Якименко Е.М.
Что вспомнилось
(дидивська кровь)
В больших казачьих станицах для иногороднего населения были отдельные школы: или церковно - приходские или, так называемые, иногородние. Конечно, это не значило, что дети иногородних не могли учиться и в казачьих школах. Учились, а особенно в 2-х классных училищах.
Более зажиточный элемент из иногородних почти всегда отдавал своих детей в казачьи школы. Но не всегда эти сынки купцов или чиновников «приходились ко двору».
В одной из школ станицы Н... учился сын местного священника, казак по матери. Отец его имел весьма странную фамилию, да и наружностью был похож на еврея. Говорили, что он «выхрист», но вряд ли это было так, т. к. «выхрист» вообще не мог быть священником.
Шурка (так звали сына священника), был рослым и смелым мальчиком, а так как его отец был еще и законоучителем в той же школе, то он весьма часто позволял себе некоторые «вольности», которые ему до поры до времени сходили. На своего все же он нарвался.
В этой же школе учился Степан Пулих, единственный сын у своих родителей, «мазунчик», смелый и отважный казаченок. Царапины на его лице никогда не заживали. Но ни разу он не дрался с сыном священника, может быть, по той простой причине, что тот его не трогал, а второе — жили они по-соседски.
Однако пришел день, когда и они передрались.
А было это так:
После большой перемены Степан Пулих, или, как его звали, Стевко, запыхавшись, бежал из глубины школьного сада в класс. Звонок уже отзвонил и он спешил, чтобы не опоздать к началу урока, хотя опаздывал часто. В коридоре, у вешалки, наткнулся на плачущего своего товарища Матвея Тыцкого, смирного и безобидного казаченка, несколько заикавшегося.
— Ты чого плачешь, Матвий? — был первый вопрос Стевка.
— Шурка побыв, — всхлипывая и заикаясь, ответил Матвей.
— За шо ж вин тэбэ побыв? — спросил опять Стевко.
— Нэ знаю! — был ответ.
— И ты ничого тому городовыкови нэ сказав? Нихто тэбэ нэ обороныв? — продолжал свой допрос Стевко.
— Нихто нэ бачив, — ответил Матвей, уже не плача.
Стремительно влетел в класс Стевко и направился прямо к Шурке, сидевшему на первой парте:
— Ты за шо быв Матвия?
— А тебе какое дело! — визгливым голосом ответил тот. — Хочешь и тебе дам!
— А ну, спробуй! — огрызнулся Стевко.
Шурка, не думая ни минуты, наградил Стевко звонкой пощечиной. Последнему этого только и нужно было, чтобы проучить поповича не «нэстысь высоко» и «нэ гэрбувать козакамы».
— Ах ты, попивська морда! — крикнул Стевко и как кошка набросился на поповича. Союзника у последнего в классе не было и он, вырвавшись, с исцарапанным и окровавленным лицом, выскочил из класса и побежал домой жаловаться на «куркулей».
Как ни в чем не было, сел Стевко на свое место, рукавом вытер потную, исцарапанную физиономию, оправил бешметок, раскрыл книгу и, как прилежный ученик, стал читать.
В это время вошел учитель. Он заметил отсутствие Шурки. Дежурный по классу сказал, что Шурка ушел домой, т. к. подрался со Стевком.
Не успел еще учитель расспросить хорошенько, как и из-за чего началась драка, и кто ее начал, как дверь класса раскрылась и на пороге показался священник, а за ним и его сын.
— Вот посмотрите, — начал священник, обращаясь к учителю, — какие хулиганы ваши ученики. Смотрите, что сделали с мальчиком!
Священник стал повышать тон. Учитель, человек еще совсем молодой, только в этом году окончивший семинарию, не знал, что ответить обиженному отцу, который к тому же являлся и законоучителем школы.
Священник тем временем направился к парте, на которой сидел Стевко и хотел его ударить.
Казаченок от удара увильнул, чем окончательно вывел из себя священника, быстро проскочил по-за партой, выскочил в дверь и побежал домой (жил он рядом со школой). Дома рассказал отцу правду, т. е. то, как и за что избил он пововича.
