(окончание)
2-я часть
Куртин В.А.
С Владикавказским кадетским корпусом
Во дворе корпуса толпились молокане, грузины, осетины... Одни из них водили в поводу понурых кляч, собранных, вероятно, со всей Терской области для спешной продажи «недорезанным буржуям». Другие хлопотливо возились около арб и повозок. Третьи что-то горячо доказывали корпусным офицерам. Здесь же бродили и кадеты старших классов.
Ко мне подскочил жуликоватого вида осетин.
— Господин офицер, вы хорошо понимаш кони? Скажи господин полковнику: мой конь очень карош! А 30000 рублей — ой, ой, как мало!
Осетин отвязал от дерева старую клячу, ткнул ее в бок, огрел несколько раз плетью.
— Посмотри, очень карош! Очень карош!
— Да кому ты ее продаешь? — улыбаясь, невольно спрашиваю осетина.
— А господин, полковнику! Сейчас будет пришел. Пошалюста скажи: «ай, какой карош конь!» Вам поверил будет…
— Но зачем ему лошадь?
— Как зачем? — Удивляется осетин. Скоро большевик пришел, господин полковник айда в Грузию пошел! Понимаит?
— Не доедет он на этом коне до Грузии.
— Ой, не надо! Пошалюста не надо так скажи! Скажи — карош! Вам господин полковник поверил будет... А вот и господин полковник!
Господин полковник! Господин полковник! И осетин волчком завертелся около распухшего, как от водянки, полковника.
В другом месте солидный, хмурый молоканин продавал старую повозку. Два молодых офицера внимательно рассматривали повозку, трясли колеса, постукивали по спицам.
— Не довезет, — сокрушенно замечает один, скорчившись под повозкой и стараясь повернуть болт.
— Не довезет, — соглашается другой, приподнимая дышло.
— Чаво не довезет... куды хоть довезет! Были бы кони, — тянет на распев молоканин. — Арба о двух колесах, а тоже дорогу сносит, а тут четыре... Да и прошу то я с вас — почти даром отдаю. Потом большевики придут, на чем бежать будете?!
«Помилуйте, какая эвакуация?» Вспомнил я утренний разговор с директором.
Офицеры корпуса, очевидно, не были склонны ожидать официального объявления об эвакуации. Они продавали свои вещи, покупали арбы и повозки, скупали «валюту».
Ко мне подошла группа кадет.
— Вот видите, г. есаул, сами повозки покупают, салом пятки подмазывают, а спросишь кого: эвакуируемся мы или нет? — отвечают: — Какая там эвакуация? Лучше уроки учите! А какие уж тут уроки! Не об уроках думаем...
* * *
Директор каждый день ездил в штаб и приезжал хмурым, нервным. Начальник хозяйственной части торговался с подводчиками. Вопрос об эвакуации, очевидно, подвинулся вперед, но официально ничего не объявляли. «Пустых» уроков становилось все больше. Воспитатели замещали «пустые» уроки только в журнале и «пустые» уроки оставались действительно пустыми. Кадеты распустились окончательно. Уходили в город, никого не спрашиваясь, возвращались, когда хотели. Вели себя дерзко, вызывающе, ругались матерщиной... Однажды ночью перепились так, что их не могли усмирить и воспитатели. Некоторые офицеры боялись и на глаза им показаться...
Хороши были только самые маленькие. Да кучка казаков, хотя и не менее буйная, чем остальные, но доступная, по-казачьи дисциплинированная.
Первое мое дежурство по 4-й роте останется у меня навсегда светлым воспоминанием.
Вечером после ужина казачата собрались в классную комнату. Я сел на парту, а они облепили меня, точно воробьи. Один просит прочитать им что-нибудь, другой рассказать, третьи предлагают сами рассказывать. Наконец, остановились на том, чтобы я рассказал что-либо.
— Что же вам рассказать? — спрашиваю их.
— Про войну! Про войну! — Закричали кадеты.
— Про какую войну — с турками, немцами или большевиками?
— С турками! С турками!
— Почему непременно с турками?
— Та война была хорошая, — ответил один из кадет...
— То есть, как хорошая?
— А так, — уверенно ответил сунженец. — С одной стороны, значит, мы; с другой — турки. Наш царь говорит, что наше войско храброе, а турецкий, что их. Ну, да куда им, туркам-то! Мой дедушка рассказывал, что он даже пашу ихнего в плен брал!
— Это должно быть так красиво, — не по-детски задумчиво говорит самый маленький кадет. Генералы на конях разъезжают, знамена развеваются, барабаны бъют... А тут... только убивают, да вешают, а не воюют...
