1-я часть
Куртин В.А.
С Владикавказским кадетским корпусом
В начале февраля 1920 года волею судеб я оказался во Владикавказе. К этому времени уже и последнему мирному обывателю «освобожденной родины» стало ясно, что борьба с большевиками проиграна и что надолго ли, на коротко — они распространят власть советов над всеми народами бывшей Российской империи.
В городе продолжали еще клеить по заборам огромные плакаты с воззваниями и призывами:
«Все на фронт!»
Производились какие-то формирования, что-то еще организовывали, но уже всем было ясно, что это даже не самоутешение, что делалось все это только потому, что надо было что-то делать. И не только те, что недавно приехали с фронта, но и мещане, никогда на фронте не бывшие, отлично знали, что никакого фронта уже нет, что есть еще вооруженные люди, сведенные в полки и батальоны, но окончательно потерявшие веру в успех и смысл борьбы и уже тяготеющиеся своим оружием и, за немногим исключением, желающие только одного: уйти куда глаза глядят от этой кровавой бестолковщины.
На половину сожженный, разрушенный город был переполнен «недорезанными буржуями», которых манила сюда близость Грузии; везде полно было всевозможными дельцами и спекулянтами, которых, в свою очередь, манила сюда жажда наживы от «недорезанных буржуев». На вокзале, в поездах, в бараках около вокзала кишела людская масса. Здесь были офицеры, солдаты, казаки — в погонах и без погон — отбившиеся от своих частей. Здесь лежали раненные и больные, жили за неимением приюта в городе офицерские семьи, суетились отставные генералы и статские. Здесь на грудах всяких «дел» и архивов лежали чиновники и писаря различных управлений и учреждений и все это мечтало только об одном: всеми правдами и неправдами достать визу в Грузию, предоставив кому-то другому продолжать борьбу с большевиками, организовывать тыл, снабжать и кормить армию.
По улицам на прекрасных конях носились всадники в черкесках: не то казаки из конвоя командующего, не то ингуши, разведывающие город... Гарцевали «гусары смерти», немногие уцелевшие в бою с собственным полком, перешедшим к красным.
В приемной штаба генерала Эрдели, недавно перебравшегося сюда из Пятигорска, толкались всевозможные «формировщики», организаторы, пропагандисты, выпрашивающие авансы на формирование мифических отрядов. Просители, «нанимающиеся» специалисты по добыче виз во все государства мира и по подделыванию документов, освобождающих от воинской повинности и какой угодно иной повинности...
В ресторанах, в кафе, где вместо кофе — коньяк, а вместо чая — спирт, пьянствовали безусые прапорщики, корнеты и даже кадеты, расплачивающиеся или «здоровой» валютой или натурою; сукном, шелком, парфюмерией, сахаром и т. п.
На главной улице, в одной из гостиниц, помещался штаб формирующегося офицерского отряда и при нем общежитие для офицеров, уже вступивших в отряд. Все комнаты этой гостиницы были завалены грязной соломой, а на соломе валялось несколько десятков офицеров. Не надо было быть особенно наблюдательным, чтобы увидеть, что эти офицеры собрались сюда лишь по привычке скопом переносить все лишения и скопом встречать опасность.
Больные, полуголодные, оборванные и вшивые, изнервничавшиеся и изверившиеся, они были способны лишь умереть — отступая, но не наступая. Вообще к этому времени строевые части были заражены духом отступления. А штабы, управления, резервы и гражданские «чины» — эвакуацией.
Эвакуирующиеся мало интересовались тем, куда они эвакуируются — Хоть к черту — лишь бы эвакуироваться. Надоело!
Большинство офицеров и к переживаемому настоящему и к неизвестному будущему относились совершенно равнодушно, не интересуясь ни тем, ни другим. Но были и такие, для которых беспорядок настоящего являлся чистым полем для не очень чистой деятельности, а темная будущность окрыляла их надеждами на блестящую реализацию работы настоящего.
Эти офицеры лучше всего были осведомлены о положении на фронте, о настроении частей и населения, о планах ингушей и даже красных. Они прекрасно знали о приказах командующего, раньше их опубликования, о различных распоряжениях по эвакуации, долженствующих последовать. И спекулировали на этих будущих распоряжениях. Были вхожи в грузинское и персидское консульства; прекрасно знали фактическую стоимость «бон», «туманов» и «фунтов».
