Я. Лопух

Кубанская старина и новина

     Заговенье на Великий пост, или, как говорят у нас на Черномории «прощальна нэдиля».

     Небольшая деревянная церковь станицы Старомышастовской полна народу. В толпе мальчишек и девочек я стою впереди всех прямо против царских врат. Из алтаря выходит старый священник со свитком в руке; подходит к аналою и, осеняя себя крестным знамением, твердо и ясно произносит:

«Во имня Отця, и Сына, и Святого Духа».

     Пауза. Все приближаются к амону. Тишина. Священник разворачивает свиток и поднимает его правой рукой.

 — Бачите, шо це такэ?

     На лубочной картине изображен громадный зеленого цвета змий, вверху картины Иисус Христос на белом коне, окруженный ангелами, трубящими в трубы; а внизу — ад с ярким пламенем, среди которого корчатся грешники и туда же черти тянут еще толпу грешников, окруженных цепью; причем впереди идут цари, архиереи, купцы, а сзади — мужики в лаптях, которых черти подгоняют дубинами (к моему детскому удивлению и радости там не было ни одного казака).

     Картина была окружена, как бы виньеткой, маленькими картинками, на которых были изображены грешники; стоящие по пояс в котлах с кипящей жидкостью; лижущие раскаленные сковороды; были подвешенные на крючьях и т. д.; словом так, как описывает адские мученья Котляревский в своей «Энэиди».

 — Це Страшный Суд, — продолжает батюшка. — По преданью, Страшный Суд почнэться зараз писля прощальной нэдили. А колы? Про це тилькы одын Бог знае. Так от Свята Церква и установыла, шоб мы готовылысь до цього страшного дню постом и молытвою. Прощалы б одын другому образы, говилы, сповидалысь и прычащалысь. Ось, бачитэ, — гришныкы гарячу сковороду лижуть языкамы?! Це так будэ брэхунам.

 — Одарко! — Обращается вдруг священник к стоявшей в стороне молодой казачке: — Ты набрэхала на Приську, шо вона в тэбэ гусэй покрала и позывала йи! А гусы потим знайшлысь у Рашпиля в ставку? Пиды зараз ударь 20 поклонив.

     И Одарка беспрекословно шла к иконе отбивать поклоны.

 — А це бачитэ, — повишани на гаках? Це ти, шо дивчат обдурюють. Вэлыкый це грих!

 — Васыль! — Обращается опять священник к молодому казаку: — Шоб ты мэни писля Вэлыкодня сватав Гапку. Бо я бильш ни з кым тэбэ винчаты нэ буду. Я всэ знаю! Иды, ударь 10 поклонив.

     И т. д.

     И всем было понятно и ясно; и Одарка остерегалась уже «брэхать», и Василь на Красную Горку стоял под венцом с Гапкою, у которой, хотя была слишком полна талия, но зато сияющее счастьем лицо.

     Давно это было. Было это больше, чем 50 лет тому назад. Старик священник — казак той же станицы Старомышастовской Дудык; это был последний из выборных священников. В молодости, как мне потом говорили, он, в числе других, пас табун генерала Котляревского. И вот, лежа в степи на бурке, при помощи какого-то грамотея, он, почти самоучкой, выучился читать и писать. Учился он по старинной еще азбуке; буки аз — ба; слово, он, люди, ерь — соль; да по псалтыри. В тридцать лет он уже читал и пел на клиросе и писал грамотки. По избрании его станицей в пастыри, был командирован в Лебяжий монастырь, где и пробыл около года, изучая устав и другие церковные книги. Из монастыря поехал в Екатеринослав (Черномория была тогда причислена к Екатеринославской епархии) продолжать свое богословское образование, где через полгода и был рукоположен в сан иерея. В своей станице он священствовал до конца своей многолетней жизни. Это был глубокого ума человек. Знал он в своем приходе всех и каждого. Знали и его все, и со всяким горем обращались к нему — своему избранному пастырю. Он и советы давал, он и судил, он и мирил, он и наказывал. Он понимал и знал паству свою и народ понимал и уважал его. Слово его было законом, и не было в станице никаких сектантов.

