2-я часть

 

Записка полковника Шарапа С.А.

Все высказанное складывалось одно к одному, а тем часом пронесся слух о «переселении» или как официально выражалось «о заселении предгорий Западного Кавказа». Смутились черноморцы, а также и линейцы, приобщенные к «Кубанскому» войску. Дело о переселении начальство повело тихо и исподволь, как ему казалось, а на самом деле — глупо, нагло, потрясая всякими эполетами и погромыхивая саблей, способно в сущности только лягушек колоть!

Я их не виню, они ни больше, ни меньше как продукт того клоака, в котором зародились, но все-таки идиотская непоследовательность, по меньшей мере, ну… противна!

Весна 1861 года была чудесная! Ранняя, светлая, безветренная. Все сады замечательного в этом отношении Екатеринодара к половине апреля уже были пышно одеты в изумрудный и бело-розовый цвета. Дышалось во всю грудь, несмотря на порядочную пыль первобытных улиц.

Около 20 апреля вечером, часов в 5, я «кейфировал» на крылечке своего дома со стаканом чая и папиросой. Ударил большой соборный колокол к вечерне, колокол того прежнего «запорожского собора», и мягкая, но глубокая звуковая волна перелилась через весь патриархальный городишко.

Такого звука — говорю без сентиментальности — от Питера, Москвы, Тулы, Орла, Тамбова, Воронежа, Киева, Одессы и до Ставрополя, я нигде не слыхал. На то была, как я после уразумел, чисто физическая причина.

«Пиду до вэчэрни, пивчих послухаю», — мелькнуло в голови. Набросив на плечи черкеску и пошел. В мозгах было «тишь да гладь, да глуповская благодать».

В pendant — и вечер был такого же свойства.

Вхожу, — церковь громадою кажется потому, что молящихся две-три старухи, та калик перехожих стилькы же. На правом «панском» месте к удивлению пять-шесть панов сгрупировалось.

— Он бач! — Исдумалось мне, — не один я разноображу глуповское farniente!

Певчие пели так хорошо, что по окончании службы нервы оказались несколько возбужденными. При выходе из церкви поздоровался с «панами», потому что все знакомы.

— Ходимо, Стэпанэ, до мэнэ, бой воны вси (показывает на других) йидуть туда ж, но и об-чим потолкуватысь. — обратился ко мне Павло Бурсак.

— Ну и ходимо.

Решительно не припомню всю компанию, тогда шедшую со мною к Бурсаку, только две личности мне рельефно помнятся: это Никифор Камянский, бывший тогда сыскным начальником Екатеринодарского округа и суда. (Это мой эпитет, а на самом деле наречен Александром) Бабченко, отставной (едва ли по своей воле) дежурный штаб-офицер и такой же сыскной начальник.

Уселись. Чай.

Вижу общее какое-то стеснение, чего я терпеть не могу! На меня очень косо Бабченко поглядывает; Камянский, красный как пион метает своими спрожелтыми глазами. Бросили в разговор слова: «переселение», «Кухаренко», «продажность»… «Сейчас получено из Ставрополя»… «Надо собраться переговорить»…

Схватив на лету все эти странные для меня выражения, я чувствовал, что тоже краснею, что ноздри мои расширяются для вдыхания воздуха, что я действительно в компании самый юный — значит есть серьезное дело, а мне как недорослю, по их мнению, не доверяют.

Встал, раскланялся и ушел оттуда и какая-то радостная злоба всколыхнулась на душе. Неосмыслил ничего даже приблизительно, а нос поднял на ветер, как легавая собака: чем-то пахнет в воздухе, но чего они боятся меня, мерзавцы? Глуповское спокойствие, глуповское farniente — как рукой снялось.

Пришел домой и едва бросил фуражку с налобником, «благородства» откатал записку, кажется Камянскому, что мол я оскорблен!

Что больше чем кто другой против поголовного перегона черноморцев, аки баранов, по мановению Барятинских, Милютиных, Евдокимовых и прочих сволочей Закубань!

Ну, словом, ракета взорвалась.

Результат записки моей — приглашение пожаловать завтра в дом Павла Бурсака к 7 часам вечера.

Прихожу. Смешно! С целою бурею в груди!

Собрание человек 30-40 наличного и Екатеринодарского панства. Во главе — Борзык. По рожам вижу: «И хочется, и колется, и матушка не велит!»

Ну, уселись полукругом. Борзык начал речь, приблизительно в таком роде: «Господа, получены официальные известия о переселении теперь же, в этом году. Как же это? (ропот, неудовольствия). Господа, надо подумать, посоветоваться. (да, да). Генерал Кухаренко, который сам советовал старощербиновцам и каневцам упереться на свои права, теперь… теперь...»

— Теперь продал нас! — Дико крикнул Камянский, шваркнув от себя стул, и, засунув руки в карманы штанов, грузно зашагал по залу.

— Господа! — Мягко начал полковник Алексей Рашпиль, наклоняя вперед свою воинственно глупую голову, с прилизанными николаевскими височками, — надо обсудить резонно… Так нельзя… Как это всех переселить за Кубань? А наши мельницы? Наши табуны? Наша скотина? Нет! У нас нет грамоты царской… В вечное владение нам земля! (Верно. Правда! Як можна? Оттак взяв, тай кынув — и хутор, и скотыну, и жинку, и дитэй! Шум. Большинство встает).

— Господа! — Крикнул Камянский, — трэба шоб усэ панство зибралось у сих трэх округив… А тим временем — пидъидуть дэпутаты (сирома, значить, простэ козацтво) оттоди и потолкуемось, то воны з нами справди як Биг зна с чим! Павел Николаевич, вы наше начальство, — распорядыться, шоб зибралысь.

— Хорошо, хорошо! Так напишите… Это действительно «конфузство», — замямлил Борзык.

Решили написать «от начальства» и розийшлысь.

Источник:

Короленко П.П.

Переселение казаков на Кубань

Русская колонизация на Западном Кавказе

Екатеринодар, 1910 год