1-я часть
Гнат Макуха
(Шевель И.С.)
Слушай казак, брюховчанин!
К тебе, дорогой мой брат и сын, казак родной Кубани и станицы Брюховецкой, где бы ты ни был и каков бы ты не был: кирилловец — миллеровец, правый — левый, вольный — невольный, я старый твой куренной атаман обращаюсь с короткой речью. Глубоко верю, что ты остался тем же казаком, каким я тебя оставил в 1918 году, когда дорогую Кубань в первый раз захлестнула волна бушевавшего тогда большевицкого моря. Веря в это, я и хочу тебе сказать кое-что хотя бы через печать. Хорошо знаю, что ты точно так же, как и я страдаешь, тоскуешь за родной Кубанью и родной станицей; ты также потерял все, — как потерял и я; твое горе — мое горе; твоя радость — моя радость, — а это все невольно заставляет меня высказать свою мысль, чтобы — моя думка — была и твоею думкою.
Живя одиноким среди чужого мне народа, я очень часто посылаю свою мысль туда — далеко в родные степи, родные станицы, во времена 1917 и 1918 годов, когда в первый раз разрешался вопрос на Кубани: «быть или не быть казачеству». Несмотря на то, что в то время власть слабела, все душилось, законы не исполнялись, разбои, грабежи, убийства совершались почти безнаказанно, ничего подобного не замечалось в нашей родной станице. У нас был полный порядок, тишина и спокойствие и мало того, чувствовалась в станице власть. Все это приписывалось тогда именно мне. Говорилось, что только строгость атамана, его твердость и справедливое отношение ко всем поддерживали порядок, а потому и перемен в станице не замечалось; все было как при царском режиме. Соглашаясь с тобою, я всегда твердил, что выборная власть всегда будет крепка, если ее будет поддерживать избравшая ее сила. С чувством глубокого к тебе уважения, я вспоминаю дни 1917 и 1918 года, когда мое слово было для тебя законом; мое желание непременно и безотлагательно исполнялось. Глубокая вера в меня, а моя в вас объединяла меня с тобой, и мы составляли монолит, о который разбивались валы бушевавшего вокруг Брюховецкой произвола. Благодаря всему этому в нашей станице был полный порядок, благодаря этому и бежали к нам в станицу все те, кого преследовали в других станицах.
В то время, когда по всей Кубани (с приходом молодежи с фронта) разнуздавшиеся банды солдат-большевиков творили насилие над мирным населением, а фронтовики казаки не считали нужным их укротить, так как думали о них не как о бандитах, а как о братьях, с которыми вместе лежали в окопах; когда многие станицы пылали в огне; когда по станицам начинались аресты и расстрелы невинных; когда на Кубани начиналась анархия, а в Екатеринодаре войсковой атаман и войсковое правительство призывали казачество встать на защиту попираемых большевиками прав казачества, — и с небольшим отрядом защищали родной город от наступающих с трех сторон большевицких банд; в нашей станице была тишина и спокойствие. Она точно маленький маячок горела среди большевицкого моря, подавая войсковому атаману и войсковому правительству надежду на то, что они не брошены всеми казаками на произвол судьбы; что в ста верстах от них небольшой отряд в 580 человек тоже борется с большевиками, защищая попираемые большевицкими ногами казачьи права и закрывая подступы к Екатеринодару со стороны Ростова. Вот что мы могли делать с тобой. Когда под натиском большевицких сил войсковое правительство вынуждено было оставить город Екатеринодар, то единственным местом, куда можно было отправить на хранение войсковые регалии, была станица Брюховецкая. Веря в тебя, как в истинного сына Кубани, как в человека, который вместе с атаманом составлял одно целое, оно и прислало тебе на хранение войсковую святыню.
Получив войсковую святыню, ты в присутствии моем поклялся перед иконой, хотя бы это грозило смертью, выполнить возложенную на тебя обязанность, и честно ее выполнил. Когда я, спасая семью, и провожая кавалерию на поддержание Екатеринодара, попал в большевицкие лапы, и ты считал меня уже погибшим под станицей Тимашевской, так как получил известие о моем расстреле, ты все-таки не растерялся, не пал духом, а собравшись воедино и спрятав войсковые регалии в указанное мною заранее место, ушел в армию генерала Корнилова, с которой и совершил «Ледовой поход». Мало и мало вас после похода возвратилось домой. Этим не закончились твои нравственные и физические мучения и тоска по родине. Судьбе угодно было отдать твой родной край Кубань и станицу твою родную на разрушение красным палачам, и ты снова был выброшен уже за границу и рассеян по лицу земли, еще более страдая и тоскуя по родине.
Кавказский казак
август 1932 года
№8 (110)
стр. 13-18
Гнат Макуха
(Шевель И.С.)