Этих офицеров нельзя было встретить ни на грязной соломе формирующихся отрядов, ни в заплеванных, холодных теплушках. Чисто, с иголочки одетые, со всевозможными нашивками и обшивками «старых императорских полков», они сидели в кофейнях, ресторанах, разъезжали по городу в экипажах... Документы у них были «в полном порядке» и уж, конечно, разрешение на беспрепятственный выезд в Грузию. Их не касались ни приказы, ни призывы, ни воззвания...
— Это пишется для дураков, а мы, слава Богу, не дети. Все равно из этого роя... ничего не выйдет.
Город жил нервной, тревожной жизнью. Боялись и прихода большевиков извне, и восстания их внутри, в городе, и нападения ингушей. Со страхом посматривали и на молоканскую слободку, жители которой не скрывали своих симпатий к «товарищам» и антипатий к прижатой к горам «белой косточке».
Однажды, бродя по главной улице, я встретил генерала Г., бывшего в свое время начальником военного училища, где я учился. С ним был маленький человечек в старом николаевском плаще и огромном николаевском же картузе. Сморщенное маленькое лицо этого человечка напоминало лицо скопца, а круглые, бесцветные глаза, неприятно угнетающе поражали какою-то тоскливой пустотой и пришибленностью. Генерал мне искренно обрадовался. Забросал меня, по своей привычке, множеством вопросов и когда узнал, что со мною случилось на Кубани, похлопывая меня по плечу, весело сказал:
— Э, брат, а что ж вы раньше не заявлялись? Ведь я сейчас директор корпуса. Мне нужен воспитатель. Кстати, ведь, у меня много кадет казаков... Сегодня же перебирайтесь в корпус.
— Ваше превосходительство, — обратился он к человечку, — распорядитесь, чтобы есаулу отвели комнату!
— Слушаюсь, Ваше Превосходительство! — вытянув по «швам» левую руку и приложив два пальца правой к огромному козырьку, бесстрастно ответил человечек.
— Кстати, познакомьтесь: мой юнкер, есаул К. — инспектор классов генерал С...
— Очень приятно! — тем же тоном и с тем же козырянием проскрипел инспектор.
Мне отвели комнату в квартире воспитателя поручика Тр.. Большая квартира, которую занимал поручик с женой и двумя детьми, являлась скорей квартирой и мастерской сапожника, но ни чуть — офицера воспитателя. Самый вид комнат и обстановка показывала, что офицер этот занимается делом, ничего общего с воспитанием кадет не имеющим и что живет он здесь как на бивуаке, чтобы можно было сняться в любой момент.
— А вы — что ж, сапожничеством пробавляетесь? — спрашиваю поручика.
— Да, что ж... Надо же кормить вот этих, — виновато улыбаясь, ответил поручик, показывая на двух грязных девочек.
Утром на другой день меня позвали к директору.
— Здравствуйте! Дали вам комнату? Хорошо спали? — забросал вопросами директор, нервно шагая по большой приемной.
Я едва успевал отвечать:
— Здравия желаю! Так точно! Очень хорошо!
Директор вдруг круто повернулся и, взяв меня за рукоятку кинжала, глядя поверх пенсне, спросил:
— Есаул, как вы думаете, когда сюда приду большевики?
— Все зависит от фронта...
— Ох, какой там фронт, какой фронт! — замахал генерал руками и опять зашагал из угла в угол.
— Вы-то хорошо знаете, что никакого фронта уже не существует! Ведь наши солдаты — да и офицеры — не хотят уже драться. Они отступают. Отступают даже там, где на них никто не наступает... Да я и не за армию спрашиваю! Скажите, неужели ваши казаки отдадут свой край? Есть ли какая надежда на Кубанскую армию?
— Казаки тоже отступают, а главное — Кубанской армии, как таковой, не существует.
— Ну, вот видите! Вы думаете, зачем я это спрашиваю?
— Вероятно, в целях информации...
— Никак нет. Информации мне не нужны. Я и сам хорошо вижу, что делается вокруг. Но я хочу, чтобы люди, а в особенности те, от которых многое зависит, говорили только то, что есть в действительности, а не повторяли старое: «на Шипке все спокойно»... Ведь это гражданская война?
— Кубанцы иначе смотрят...
