3-я часть

 

Записка полковника Шарапа С.А.

Я стал понимать дело; был как в чаду, но, к крайнему моему огорчению, должен был на другой же день выехать за Кубань в Абин, где стоял мой дивизион, принадлежавший к составу еще действовавшего тогда Адагумского отряда, под начальством Павла Денисовича Бабича.

В эту ночь меня обуревали совсем несообразные мысли: «переселять зря поголовно», думалось…

Какое же на это право? Ну, Барятинский, Милютин, вор Евдокимов даже на государственную необходимость уперлись.

Хорошо. Какая такая необходимость? Нет. Тут что-то не то. Тут явственно пахнет нагольническим самоуправством! Почитай 70 лет отбивали свою землю от горцев, нами же озлобленных и вдруг, на тебе! Только что отбились, марш на другое место. И Павел I, и Екатерина II, и Александр I, и Николай I в сугубой заботе о благе Черноморской общины даже царские свои «фирманы» высылали, что мол: кровию вашею политая и удобренная земля вовеки ваша! А тут швах!

Да ведь это не так, что делать, предупреждаю вас люди многострадальные, что вот в чем дело, вот какая линия подошла; вот таки резоны вам; для отечества, значит, хоть в петлю полезай!

Нет! Барятинский и вся отвратительная свора сверху и снизу к нему прицепленная изобразили по отношению к Черномории такой миленький анекдот. Изволит ехать светлейший Барятинский из Тифлиса в Черноморию, осчастливливает, значит, якобы ревизионным посещением все население — «мрази». В половине лета дело. Коляска! Что и говорить: не стучит, а эластично колыхает? С коляскою, как и быть надлежит, целый цуг с командующими войсками флигель- просто адъютантами и cet… cet…

Попадись же как на зло поперек дороги саранча пешая, — в тот год страшные опустошения в Черномории сделавшая.

— Стой! — Вяло, властным тоном, обращается Барятинский к ямщику, вспотевшему седьмым потом от усердия.

— Генерал Филипсон! — уже громче обращается он по направлению к следовавшему за ним экипажу.

Филипсон, будущий попечитель университета, мячиком выскакивает из тарантаса и подбегает, именно подбегает к коляске сиятельства, руку правую к козырьку.

— Это что за кузнечики? Да какая их пропасть, — глаголет сквозь зубы.

— Это саранча, ваше сиятельство.

— Что?!

— Саранча. Саранча пешая, ваше сиятельство.

— Пошел! — вяло, но внушительно обращается сиятельство к ямщику и глазами и мордой своей и даже бородой рыжей изображающему ожидание к внушительному «пошел!» и раздался под колесами глухой, брезгливость возбуждающий треск, — это двухвершковую толщу саранчи, — (кузнечиков вишь) колеса элегантные перерезали.

И по отношению к Черномории тоже. Что такое моль за люди черноморцы? Какие такие права у них, что они не только осмеливаются просить противного распоряжениям начальства, но чуть ли даже не противоречат, основываясь на мнимых правах? Пошел, да и баста!

Это милое слово было основным мотивом в приложении к жителям Черномории при гениальном административном и государственном вопросе: «о заселении предгорий Западного Кавказа».

Переваривая таким манером весь этот неожиданно возникший в голове сумбур, я, в ту же ночь, часа за три до отъезда, настрочил длинное и должно быть презабавное письмо к генералу Кухаренку (я был вхож в его дом), заключавшееся приблизительно в следующем: «Вы сами внушали щербиновцам и канеловцам, пришедшим за советом почти за 200 верст на Кирпильский хутор, чтобы они решительно уперлись на свои права и привилегии, чтобы переселение было их же обществом; в крайнем случае по жребию, но никак поголовно.

Правда, вы тогда еще не были призваны вновь на государственную службу, как теперь, после поездки к Евдокимову в Ставрополь, но ведь не могли, не должны забыть этого.

Ни, ни! Панэ вэльможни... схамэныться… Адже сам пан Тарас Шевченко з самой Орськой, з пид батогив катюг прыйнявши вид вас лыст, тайно пэрэданый ще 25 карбованцив грошей, видпысав вам: «Друже мий мылый… Яцько мий казаче, — ты справди казак!» И прочее, и прочее.

Это добавление в письме, вставленное зря — под впечатлением минуты, как я после узнал, спасло меня от гибели… Потому что в письме я разразился непрошенным мнением относительно порядка вещей и об высокопоставленных.

Так воно завсэгда: голэнькый — ох, за голэнькым Бог! Чи там правда вична.

Чуть свет уехал. За сим начинается важный период дела, в котором я уже не мог участвовать, — до первых чисел мая. Отрывочные слухи доходили (тогда еще мы покоряли горцев), но как? С военными оказиями!

Я волновался и тосковал, но вырваться раньше 13-20 дней я не мог. Следовательно, рассказ мой об этом коротком периоде будет основан на фактах, выхваченных мною кое-как из письменных дел и из точных рассказов немногих, но лучших товарищей.

Источник:

Короленко П.П.

Переселение казаков на Кубань

Русская колонизация на Западном Кавказе

Екатеринодар, 1910 год