Выслушав рассказ, отец Стевка, Прокофий Пулих, не медля ни минуты, тоже пошел в школу.
Только Прокофий Пулих открыл дверь класса, как священник, довольно грозно крича, обратился к вошедшему:
— Вот видишь, Прокофий, твой сын, паршивец, что наделал?
Спокойно, закрывая дверь за собой, Пулих говорит:
— Попэрэд усього, отэць Степан, здравствуйте; а потим: якый я вам Прокофий? Я вже дочку замиж виддаю... я нэ бэзбатьченко... у мэнэ був батько и звалы його Никифор. Та й сын мий зовсим нэ паршивэць, а такый, як и ваш, и як уси ци школяры шо тут сыдять. Вы краще скажить: по якому праву вы прыходытэ в школу карать чужих дитэй? Шо будэ, як уси батькы будуть прыходыть сюды, шоб допытуваться, хто кого побыв? Мий шо дня прыходэ до дому з обидраною мордою и я його николы нэ пытаю, хто йому йи обидрав. Ваш сын побыв Тыцького, ударыв мого... Так выходэ, шо це вин робэ гарнэ дило, йому це можна, бо вин попивська дытына, а як його побылы, то вин побиг жалиться батькови, а вы, батько, замисть того, шоб постращать його та роспытать, за шо його побылы, прыйшлы в школу и хотилы побыть мого сына. Цього я вам ны дозволяю. Вин у мэнэ одын сын, я його и сам николы нэ бью... Идить, отэць Степан, до-дому, а я пиду тэж до-дому, а тут е учитэль, котрый до цього дила поставлэный, вин мае право покараты кожного школяра, якый робэ тэ, шо нэ слид робыть...
Несколько раз священник порывался перебить Пулиха, но тот всякий раз жестом руки останавливал его. Учитель тоже приободрился и стал говорить, что все это он разберет и накажет виновных.
— Нет, я этого не прощу, — не унимался священник, — я здесь законоучитель и сам накажу виновного...
— Я ще раз, — перебивает его Пулих, — кажу вам, отэць Степан, идить до-дому и нэ похваляйтэсь наказувать мого сына, бо, боронь Боже, вы хоть пальцем тронэтэ його, то тоди балачкы будуть уже ынши. На збори вже нэ раз балакалы про вас и тилькы тэ, шо батько вашой матушки, а ваш тэсть, е поважна людына в станыци, наш козак, був отаманом, — тилькы тому вы ще дэржитэсь у станыци, — спокойно продолжал Пулих.
— Это что? Угрозы! Нет, я не боюсь угроз. Я найду на вас право, — продолжал храбриться священник, но все же собирался уходить домой.
Наконец, ушел Пулих. Ушел и священник...
Оба шалуна — и Стевко и Шурка — были оставлены учителем в школе «без обеда».
Неизвестно, что произошло у Шурки дома и неизвестно, от кого он получил внушение — от отца ли, от матери ли, природной казачки, или от дела, отставного есаула, но только с того дня, когда между ним и Стевко произошла драка, он изменился к лучшему. Он уже не называл казачат «куркулями», не высмеивал их, ходивших в школу в черкесочках, не всегда удачно сшитых матерями. Он сделался хорошим товарищем и особенно сдружился с Стевком.
Прошло с того времени много лет. Пути Шурки и Стевка были разными. Уже во время великой войны Стевко служил вольноопределяющимся в одном из пластунских батальонов. Шурка же под конец войны, уже перед самой «бескровной», был тоже призван на службу в армию.
Редко виделись друзья детства, но встречи их всегда были сердечные. За этот период Шурка остался сиротой, — умер его отец. Осталась одна мать и тут происходит некоторое изменение в мышлении молодого поповича. Он уже думает по-казачьи, он во время войны пытается поступить вольноопределяющимся в казачий полк, но это ему не удается. Он тогда пользуется своей отсрочкой и продолжал учиться до тех пор, пока в отсрочке ему было отказано.
