглядывает из коняшки. Как только вы, ставшие вещими Олегами или страдающие манией величия, захотите умереть, тотчас же всей пятерней хватаете за бороду этого паршивого старика, а свою ножку ставите на голову этого коняшки и вопрошаете: «скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?» И не успеет он вам ответить: «И примешь ты смерть от коня своего», как змея уклюнет вас и — дело готово! После этого вы немедленно сыграете в ящик... Просто и исторично. Подходите! Купите! Не купите, так я вечером все это историческое барахло подсуну Шам-Пе...
От кудесника, лошадки и змеи перехожу к будочке, в которой господин в одежде римского патриция и с лицом Нерона предлагает брутовский нож и брутовский рубль. Он весьма важно и с достоинством, как полагается римскому вельможе, спокойно говорит: Господа, предлагаю нож: собственный нож. Купите и можете своему Цезарю или личному другу воткнуть его в его благородную спину. Купите! Если не хотите нож, — купите моего однофамильца Брута — брутовский рубль. Весьма счастливый: «Рупь поставишь — два возьмешь; два поставишь — хрен возьмешь». Купите! Не купите, передам современному Бруту — восходящей, так сказать, звезде — Шам-Пе. Нож для того, чтобы он мог расправляться с «демагогическим воем», а — рупь для получения «некоторых возможностей»...
А оба вместе, — и нож, и рупь, — чтоб «иметь под собою моральную почву» и «возможности выхода на международную арену». Подходите! Купите!
Что это они все — Шам-Па да Шам-Па? Кто это и к чему это?
Заинтересовало меня. Ну, думаю, наверно дальше что-нибудь узнаю.
Прохожу дальше... Вижу — загородочка. За загородкой, вроде как в закутке, три человека. Один командует: ать-два! ать-два. А два других, став рядком, отбивают ножками: ать, два! ать, два!
— Что такое? — думаю.
Вижу, около закутка столбик с дощечкой, а на ней написано: «Кадры для обороны советского строя в случае международного военного столкновения».
Подхожу ближе. Человек в каскетке и с красной звездой в петлице спинжака обращается ко мне: «Если вы не кадра, то отходите; здесь подготовляется только казачья кадра и если будет подходяща, то этой кадре будет брошено несколько серебреников».
Я назвал себя иностранным журналистом. Человек с красной звездой стал ласковей и начал объяснять:
— Вот это, что командует, генерал Сидорин, а те другие — полковник Чапчиков и войск, старшина Твердый. Сменили вехи. Раньше были «гидрою», а теперь стали «кадрою»...
Советский молодец мне объясняет, а я наблюдаю «кадру», как она подготовляется. Сидорин надрывным голосом командует: «Ать, два! ать, два! Гриша, левой ножкой тверже отбивай: ать, два! ать, два! Да ручкой тоже»...
Названный Гришей, отвечает из строя: «Да она у меня, сами знаете, не совсем того»...
— «Знаю, знаю, — говорит Сидорин, — мужайся, дорогой Гриша, теперь ты потеряешь и другую, но уже за правое дело. Теперь у нас иначе музыка пойдет. Ать, два! ать, два! Стой! Товарищ Живодеров, можно отдохнуть?».
Человек с красной звездой утвердительно кивает головой и говорит: «Отдыхайте, но только с песнями».
Сидорин командует: «Вольно! Гриша, заводи казачью, лихую...».
Гриша подголоском, а Твердый баском — завели. Я же, заткнув уши, бегом стал уходить от этого наваждения. Пробежал несколько балаганов, остановился, открыл уши, а подголосок Гриши Чапчикова все еще доносил до меня: «За Москву и за советы грудью бьются казаки». Плюнул я...
Глядь! Предо мной будочка, а на ней человечек... так себе... с комплекцией... Качается: вперед-назад, вперед-назад и все твердит: «предаю-продаю, предаю-продаю».
Подбегает мальчишка и спрашивает: «Дяденька, да что ж ты продаешь, когда товару не видно?».