— Знаю, — покосился на меня генерал. Вы — другое дело. Я не о том... Ведь на моей ответственности свыше пятисот детей... Между которыми много и ваших. Понимаете ли вы это? Обязан я о них побеспокоиться заранее или нет? Обязан или нет?!
— Так точно, обязаны.
— Вот то-то и оно-то... А знаете, что мне отвечают в штабе? Все хорошо. Никакой опасности!.. Помилуйте, ген. Деникин вовсе не отступает. Это маневр... Заманивает в мешок... Какая там эвакуация? Нет никаких данных беспокоиться за детей. Вы думаете, они верят сами в то, что говорят? Ничуть! У самих уже давно чемоданы увязаны и визы в карманах. Зачем же они говорят мне это? Зачем!
— Не могу знать...
— Ах, знаете вы это отлично! Потому, что нет мужества честно и открыто признать, что Добровольческой армии — конец... И почему она Добровольческая? Наступать и «освобождать» она уже не может, так хоть бы при отступлении не применяли страусовых приемов... Вы знаете, что корпус эвакуируется? — остановился опять предо мной генерал.
— Никак нет!
— Да, да, эвакуируется. Я настою на этом. И чем скорее, тем лучше. Мне не дают денег, ну что ж, пойду и без денег... А знаете, куда? В Сербию. Вот куда!
— Ваше Превосходительство, но ведь...
— Что? Вы думаете, что власть большевиков на этот раз будет еще кратковременнее, чем первый раз? О, нет! Поверьте, что эвакуация за границу всей Добрармии неизбежна. Так не лучше ли сейчас, до катастрофы, вывезти детей за границу? А, не лучше? И я добьюсь этого! Но довольно, идите, явитесь командиру 4-й роты.
Ротного я застал в швальне занятого примеркой кадетам шинелей, сшитых из бурочного сукна. Представился.
— Ну, что ж, идите в первое отделение, там, кстати, сейчас «пустой» урок.
Пошел в первое отделение на «пустой» урок. Прохожу длинным коридором, превращенным в спальню. Почти во всю длину коридора тянутся в два ряда койки. На некоторых из них лежат тощие, соломенные матрацы, на некоторых только одеяла, а часть совершенно голые. Редко, редко на какой койке подушка... Все показывало на то, что здесь живут ото дня на день, что это даже не лагерь, а бивуак... Навстречу мне, радостно улыбаясь, идет маленький кадет.
— Здравия желаю, господин есаул, я тоже казак!
— Казак? Какой станицы?
— Сунженской... А вы?
— К...
— Значит вы — кубанец? Побегу, позову кубанцев!
И малыш побежал куда-то по коридору, крича на весь корпус:
— Эй, Крыжановский! Павлов! Мельников! скорей сюда! Воспитатель новый... Наш! Казак!
Я вошел в ротную канцелярию. Два кадета, постарше сунженца, сидели на канапе и играли в карты. Вскочили, неловко пряча за спинами карты...
— Здравствуйте!
— Здравия желаем!
— Это канцелярия 4-й роты?
— Так точно.
— Кто дежурный воспитатель?
— Штабс-капитан К...
— А где он?
— В город ушел.
— Где первое отделение?
— В классе... Мы Вас проведем.
Но я не успел выйти из канцелярии. Предводительствуемые шустрым терцем, в комнату ввалилось десятка два малышей, громко наперебой кричавшие:
— Здравия желаю, господин есаул! Здравия желаю, господин есаул!
— Что ж, это все кубанцы?
— Никак нет! Тут и терцы и кубанцы! Это все равно. Мы все — казаки! Вместе держимся. С полтавцами деремся! Вы теперь наш воспитатель? Дайте вашу папаху! Пойдемте в класс! А можно ваш кинжал посмотреть?
Я не знал, кому отвечать, кого слушать, и признаюсь, чувствовал себя неловко. Бог знает, так ли я веду себя с кадетами, как должно воспитателю? Но я люблю детвору. А эта, к тому же, была такая своя, такая родная... Будто все из моей станицы... Через несколько минут знал уже всех по фамилии. Это было тем легче, что фамилии были все наши, казачьи, станичные. Неловкость скоро прошла, и я уж не думал, гак ли я себя веду, как должно воспитателю, или нет. Мне было хорошо с ними. Разговаривали о своих станицах, пели свои песни... Вечером я должен был придти на ночное дежурство.
(продолжение следует)
журнал «ВК» № 198
стр. 13-15
Куртин В.А.