Кончается Великая война. Настает время борьбы за свой порог и угол. Вначале ведется борьба в станицах скрытая, потом восстания и, наконец, казаки занимают станицу. И в подпольной работе и в восстаниях Шурка уже борется вместе с казаками.
Шумные и многолюдные первые станичные сборы после изгнания красных. С словесным заявлением на таком шумном сборе выступает Шурка, уже ставший Александром Степановичем, и просить громаду принять его в казаки.
— Ведь мать то у меня казачка, дедушка есаул, ваш казак. Атаманом был. Куда же мне от казаков? Служить мне тоже нужно. Нужно большевиков изгонять. Не хочу я идти с крупой, знаю я ее, служил с ней. Видел я их «бескровную». Видел их свободу и борцов за нее. Хочу идти с казаками, но не как доброволец, которых теперь принимают и в казачьи полки, а хочу идти как казак, со своими сверстниками.
Понравилась сбору просьба Александра Степановича. Зашумела громада... Слышно, как говорят старики:
— Чувствуется дидивська кровь.
Первым, кто поддержал просьбу Александра Степановича, был Прокофий Пулих. Приговор был написан тут же и молодой казак немедленно выехал в Н. пластунский батальон, куда по мобилизации были направлены и его сверстники и где служил Стевко, теперь уже хорунжий Степан Прокофиевич Пулих...
Прошло после этого немного времени. Батальон закончил формирование и двинулся на фронт. В бою под станицей Усть - Лабинской Александр Иванович, довольно тяжелораненый, выносит из огня тяжелораненого станичника. И в это самое время, когда истекая кровью сам, он нес тяжелораненого, — был ранен вторично и только с помощью других выбрался из линии огня и на руках у фельдшера скончался, задавая до последней минуты вопросы фельдшеру: жив ли Твердохлеб, которого он выносил из огня.
Последние силы оставляли Шурку, когда к перевязочному пункту прибежал позванный специально хорунжий Пулих. Шурка открыл на мгновенье глаза и тихо сказал:
— Прощай, Стевка... я казак... как и дед...
Сентябрь 1936 года
журнал «ВК» № 205
стр. 22-23
Что вспомнилось
(дидивська кровь)
В больших казачьих станицах для иногороднего населения были отдельные школы: или церковно - приходские или, так называемые, иногородние. Конечно, это не значило, что дети иногородних не могли учиться и в казачьих школах. Учились, а особенно в 2-х классных училищах.
Более зажиточный элемент из иногородних почти всегда отдавал своих детей в казачьи школы. Но не всегда эти сынки купцов или чиновников «приходились ко двору».
В одной из школ станицы Н... учился сын местного священника, казак по матери. Отец его имел весьма странную фамилию, да и наружностью был похож на еврея. Говорили, что он «выхрист», но вряд ли это было так, т. к. «выхрист» вообще не мог быть священником.
Шурка (так звали сына священника), был рослым и смелым мальчиком, а так как его отец был еще и законоучителем в той же школе, то он весьма часто позволял себе некоторые «вольности», которые ему до поры до времени сходили. На своего все же он нарвался.
В этой же школе учился Степан Пулих, единственный сын у своих родителей, «мазунчик», смелый и отважный казаченок. Царапины на его лице никогда не заживали. Но ни разу он не дрался с сыном священника, может быть, по той простой причине, что тот его не трогал, а второе — жили они по-соседски.
Однако пришел день, когда и они передрались.
А было это так:
После большой перемены Степан Пулих, или, как его звали, Стевко, запыхавшись, бежал из глубины школьного сада в класс. Звонок уже отзвонил и он спешил, чтобы не опоздать к началу урока, хотя опаздывал часто. В коридоре, у вешалки, наткнулся на плачущего своего товарища Матвея Тыцкого, смирного и безобидного казаченка, несколько заикавшегося.
— Ты чого плачешь, Матвий? — был первый вопрос Стевка.
— Шурка побыв, — всхлипывая и заикаясь, ответил Матвей.
— За шо ж вин тэбэ побыв? — спросил опять Стевко.
— Нэ знаю! — был ответ.
— И ты ничого тому городовыкови нэ сказав? Нихто тэбэ нэ обороныв? — продолжал свой допрос Стевко.