— Да станицы нам жгут, — поддержали другие.
Разумеется, в своем рассказе о войне с турками я постарался изобразить все так, чтобы вышла картина до некоторой степени соответствующая их представлению о той «хорошей» войне.
А потом, когда я уложил их спать и в полумраке увидел на бедных, голых кроватках их коленопреклонные фигуры мне сделалось так хорошо и вместе с тем так больно, что хотелось плакать. Жаль стало до слез этих несчастных детей, которых, может быть, уже через несколько дней повезут, вернее, поведут куда-то в темную неизвестность. Быть может, они рассеются по всему миру и в лучшем случае будут чистильщиками сапог по улицам чужих городов... Тогда уж, наверное, забудут они слова святой «маминой» молитвы... «Покрывающа и соблюдающа сим от всякого зла»…
Вышел во двор. Ясно доносился шум пьяного города. Пробежал по шоссе бронированный автомобиль. Где-то протрещало несколько выстрелов. Прошмыгнула небольшая партия кадет, очевидно, возвращающихся из «самовольной» отлучки.
Подошел шт.-капитан К. с пятью кадетами. Все с винтовками.
— Что это? — Спрашиваю штабс-капитана.
— Обход! — улыбается тот. По телефону из штаба сообщили, что в эту ночь ожидается нападение или ингушей, или зеленых.
— Да это они (штаб) почти каждый вечер сообщают, — заметил один из кадет.
— А если и нападут, то не на корпус, а на офицерские квартиры, — добавил другой. — Чего они в корпусе будут искать...
— Ну и в офицерских квартирах немногим поживутся!
— Найдут таких, где даже очень есть чем поживиться, — возразил шт.-капитану кадет.
— Г. есаул, а когда эвакуироваться будем?
— В штабе говорят: все зависит от фронта...
— Ха, ха, ха! — Рассмеялся кадет. — «От фронта»! Как будто мы не были на фронте. У меня этот «фронт» и сейчас в плече сидит! Хотите, покажу?
Скидывает один кадет гимнастерку, а в темных, красивых глазах его искрится злоба.
— Ну, скажите, г. есаул, разве мы с походом «на Москву» не повторили времен крестоносцев? Тогда слали детей на смерть за святой гроб, а теперь за «святую Русь»... А «святая Русь» нам и дала под мягкое место.
Кадет сплюнул. Машинально полез рукою в карман за папиросами. Замялся.
—- Курите, если не можете без того!
— Простите, г. есаул, я еще «молокосос», но нервы у меня старые....
Кадет отвернулся. Жадно потянул несколько раз. Смял папиросу пальцами.
— Сами удирают, а нас, как институток, сказками кормят.
— Подводы нанимают, валюты приобретают... Ну, а с нами то что будет?
— Что будет? — Насмешливо отозвался другой кадет. — Будет так, как генерал П. говорит: уж что-нибудь да будет!
— Это «так точно», — засмеялись другие. — С нами что-нибудь да будет, ну, а из нас уж ничего не будет...
— Всего насмотрелись.
Вскинули винтовки, подтянулись.
— Счастливо оставаться, г. есаул, идем «нападение» ждать!
— То-то перепугаются ингуши!
Штабс-капитан смущенно улыбнулся, кивнул головой: «каковы, мол», и поплелся за кадетами.
* * *
Начальник хозяйственной части корпуса сделал офицерам корпуса доклад о положении. «Положение» это, по его словам (да и без его слов) было действительно хуже губернаторского. Переговоры с грузинским правительством привело лишь к тому, что оно согласилось пропустить корпус, но и только. А из денежных знаков будут принимать только золото, донские и николаевские, конечно, по курсу, какой они (грузины) в тот момент установят. Командующий же денег не дает, да и о самой эвакуации говорит неохотно. Все же он (докладчик) надеется получить столько, что каждый семейный офицер сможет нанять повозку, а холостые — арбы.
Офицеры, не все, конечно, почему-то не особенно верили той части доклада, в которой говорилось о деньгах и о жалованье... Но эвакуироваться, «хоть к черту на рога», хотелось всем страшно. Впрочем, нашлись и такие, которые заявили, что останутся.
Так, в атмосфере слухов, ночных вылазок кадет в город, ликвидации их буйных выступлений по возвращении и спешных приготовлениях к бегству прошел февраль. Из города мимо корпуса один за другим пробегали легковые экипажи, грузные молоканские фургоны, автомобили... Все это направлялось к горной трещине в горах — Военно-Грузинской дороге.
4 марта было приказано готовиться к эвакуации. 5-го рано утром, перед корпусом выстроилась длинная вереница фургонов, повозок и арб...