С Владикавказским кадетским корпусом
В начале февраля 1920 года волею судеб я оказался во Владикавказе. К этому времени уже и последнему мирному обывателю «освобожденной родины» стало ясно, что борьба с большевиками проиграна и что надолго ли, на коротко — они распространят власть советов над всеми народами бывшей Российской империи.
В городе продолжали еще клеить по заборам огромные плакаты с воззваниями и призывами:
«Все на фронт!»
Производились какие-то формирования, что-то еще организовывали, но уже всем было ясно, что это даже не самоутешение, что делалось все это только потому, что надо было что-то делать. И не только те, что недавно приехали с фронта, но и мещане, никогда на фронте не бывшие, отлично знали, что никакого фронта уже нет, что есть еще вооруженные люди, сведенные в полки и батальоны, но окончательно потерявшие веру в успех и смысл борьбы и уже тяготеющиеся своим оружием и, за немногим исключением, желающие только одного: уйти куда глаза глядят от этой кровавой бестолковщины.
На половину сожженный, разрушенный город был переполнен «недорезанными буржуями», которых манила сюда близость Грузии; везде полно было всевозможными дельцами и спекулянтами, которых, в свою очередь, манила сюда жажда наживы от «недорезанных буржуев». На вокзале, в поездах, в бараках около вокзала кишела людская масса. Здесь были офицеры, солдаты, казаки — в погонах и без погон — отбившиеся от своих частей. Здесь лежали раненные и больные, жили за неимением приюта в городе офицерские семьи, суетились отставные генералы и статские. Здесь на грудах всяких «дел» и архивов лежали чиновники и писаря различных управлений и учреждений и все это мечтало только об одном: всеми правдами и неправдами достать визу в Грузию, предоставив кому-то другому продолжать борьбу с большевиками, организовывать тыл, снабжать и кормить армию.
По улицам на прекрасных конях носились всадники в черкесках: не то казаки из конвоя командующего, не то ингуши, разведывающие город... Гарцевали «гусары смерти», немногие уцелевшие в бою с собственным полком, перешедшим к красным.
В приемной штаба генерала Эрдели, недавно перебравшегося сюда из Пятигорска, толкались всевозможные «формировщики», организаторы, пропагандисты, выпрашивающие авансы на формирование мифических отрядов. Просители, «нанимающиеся» специалисты по добыче виз во все государства мира и по подделыванию документов, освобождающих от воинской повинности и какой угодно иной повинности...
В ресторанах, в кафе, где вместо кофе — коньяк, а вместо чая — спирт, пьянствовали безусые прапорщики, корнеты и даже кадеты, расплачивающиеся или «здоровой» валютой или натурою; сукном, шелком, парфюмерией, сахаром и т. п.
На главной улице, в одной из гостиниц, помещался штаб формирующегося офицерского отряда и при нем общежитие для офицеров, уже вступивших в отряд. Все комнаты этой гостиницы были завалены грязной соломой, а на соломе валялось несколько десятков офицеров. Не надо было быть особенно наблюдательным, чтобы увидеть, что эти офицеры собрались сюда лишь по привычке скопом переносить все лишения и скопом встречать опасность.
Больные, полуголодные, оборванные и вшивые, изнервничавшиеся и изверившиеся, они были способны лишь умереть — отступая, но не наступая. Вообще к этому времени строевые части были заражены духом отступления. А штабы, управления, резервы и гражданские «чины» — эвакуацией.
Эвакуирующиеся мало интересовались тем, куда они эвакуируются — Хоть к черту — лишь бы эвакуироваться. Надоело!
Большинство офицеров и к переживаемому настоящему и к неизвестному будущему относились совершенно равнодушно, не интересуясь ни тем, ни другим. Но были и такие, для которых беспорядок настоящего являлся чистым полем для не очень чистой деятельности, а темная будущность окрыляла их надеждами на блестящую реализацию работы настоящего.
Эти офицеры лучше всего были осведомлены о положении на фронте, о настроении частей и населения, о планах ингушей и даже красных. Они прекрасно знали о приказах командующего, раньше их опубликования, о различных распоряжениях по эвакуации, долженствующих последовать. И спекулировали на этих будущих распоряжениях. Были вхожи в грузинское и персидское консульства; прекрасно знали фактическую стоимость «бон», «туманов» и «фунтов».
