1-я часть
В. Куртин
Казачка
А я песни тебе петь не буду, —
Я словами тебе расскажу...
И все же рассказывает не словами, а песней. Красноречивее это у нее выходит, удивительнее.
Не вижу я казачки вот уже несколько долгих лет. Последнюю, которую видел, мы вынесли из тифозного барака и закопали около Синя.
И это было уже давно. За гробом шла небольшая кучка нас, кубанцев, угрюмых, неразговорчивых.
— Хай лэгэнькою будэ тоби чужа зэмля! — прошептал один старый казак. Бросил на гроб ком земли. Заплакал. Кряхтели и терли кулаками глаза и мы.
— Мамо, мамо! — плакали дети умершей. А было их четверо, — все мал мала меньше.
— Мамо... Та як же це так? За шо?
Эх, малый мой Васюк, кто ж сможет тебе ответить, за шо твою маму схоронылы так далэко от родной Березанки? Но ты это и сам узнаешь. У тебя еще будет время. И сам расскажешь приютившим тебя братьям-сербам, что ушли мы (твоя мать и еще много, много матерей-казачек) только потому, что мы казаки, ушли потому же, почему уходили из ридного краю и наши диды: от неправды чужой. Хоть к турку... Бо
Вин, турок, хоч нэвирный,
А всэ ж правду мае...
Слыхал я в детстве песню:
Кабы дали бы мне ворона коня,
Я бы вольная казачка была!
Старая эта песня. Кто ее создал? Сама ли казачка, хотевшая на вороном коне «скакать и плясать» вместе с казаками по широкой степи, потому что ей, вольной, надоело, быть может, возиться с горшками, иль не казачка, мечтавшая стать «вольной казачкой», как только сядет на ворона коня?
По пословице: сыч останется сычем — и в трубе и на колокольне. Вольной казачкой нельзя сделаться, ею нужно родиться. Где, у какого народа в старое суровое время женщина пользовалась большею свободою, чем у казаков? Даже и здесь, за границей, и то лишь в наши дни женщина начала бороться за признание ее равноправной с мужчиной. Нашей женщине нечего было добиваться. Испокон веков была она с мужчиною на равной ноге: вольная!
Сама о себе она никогда не говорит иначе. Вольная, а не просто казачка. Как вольный и сам казак. Не беда, что жизнь ее была не легка. Часто — сплошная жертва. Да жертва эта была — вольная. Мать с рабскою душой не может воспитать борца за свободу. Казачка подневольная не могла воспитать казака. И отсюда ее духовный аристократизм, отсюда ее гордое:
Я — вольная казачка.
Совершенно нетронутой, не растраченной пронесла она через века свою великую любовь ко всему, что казачье, ко всему, что вольно, красиво, победно...
И в черные дни большевицкого нашествия, когда даже среди ее сынов и братьев находились «колеблющиеся», ни на один миг не поступилась она своим:
Я — вольная казачка.
Кто хотя бы один раз имел случай наблюдать, какой ненавистью горели глаза казачек при виде вступавших в станицу большевиков, тот должен признать, что в большевиках она видела нечто настолько противоположное казачеству, что ни о каком примирении с ними, тем более подчинении им не могло быть и речи. В «большевиках» она видела и всех местных иногородних, и вчерашних социалистов и тех, что в 1905 году с царским портретами и иконами ходили. И все они для нее были — чужие. И мудрено ли, что большевик и чужой — стали синонимами.
Помню, в самом начале нашей борьбы с большевиками, моя мать поколебала во мне веру в успех борьбы и в закрепление за нами конституции, единогласно принятой Краевою Радою. Увидела она как-то в проезжавшей сотне между черкесками и несколько солдатских шинелей. Угрюмо спрашивает меня:
— Это вы зачем же казаков с солдатами перемешали?
— Так это же добровольцы! — удивленный ее вопросом, отвечаю я.
— Хто ж они, добровольцы-то?
— Русские.
— Да воюете-то вы с кем?
— С большевиками.
Старуха совсем рассердилась.
— Да большевики-то кто, разве не русские?
Начал я было объяснять ей, что это такое большевицкая партия, а что другие, и почему нам нужно идти вместе с этими другими.
— До куда? До каких пор? — оборвала меня мать. — Чем же эти, другие, лучше-то? Разве не подкапывались они под казаков? Добра нам желали? Комитеты-то разве из большевиков были? А что делали?
Не прошло много времени. Заскочил я как-то домой. А она мне:
— Ну что ж, сынок, началось?