     Прошло 20 лет. Черкесы были окончательно усмирены. Окончилась война 1877 года и край начал быстро богатеть. И потянулись из России священнослужители с семинарскими аттестатами на богатые приходы, с фамилиями на « -ов».

     Один из таких студентов семинарии, отец Александр Молчанов, был назначен в станицу Челбасскую. В этот же самый день, то есть в «прощальну нэдилю» выходит он говорить проповедь о Страшном Суде. Говорит по всем правилам богословия; долго и с чувством.

     Наконец, видя, что слушатели заинтересовались, но устали, он заканчивает проповедь следующими словами: «...Итак, православные, я на этом заканчиваю. Кто желает услышать еще подробнее, приходите к вечерне, я нарисую более яркую картину Страшного Суда Божия. Аминь».

Зазвонили к вечерне. Народ, к удивлению пастыря, валом валит в церковь.      После вечерни вышел на амвон отец Александр и вновь начал говорить на ту же тему. Говорил о мучениях душ в загробной жизни пробудившейся совестью, приводил много цитат из священного писания; словом, изложил все, чему его учили в семинарии и что он почерпнул сам из духовной литературы. Окончил. Снял облачение и собрался уходить из церкви, а народ стоит.

 — Что же вы стоите, православные? Я уже окончил.

 — А вы ж, батюшка, казалы, шо будэтэ рисувать картыну Страшного Суда!

     Как видите, народ не понимал пастыря, а пастырь не понимал народа. Служители церкви постепенно обращались в чиновников. И пошли на Кубани плодиться разные секты: хлысты, субботники, новопральцы и т. д.

     Прошло еще 20 лет. В 1907 году с полиции была снята обязанность вести борьбу с сектантами, и Духовному Ведомству пришлось назначить в станицу Уманскую уездного миссионера — молодого священника с академическим значком. Вот и начал этот миссионер вести борьбу с сектантством посредством проповедей, строго построенных на правилах богословских наук. Между прочим, этот высокоученый проповедник был неравнодушен к Л. Н. Толстому, Достоевскому и другим писателям, затрагивающим религиозные вопросы; и в каждой проповеди непременно пристегнет кого-либо из таковых, а уж Л. Н. Толстого — обязательно.

     Я в это время был участковым начальником. В страдную пору, чтобы не отрывать людей от работы, я старался, по мере возможностей, всякие дознания производить по воскресным и праздничным дням.

     Лето. Я в субботу прибыл в станицу Крыловскую. С вечера попросил хозяйку общественной квартиры (богомольную вдову-старушку) приготовить мне завтрак и чай пораньше, чтобы, по окончании литургии, быть уже в станичном правлении и работать без перерыва до 10-11 часов вечера.

     Сижу в столовой. Дверь в кухню приоткрыта. Входит какая-то старушка.

 — Здрастуйтэ, Юхымовна! Та з нэдилэю, будьтэ здорови!

 — Здрастуйтэ, Сыдоровна.

    Чмок, чмок, чмок. Целуются.

 — Це вы з церквы, Сыдоровна?

 — Атож. А вы, Юхымовна, чого це нэ булы?

 — Участковый прыихав: нияк низзя було. А хто служив: отэць Ликсандра чи отэць Мыколай?

 — Дэ там, Юхымовна! Из Уманьской мысынэр прыихав, так вин служив. Та було б тоби гарно! Голос такый тонэнькый, та прыятный; ну, прямо як той янгол! А як начав, Юхымовна, проповидь говорыты, так як по-пысаному; а сам и в кныжку нэ дывыться. Та всэ, Юхымовна, про товстых, та про товстых. А я дывлюсь на бабу Тырсыху, нэдалэко биля мэнэ стояла, тай думаю соби: будэ тоби, стэрво пузатэ, на тим свити: ач, якэ черэво найила!

25 марта 1929 года

журнал «ВК»

№ 32

стр. 9-10