Этих офицеров нельзя было встретить ни на грязной соломе формирующихся отрядов, ни в заплеванных, холодных теплушках. Чисто, с иголочки одетые, со всевозможными нашивками и обшивками «старых императорских полков», они сидели в кофейнях, ресторанах, разъезжали по городу в экипажах... Документы у них были «в полном порядке» и уж, конечно, разрешение на беспрепятственный выезд в Грузию. Их не касались ни приказы, ни призывы, ни воззвания...
— Это пишется для дураков, а мы, слава Богу, не дети. Все равно из этого роя... ничего не выйдет.
Город жил нервной, тревожной жизнью. Боялись и прихода большевиков извне, и восстания их внутри, в городе, и нападения ингушей. Со страхом посматривали и на молоканскую слободку, жители которой не скрывали своих симпатий к «товарищам» и антипатий к прижатой к горам «белой косточке».
Однажды, бродя по главной улице, я встретил генерала Г., бывшего в свое время начальником военного училища, где я учился. С ним был маленький человечек в старом николаевском плаще и огромном николаевском же картузе. Сморщенное маленькое лицо этого человечка напоминало лицо скопца, а круглые, бесцветные глаза, неприятно угнетающе поражали какою-то тоскливой пустотой и пришибленностью. Генерал мне искренно обрадовался. Забросал меня, по своей привычке, множеством вопросов и когда узнал, что со мною случилось на Кубани, похлопывая меня по плечу, весело сказал:
— Э, брат, а что ж вы раньше не заявлялись? Ведь я сейчас директор корпуса. Мне нужен воспитатель. Кстати, ведь, у меня много кадет казаков... Сегодня же перебирайтесь в корпус.
— Ваше превосходительство, — обратился он к человечку, — распорядитесь, чтобы есаулу отвели комнату!
— Слушаюсь, Ваше Превосходительство! — вытянув по «швам» левую руку и приложив два пальца правой к огромному козырьку, бесстрастно ответил человечек.
— Кстати, познакомьтесь: мой юнкер, есаул К. — инспектор классов генерал С...
— Очень приятно! — тем же тоном и с тем же козырянием проскрипел инспектор.
Мне отвели комнату в квартире воспитателя поручика Тр.. Большая квартира, которую занимал поручик с женой и двумя детьми, являлась скорей квартирой и мастерской сапожника, но ни чуть — офицера воспитателя. Самый вид комнат и обстановка показывала, что офицер этот занимается делом, ничего общего с воспитанием кадет не имеющим и что живет он здесь как на бивуаке, чтобы можно было сняться в любой момент.
— А вы — что ж, сапожничеством пробавляетесь? — спрашиваю поручика.
— Да, что ж... Надо же кормить вот этих, — виновато улыбаясь, ответил поручик, показывая на двух грязных девочек.
Утром на другой день меня позвали к директору.
— Здравствуйте! Дали вам комнату? Хорошо спали? — забросал вопросами директор, нервно шагая по большой приемной.
Я едва успевал отвечать:
— Здравия желаю! Так точно! Очень хорошо!
Директор вдруг круто повернулся и, взяв меня за рукоятку кинжала, глядя поверх пенсне, спросил:
— Есаул, как вы думаете, когда сюда приду большевики?
— Все зависит от фронта...
— Ох, какой там фронт, какой фронт! — замахал генерал руками и опять зашагал из угла в угол.
— Вы-то хорошо знаете, что никакого фронта уже не существует! Ведь наши солдаты — да и офицеры — не хотят уже драться. Они отступают. Отступают даже там, где на них никто не наступает... Да я и не за армию спрашиваю! Скажите, неужели ваши казаки отдадут свой край? Есть ли какая надежда на Кубанскую армию?
— Казаки тоже отступают, а главное — Кубанской армии, как таковой, не существует.
— Ну, вот видите! Вы думаете, зачем я это спрашиваю?
— Вероятно, в целях информации...
— Никак нет. Информации мне не нужны. Я и сам хорошо вижу, что делается вокруг. Но я хочу, чтобы люди, а в особенности те, от которых многое зависит, говорили только то, что есть в действительности, а не повторяли старое: «на Шипке все спокойно»... Ведь это гражданская война?
— Кубанцы иначе смотрят...
— Знаю, — покосился на меня генерал. Вы — другое дело. Я не о том... Ведь на моей ответственности свыше пятисот детей... Между которыми много и ваших. Понимаете ли вы это? Обязан я о них побеспокоиться заранее или нет? Обязан или нет?!