— Что?
— Алексей-то Иванович!
Заплакала. Любила старуха покойного. Частым гостем в доме бывал, когда еще отцом Алексеем звался.
* * *
Еще не так давно казачки в нашей станице носили синие, расшитые золотыми галунами бешметы, подпоясывались широкими, ткаными золотом и серебром, поясами, на плечи накидывали персидские шали, на ногах мягкие башмачки с завернутыми вверх носками...
Будто вижу их сейчас перед собою. Вижу, как на масляной неделе, когда все, от мала до велика, на улице и когда почти вся молодежь обоего пола на конях — в рядах по четыре и по восемь, — проезжают они по Красной улице и поют под бубен:
Гуляй, гуляй, молода:
Степь привольна, широка...
А там, где-нибудь в сторонке, чтоб не смяли джигиты, сидят в кружку бабы и серьезно выводят:
...Приказал Бакланов...
Или:
Подуй, подуй, вэтэрочек
С глубокого яру, —
Прыйды, прыйды, мой мылэнькый
С далэкого краю...
А вот, на площади образовали огромный хоровод.
«Казачки», то есть жены, чьи мужья на службе, покачиваясь в такт песне, поют, в песне высказывают думы свои:
Наши мужья — они во походе...
Или
Да не желала бы я больше счастия
Сизы крылышки себе...
А тут, из обочной улицы, выскочила толпа конных ряженых. Стреляют из ружей и револьверов, хохочут, орут...
Ой, шо ж це за шум учинывся, —
Шо комарык та й на муси оженывся...
И прут прямо на хоровод. Визг, крики, смех. И где девки, где парни — кто ж разберет! И девки, как и казачата, могут, встав на седле, вихрем нестись по широкой улице...
И вижу я их, вернее слышу (кто же может видеть их в садах и виноградниках, что покрыли правый, высокий берег Кубани и всю гору), слышу, как по-над всей Кубанью разливается их песня. Песня — то широкая, бесконечная, как и сама степь прикубанская, то грустно-трогательная, как заводь кубанская, что стыдливо прикрылась ветвями и шепчет что-то корявому, подмытому водою дубу.
* * *
(продолжение следует)
25 апреляя 1928 года
журнал «ВК»
№ 10
стр. 18-19
В. Куртин
Казачка
А я песни тебе петь не буду, —
Я словами тебе расскажу...
И все же рассказывает не словами, а песней. Красноречивее это у нее выходит, удивительнее.
Не вижу я казачки вот уже несколько долгих лет. Последнюю, которую видел, мы вынесли из тифозного барака и закопали около Синя.
И это было уже давно. За гробом шла небольшая кучка нас, кубанцев, угрюмых, неразговорчивых.
— Хай лэгэнькою будэ тоби чужа зэмля! — прошептал один старый казак. Бросил на гроб ком земли. Заплакал. Кряхтели и терли кулаками глаза и мы.
— Мамо, мамо! — плакали дети умершей. А было их четверо, — все мал мала меньше.
— Мамо... Та як же це так? За шо?
Эх, малый мой Васюк, кто ж сможет тебе ответить, за шо твою маму схоронылы так далэко от родной Березанки? Но ты это и сам узнаешь. У тебя еще будет время. И сам расскажешь приютившим тебя братьям-сербам, что ушли мы (твоя мать и еще много, много матерей-казачек) только потому, что мы казаки, ушли потому же, почему уходили из ридного краю и наши диды: от неправды чужой. Хоть к турку... Бо
Вин, турок, хоч нэвирный,
А всэ ж правду мае...
Слыхал я в детстве песню:
Кабы дали бы мне ворона коня,
Я бы вольная казачка была!
Старая эта песня. Кто ее создал? Сама ли казачка, хотевшая на вороном коне «скакать и плясать» вместе с казаками по широкой степи, потому что ей, вольной, надоело, быть может, возиться с горшками, иль не казачка, мечтавшая стать «вольной казачкой», как только сядет на ворона коня?
По пословице: сыч останется сычем — и в трубе и на колокольне. Вольной казачкой нельзя сделаться, ею нужно родиться. Где, у какого народа в старое суровое время женщина пользовалась большею свободою, чем у казаков? Даже и здесь, за границей, и то лишь в наши дни женщина начала бороться за признание ее равноправной с мужчиной. Нашей женщине нечего было добиваться. Испокон веков была она с мужчиною на равной ноге: вольная!