Слушай казак, брюховчанин!
К тебе, дорогой мой брат и сын, казак родной Кубани и станицы Брюховецкой, где бы ты ни был и каков бы ты не был: кирилловец — миллеровец, правый — левый, вольный — невольный, я старый твой куренной атаман обращаюсь с короткой речью. Глубоко верю, что ты остался тем же казаком, каким я тебя оставил в 1918 году, когда дорогую Кубань в первый раз захлестнула волна бушевавшего тогда большевицкого моря. Веря в это, я и хочу тебе сказать кое-что хотя бы через печать. Хорошо знаю, что ты точно так же, как и я страдаешь, тоскуешь за родной Кубанью и родной станицей; ты также потерял все, — как потерял и я; твое горе — мое горе; твоя радость — моя радость, — а это все невольно заставляет меня высказать свою мысль, чтобы — моя думка — была и твоею думкою.
Живя одиноким среди чужого мне народа, я очень часто посылаю свою мысль туда — далеко в родные степи, родные станицы, во времена 1917 и 1918 годов, когда в первый раз разрешался вопрос на Кубани: «быть или не быть казачеству». Несмотря на то, что в то время власть слабела, все душилось, законы не исполнялись, разбои, грабежи, убийства совершались почти безнаказанно, ничего подобного не замечалось в нашей родной станице. У нас был полный порядок, тишина и спокойствие и мало того, чувствовалась в станице власть. Все это приписывалось тогда именно мне. Говорилось, что только строгость атамана, его твердость и справедливое отношение ко всем поддерживали порядок, а потому и перемен в станице не замечалось; все было как при царском режиме. Соглашаясь с тобою, я всегда твердил, что выборная власть всегда будет крепка, если ее будет поддерживать избравшая ее сила. С чувством глубокого к тебе уважения, я вспоминаю дни 1917 и 1918 года, когда мое слово было для тебя законом; мое желание непременно и безотлагательно исполнялось. Глубокая вера в меня, а моя в вас объединяла меня с тобой, и мы составляли монолит, о который разбивались валы бушевавшего вокруг Брюховецкой произвола. Благодаря всему этому в нашей станице был полный порядок, благодаря этому и бежали к нам в станицу все те, кого преследовали в других станицах.
В то время, когда по всей Кубани (с приходом молодежи с фронта) разнуздавшиеся банды солдат-большевиков творили насилие над мирным населением, а фронтовики казаки не считали нужным их укротить, так как думали о них не как о бандитах, а как о братьях, с которыми вместе лежали в окопах; когда многие станицы пылали в огне; когда по станицам начинались аресты и расстрелы невинных; когда на Кубани начиналась анархия, а в Екатеринодаре войсковой атаман и войсковое правительство призывали казачество встать на защиту попираемых большевиками прав казачества, — и с небольшим отрядом защищали родной город от наступающих с трех сторон большевицких банд; в нашей станице была тишина и спокойствие. Она точно маленький маячок горела среди большевицкого моря, подавая войсковому атаману и войсковому правительству надежду на то, что они не брошены всеми казаками на произвол судьбы; что в ста верстах от них небольшой отряд в 580 человек тоже борется с большевиками, защищая попираемые большевицкими ногами казачьи права и закрывая подступы к Екатеринодару со стороны Ростова. Вот что мы могли делать с тобой. Когда под натиском большевицких сил войсковое правительство вынуждено было оставить город Екатеринодар, то единственным местом, куда можно было отправить на хранение войсковые регалии, была станица Брюховецкая. Веря в тебя, как в истинного сына Кубани, как в человека, который вместе с атаманом составлял одно целое, оно и прислало тебе на хранение войсковую святыню.
Получив войсковую святыню, ты в присутствии моем поклялся перед иконой, хотя бы это грозило смертью, выполнить возложенную на тебя обязанность, и честно ее выполнил. Когда я, спасая семью, и провожая кавалерию на поддержание Екатеринодара, попал в большевицкие лапы, и ты считал меня уже погибшим под станицей Тимашевской, так как получил известие о моем расстреле, ты все-таки не растерялся, не пал духом, а собравшись воедино и спрятав войсковые регалии в указанное мною заранее место, ушел в армию генерала Корнилова, с которой и совершил «Ледовой поход». Мало и мало вас после похода возвратилось домой. Этим не закончились твои нравственные и физические мучения и тоска по родине. Судьбе угодно было отдать твой родной край Кубань и станицу твою родную на разрушение красным палачам, и ты снова был выброшен уже за границу и рассеян по лицу земли, еще более страдая и тоскуя по родине.
Кавказский казак
август 1932 года
№8 (110)
стр. 13-18
Комментариев нет:
Отправить комментарий