— Так точно, обязаны.
— Вот то-то и оно-то... А знаете, что мне отвечают в штабе? Все хорошо. Никакой опасности!.. Помилуйте, ген. Деникин вовсе не отступает. Это маневр... Заманивает в мешок... Какая там эвакуация? Нет никаких данных беспокоиться за детей. Вы думаете, они верят сами в то, что говорят? Ничуть! У самих уже давно чемоданы увязаны и визы в карманах. Зачем же они говорят мне это? Зачем!
— Не могу знать...
— Ах, знаете вы это отлично! Потому, что нет мужества честно и открыто признать, что Добровольческой армии — конец... И почему она Добровольческая? Наступать и «освобождать» она уже не может, так хоть бы при отступлении не применяли страусовых приемов... Вы знаете, что корпус эвакуируется? — остановился опять предо мной генерал.
— Никак нет!
— Да, да, эвакуируется. Я настою на этом. И чем скорее, тем лучше. Мне не дают денег, ну что ж, пойду и без денег... А знаете, куда? В Сербию. Вот куда!
— Ваше Превосходительство, но ведь...
— Что? Вы думаете, что власть большевиков на этот раз будет еще кратковременнее, чем первый раз? О, нет! Поверьте, что эвакуация за границу всей Добрармии неизбежна. Так не лучше ли сейчас, до катастрофы, вывезти детей за границу? А, не лучше? И я добьюсь этого! Но довольно, идите, явитесь командиру 4-й роты.
Ротного я застал в швальне занятого примеркой кадетам шинелей, сшитых из бурочного сукна. Представился.
— Ну, что ж, идите в первое отделение, там, кстати, сейчас «пустой» урок.
Пошел в первое отделение на «пустой» урок. Прохожу длинным коридором, превращенным в спальню. Почти во всю длину коридора тянутся в два ряда койки. На некоторых из них лежат тощие, соломенные матрацы, на некоторых только одеяла, а часть совершенно голые. Редко, редко на какой койке подушка... Все показывало на то, что здесь живут ото дня на день, что это даже не лагерь, а бивуак... Навстречу мне, радостно улыбаясь, идет маленький кадет.
— Здравия желаю, господин есаул, я тоже казак!
— Казак? Какой станицы?
— Сунженской... А вы?
— К...
— Значит вы — кубанец? Побегу, позову кубанцев!
И малыш побежал куда-то по коридору, крича на весь корпус:
— Эй, Крыжановский! Павлов! Мельников! скорей сюда! Воспитатель новый... Наш! Казак!
Я вошел в ротную канцелярию. Два кадета, постарше сунженца, сидели на канапе и играли в карты. Вскочили, неловко пряча за спинами карты...
— Здравствуйте!
— Здравия желаем!
— Это канцелярия 4-й роты?
— Так точно.
— Кто дежурный воспитатель?
— Штабс-капитан К...
— А где он?
— В город ушел.
— Где первое отделение?
— В классе... Мы Вас проведем.
Но я не успел выйти из канцелярии. Предводительствуемые шустрым терцем, в комнату ввалилось десятка два малышей, громко наперебой кричавшие:
— Здравия желаю, господин есаул! Здравия желаю, господин есаул!
— Что ж, это все кубанцы?
— Никак нет! Тут и терцы и кубанцы! Это все равно. Мы все — казаки! Вместе держимся. С полтавцами деремся! Вы теперь наш воспитатель? Дайте вашу папаху! Пойдемте в класс! А можно ваш кинжал посмотреть?
Я не знал, кому отвечать, кого слушать, и признаюсь, чувствовал себя неловко. Бог знает, так ли я веду себя с кадетами, как должно воспитателю? Но я люблю детвору. А эта, к тому же, была такая своя, такая родная... Будто все из моей станицы... Через несколько минут знал уже всех по фамилии. Это было тем легче, что фамилии были все наши, казачьи, станичные. Неловкость скоро прошла, и я уж не думал, гак ли я себя веду, как должно воспитателю, или нет. Мне было хорошо с ними. Разговаривали о своих станицах, пели свои песни... Вечером я должен был придти на ночное дежурство.
(продолжение следует)
журнал «ВК» № 198
стр. 13-15
Комментариев нет:
Отправить комментарий