Сама о себе она никогда не говорит иначе. Вольная, а не просто казачка. Как вольный и сам казак. Не беда, что жизнь ее была не легка. Часто — сплошная жертва. Да жертва эта была — вольная. Мать с рабскою душой не может воспитать борца за свободу. Казачка подневольная не могла воспитать казака. И отсюда ее духовный аристократизм, отсюда ее гордое:
Я — вольная казачка.
Совершенно нетронутой, не растраченной пронесла она через века свою великую любовь ко всему, что казачье, ко всему, что вольно, красиво, победно...
И в черные дни большевицкого нашествия, когда даже среди ее сынов и братьев находились «колеблющиеся», ни на один миг не поступилась она своим:
Я — вольная казачка.
Кто хотя бы один раз имел случай наблюдать, какой ненавистью горели глаза казачек при виде вступавших в станицу большевиков, тот должен признать, что в большевиках она видела нечто настолько противоположное казачеству, что ни о каком примирении с ними, тем более подчинении им не могло быть и речи. В «большевиках» она видела и всех местных иногородних, и вчерашних социалистов и тех, что в 1905 году с царским портретами и иконами ходили. И все они для нее были — чужие. И мудрено ли, что большевик и чужой — стали синонимами.
Помню, в самом начале нашей борьбы с большевиками, моя мать поколебала во мне веру в успех борьбы и в закрепление за нами конституции, единогласно принятой Краевою Радою. Увидела она как-то в проезжавшей сотне между черкесками и несколько солдатских шинелей. Угрюмо спрашивает меня:
— Это вы зачем же казаков с солдатами перемешали?
— Так это же добровольцы! — удивленный ее вопросом, отвечаю я.
— Хто ж они, добровольцы-то?
— Русские.
— Да воюете-то вы с кем?
— С большевиками.
Старуха совсем рассердилась.
— Да большевики-то кто, разве не русские?
Начал я было объяснять ей, что это такое большевицкая партия, а что другие, и почему нам нужно идти вместе с этими другими.
— До куда? До каких пор? — оборвала меня мать. — Чем же эти, другие, лучше-то? Разве не подкапывались они под казаков? Добра нам желали? Комитеты-то разве из большевиков были? А что делали?
Не прошло много времени. Заскочил я как-то домой. А она мне:
— Ну что ж, сынок, началось?
— Что?
— Алексей-то Иванович!
Заплакала. Любила старуха покойного. Частым гостем в доме бывал, когда еще отцом Алексеем звался.
* * *
Еще не так давно казачки в нашей станице носили синие, расшитые золотыми галунами бешметы, подпоясывались широкими, ткаными золотом и серебром, поясами, на плечи накидывали персидские шали, на ногах мягкие башмачки с завернутыми вверх носками...
Будто вижу их сейчас перед собою. Вижу, как на масляной неделе, когда все, от мала до велика, на улице и когда почти вся молодежь обоего пола на конях — в рядах по четыре и по восемь, — проезжают они по Красной улице и поют под бубен:
Гуляй, гуляй, молода:
Степь привольна, широка...
А там, где-нибудь в сторонке, чтоб не смяли джигиты, сидят в кружку бабы и серьезно выводят:
...Приказал Бакланов...
Или:
Подуй, подуй, вэтэрочек
С глубокого яру, —
Прыйды, прыйды, мой мылэнькый
С далэкого краю...
А вот, на площади образовали огромный хоровод.
«Казачки», то есть жены, чьи мужья на службе, покачиваясь в такт песне, поют, в песне высказывают думы свои:
Наши мужья — они во походе...
Или
Да не желала бы я больше счастия
Сизы крылышки себе...
А тут, из обочной улицы, выскочила толпа конных ряженых. Стреляют из ружей и револьверов, хохочут, орут...
Ой, шо ж це за шум учинывся, —
Шо комарык та й на муси оженывся...
И прут прямо на хоровод. Визг, крики, смех. И где девки, где парни — кто ж разберет! И девки, как и казачата, могут, встав на седле, вихрем нестись по широкой улице...
И вижу я их, вернее слышу (кто же может видеть их в садах и виноградниках, что покрыли правый, высокий берег Кубани и всю гору), слышу, как по-над всей Кубанью разливается их песня. Песня — то широкая, бесконечная, как и сама степь прикубанская, то грустно-трогательная, как заводь кубанская, что стыдливо прикрылась ветвями и шепчет что-то корявому, подмытому водою дубу.
* * *
(продолжение следует)
25 апреляя 1928 года
журнал «ВК»
№ 10
стр. 18-19
Комментариев нет:
Отправить комментарий