— Нихто нэ бачив, — ответил Матвей, уже не плача.
Стремительно влетел в класс Стевко и направился прямо к Шурке, сидевшему на первой парте:
— Ты за шо быв Матвия?
— А тебе какое дело! — визгливым голосом ответил тот. — Хочешь и тебе дам!
— А ну, спробуй! — огрызнулся Стевко.
Шурка, не думая ни минуты, наградил Стевко звонкой пощечиной. Последнему этого только и нужно было, чтобы проучить поповича не «нэстысь высоко» и «нэ гэрбувать козакамы».
— Ах ты, попивська морда! — крикнул Стевко и как кошка набросился на поповича. Союзника у последнего в классе не было и он, вырвавшись, с исцарапанным и окровавленным лицом, выскочил из класса и побежал домой жаловаться на «куркулей».
Как ни в чем не было, сел Стевко на свое место, рукавом вытер потную, исцарапанную физиономию, оправил бешметок, раскрыл книгу и, как прилежный ученик, стал читать.
В это время вошел учитель. Он заметил отсутствие Шурки. Дежурный по классу сказал, что Шурка ушел домой, т. к. подрался со Стевком.
Не успел еще учитель расспросить хорошенько, как и из-за чего началась драка, и кто ее начал, как дверь класса раскрылась и на пороге показался священник, а за ним и его сын.
— Вот посмотрите, — начал священник, обращаясь к учителю, — какие хулиганы ваши ученики. Смотрите, что сделали с мальчиком!
Священник стал повышать тон. Учитель, человек еще совсем молодой, только в этом году окончивший семинарию, не знал, что ответить обиженному отцу, который к тому же являлся и законоучителем школы.
Священник тем временем направился к парте, на которой сидел Стевко и хотел его ударить.
Казаченок от удара увильнул, чем окончательно вывел из себя священника, быстро проскочил по-за партой, выскочил в дверь и побежал домой (жил он рядом со школой). Дома рассказал отцу правду, т. е. то, как и за что избил он пововича.
Выслушав рассказ, отец Стевка, Прокофий Пулих, не медля ни минуты, тоже пошел в школу.
Только Прокофий Пулих открыл дверь класса, как священник, довольно грозно крича, обратился к вошедшему:
— Вот видишь, Прокофий, твой сын, паршивец, что наделал?
Спокойно, закрывая дверь за собой, Пулих говорит:
— Попэрэд усього, отэць Степан, здравствуйте; а потим: якый я вам Прокофий? Я вже дочку замиж виддаю... я нэ бэзбатьченко... у мэнэ був батько и звалы його Никифор. Та й сын мий зовсим нэ паршивэць, а такый, як и ваш, и як уси ци школяры шо тут сыдять. Вы краще скажить: по якому праву вы прыходытэ в школу карать чужих дитэй? Шо будэ, як уси батькы будуть прыходыть сюды, шоб допытуваться, хто кого побыв? Мий шо дня прыходэ до дому з обидраною мордою и я його николы нэ пытаю, хто йому йи обидрав. Ваш сын побыв Тыцького, ударыв мого... Так выходэ, шо це вин робэ гарнэ дило, йому це можна, бо вин попивська дытына, а як його побылы, то вин побиг жалиться батькови, а вы, батько, замисть того, шоб постращать його та роспытать, за шо його побылы, прыйшлы в школу и хотилы побыть мого сына. Цього я вам ны дозволяю. Вин у мэнэ одын сын, я його и сам николы нэ бью... Идить, отэць Степан, до-дому, а я пиду тэж до-дому, а тут е учитэль, котрый до цього дила поставлэный, вин мае право покараты кожного школяра, якый робэ тэ, шо нэ слид робыть...
Несколько раз священник порывался перебить Пулиха, но тот всякий раз жестом руки останавливал его. Учитель тоже приободрился и стал говорить, что все это он разберет и накажет виновных.
— Нет, я этого не прощу, — не унимался священник, — я здесь законоучитель и сам накажу виновного...