Тот свирепо посмотрел на него, поднял плакат, развернул его, а на нем: «Предаю общеказачье дело. Признаю только Тихий Дон»...
Потом свернул плакат и опять свое: предаю-продаю, предаю-продаю...
Бросился я опять в сторону и хотел было бежать с торжища, да — вдруг! — обратил внимание на своего рода картинку: большая степная кибитка, а впереди нее казачья арба; около арбы лежит верблюд и лениво пережевывает свою жвачку. Тут же привязана кобылица, а около копошится старая калмычка, собираясь доить ее. Словом, — «флора» и «фауна» Сальского округа ВДД.
Здесь же собралась толпа казаков, видимо, в ожидании чего-то. Остановился и я. И вот... из кибитки выполз на четвереньках Шам-Па, а за ним с десяток людишек — все в пестрых монгольских одеждах, но с лицами очень даже казачьими.
Шам-Па взобрался на арбу, а людишки окружили ее. Присматриваясь к лицам этих людишек, казаки угадывали их и восклицали из толпы: гляди, братцы, да это Тро-Фим, а этот Пу-Ков, а те — Лан-Тух, И-Ван, Санг-Ча, Бо-Лен, Си-Ков, Ся-Ник. А там, в сторонке, боясь, что его «заклюют», стоит бесстрашный Ли-Мов...
Говор зевак казаков прерывает Шам-Па, начавшего выплевывать слова:
— Всем, всем, всем! Алло! Алло! На эти торжища я прибыл со всей своею челядью для того, чтобы показать всему миру, что колесница Великой Шу-Харии начинает свое движение!
Сторонись, весь мир, если можешь! (Злорадно хохочет). Что может уйти из-под ее колесницы? — этого трамплина, с которого я приготовился сделать прыжок в ту недосягаемую высоту, где — все боги, всех времен и народов, и я среди них, равный между равными. Нет! Нет! Где я — главный среди этих богов! Что они дали миру? Ничего! А вот я — я столько дам, что мало не будет! Все, все под эту колесницу! Понявшие меня, сами добровольно склонили свои головы под мою пяту, и я их сделал «посвященными».
Окружающие его людишки в пестрых одеждам воскликнули: «Великий!»
Из толпы выбежали еще два человека, пали ниц перед арбой и завыли: «Великий, сделай и нас «посвященными!»
Послышались восклицания: «Гляди, братцы, и наши инженеры под арбу лезут!»
Шам-Па, повышая голос, продолжает выплевывать слова:
— В 1917 году Керенский, впадая в истерику, сказал: «Свое измученное сердце я брошу под колесницу Великой Революции!» Я не дурак и под колесницу Великой Шу-Харии я брошу не свое сердце, а целый казачий народ. Не подмажешь — не поедешь. Начинаю с паршивого старика Терека, нутро которого Вдовенко умудрился продать раньше меня. За ним последуют Астрахань, Яик, Кубань, Дон. Все и все под мою колесницу! Потом растопчу и ее и создам Великую Го-Лию. Я хочу, чтобы кобылицы всего мира были мои и чтобы кумыс лился рекой только для меня одного и никому больше...
Я один, но превыше всех и над всеми... Я — Далай-Лама... Я — Будда!»
....Раздался страшный удар грома. Яркое пламя озарило все эти наглые торжища. Земля разверзлась и все — и продаватели и продаваемые — все ринулись в пропасть...
Проснулся я от толчка своей старухи.
— Проснись, старый! Ну, что орешь, как оглашенный! — говорит она мне.
— Неужто орал? — Это, значит, я «демагогический вой» разводил...
И призадумался я. К чему бы это такой сон был? И так, и сяк прикладывал, — не выходит ничего. Потом, на другой день, «Черного Всадника» получил, а в нем секретное «письмецо»... Ага, думаю, вот он к чему, этот проклятый сон!
Ну, ничего, страшен сон, да милостив Бог...
Июль 1937 года
журнал «ВК»
№ 224
стр. 8
Комментариев нет:
Отправить комментарий