— Я ще раз, — перебивает его Пулих, — кажу вам, отэць Степан, идить до-дому и нэ похваляйтэсь наказувать мого сына, бо, боронь Боже, вы хоть пальцем тронэтэ його, то тоди балачкы будуть уже ынши. На збори вже нэ раз балакалы про вас и тилькы тэ, шо батько вашой матушки, а ваш тэсть, е поважна людына в станыци, наш козак, був отаманом, — тилькы тому вы ще дэржитэсь у станыци, — спокойно продолжал Пулих.
— Это что? Угрозы! Нет, я не боюсь угроз. Я найду на вас право, — продолжал храбриться священник, но все же собирался уходить домой.
Наконец, ушел Пулих. Ушел и священник...
Оба шалуна — и Стевко и Шурка — были оставлены учителем в школе «без обеда».
Неизвестно, что произошло у Шурки дома и неизвестно, от кого он получил внушение — от отца ли, от матери ли, природной казачки, или от дела, отставного есаула, но только с того дня, когда между ним и Стевко произошла драка, он изменился к лучшему. Он уже не называл казачат «куркулями», не высмеивал их, ходивших в школу в черкесочках, не всегда удачно сшитых матерями. Он сделался хорошим товарищем и особенно сдружился с Стевком.
Прошло с того времени много лет. Пути Шурки и Стевка были разными. Уже во время великой войны Стевко служил вольноопределяющимся в одном из пластунских батальонов. Шурка же под конец войны, уже перед самой «бескровной», был тоже призван на службу в армию.
Редко виделись друзья детства, но встречи их всегда были сердечные. За этот период Шурка остался сиротой, — умер его отец. Осталась одна мать и тут происходит некоторое изменение в мышлении молодого поповича. Он уже думает по-казачьи, он во время войны пытается поступить вольноопределяющимся в казачий полк, но это ему не удается. Он тогда пользуется своей отсрочкой и продолжал учиться до тех пор, пока в отсрочке ему было отказано.
Кончается Великая война. Настает время борьбы за свой порог и угол. Вначале ведется борьба в станицах скрытая, потом восстания и, наконец, казаки занимают станицу. И в подпольной работе и в восстаниях Шурка уже борется вместе с казаками.
Шумные и многолюдные первые станичные сборы после изгнания красных. С словесным заявлением на таком шумном сборе выступает Шурка, уже ставший Александром Степановичем, и просить громаду принять его в казаки.
— Ведь мать то у меня казачка, дедушка есаул, ваш казак. Атаманом был. Куда же мне от казаков? Служить мне тоже нужно. Нужно большевиков изгонять. Не хочу я идти с крупой, знаю я ее, служил с ней. Видел я их «бескровную». Видел их свободу и борцов за нее. Хочу идти с казаками, но не как доброволец, которых теперь принимают и в казачьи полки, а хочу идти как казак, со своими сверстниками.
Понравилась сбору просьба Александра Степановича. Зашумела громада... Слышно, как говорят старики:
— Чувствуется дидивська кровь.
Первым, кто поддержал просьбу Александра Степановича, был Прокофий Пулих. Приговор был написан тут же и молодой казак немедленно выехал в Н. пластунский батальон, куда по мобилизации были направлены и его сверстники и где служил Стевко, теперь уже хорунжий Степан Прокофиевич Пулих...
Прошло после этого немного времени. Батальон закончил формирование и двинулся на фронт. В бою под станицей Усть - Лабинской Александр Иванович, довольно тяжелораненый, выносит из огня тяжелораненого станичника. И в это самое время, когда истекая кровью сам, он нес тяжелораненого, — был ранен вторично и только с помощью других выбрался из линии огня и на руках у фельдшера скончался, задавая до последней минуты вопросы фельдшеру: жив ли Твердохлеб, которого он выносил из огня.
Последние силы оставляли Шурку, когда к перевязочному пункту прибежал позванный специально хорунжий Пулих. Шурка открыл на мгновенье глаза и тихо сказал:
— Прощай, Стевка... я казак... как и дед...
Сентябрь 1936 года
журнал «ВК» № 205
стр. 22-23
Комментариев нет:
Отправить комментарий