Тронулись. Впереди вдруг защелкали выстрелы. Молокане начали поворачиваться назад. На повозках плач, крики...
— Ингуши!
Вперед выступила рота кадет старших классов. Пронесся броневик. Скоро вернулся.
Ингуши действительно обстреляли одного «недорезанного буржуя».
Д линный обоз под скрип осетинских арб, крики погонщиков, плач детворы на повозках и напутственные пожелания провожающих отправился в изгнание.
Рота кадет, как прикрытие, все время шла в стороне обоза. Как шли те мальчики, как кормились, где и как спали, какие перенесли лишения и страхи, то знают только они сами. Младшие же кадеты, между которыми были и 9-10-летние мальчики, на том своем исходе из родного гнезда растянулись по всей Военно-Грузинской дороге от Балты до Мцхета. Кутаясь в своих длинных бурочных шинелях, ползли они от станции то группами, то в одиночку... Мимо них проносились экипажи, громыхали крытые фургоны, скрипели арбы... Спешили... спешили... поскорей перейти Дарьяльский мост, поскорее укрыться от наблюдательных глаз ингушей, все время маячащих по горам — вправо и влево от дороги. А кадеты черными призрачками двигались по суровому шоссе, подтягиваясь к станции к тому времени, когда в ней не было уже ни одного свободного места для ночлега, и они, расхватав ужин, смертельно усталые, сваливались под оградами осетинских дворов или под повозками.
Нельзя сказать, чтобы директор не заботился о кадетах. Но что он мог сделать при том хаосе, который тогда царил на этом единственном пути исхода беженских масс с северного Кавказа и который он предвидел, да еще при том общем психозе распыления, охватившем бежавших. Всем хотелось быть в одиночку, незаметным. Хотелось как можно скорее освободиться от общества озлобленных, вконец изнервничавшихся пайщиков общего бедствия.
Каждый фургон, переполненный домашней рухлядью, женщинами и детьми, кадеты провожали бранью, а за пролетками и экипажами, увозившими «недорезанных», часто летели и камни.
На Дарьяльском мосту происходила «стрижка», — уравнение всех чинов, классов, сословий и общественных «положений» обанкротившейся черной России, убегающей от красной под крылышко и призрение «кинто». Оружие или сдавали грузинскому караулу или бросали в Терек, погоны срезывали. И на сторону Дарьяльского моста сливалась уже беженская шпана.
Грузинские офицеры были предупредительны и корректны. Конечно, без инцидентов не обошлось. Но трудно было избежать инцидентов в толчее и спешке, к тому же с паническим настроением, беженской массы.
В Мцхете корпус подобрался. Подождали отставших кадет, подобрали больных. В поезде кадеты опять были детьми, живущими непосредственными впечатлениями, живо интересующимися только явлениями и событиями дня и новой с каждым днем обстановкой.
Простояв несколько дней в Боржоме, корпус переехал в Кутаис, где и был водворен в казармы Волжского полка.
* * *
Я не был раньше знаком с внутренней жизнью корпусов. В моем представлении все вообще кадетские корпуса были привилегированными учебными заведениями, где учились дети привилегированных классов, и где из них вырабатывалась всероссийская белая косточка, без каких-либо подразделений и группировок. Но уже во Владикавказе заметил, что не казаки кадеты держатся в стороне от казаков, а эти последние спаяны между собой общим чувством какой-то обиды, оскорбленности, какого-то стремления быть постоянно в стороне от первых, не даться. Не дать в обиду себя и свое. В Кутаисе это подразделение на казаков и не казаков, число коих увеличилось с присоединением полтавского корпуса, приняло уже совершенно определенную форму двойственности, как это бывает в учебных заведениях, где учатся дети разных национальностей, из которых одна считает себя (по праву или нет) выше другой.
Правда, это было в ненормальное время, но как раз в такое «ненормальное» время резче выявляются основные психологические черты каждого народа. Сказывается это и у детей.
* * *
Кадеты старших классов рвались в Крым. Но это не был порыв первых дней романтической борьбы «за Русь Святую». Им просто хотелось к своим:
— Там наши отцы и братья!
Директор прекрасно понимал обстановку. В Грузии корпус оставаться не мог. Правительство независимой от России Грузии не желало видеть у себя русский кадетский корпус, это одно. А правительство коммунистической России не желало видеть независимую Грузию — это другое. В долговечность Крымского сидения никто не верил. И совершенно оправданно директор настаивал о переброске корпуса в Сербию. Но так как в высших сферах было «все хорошо, все слава Богу», то корпус под зарево пожара нефтяных пароходов в Батумской пристани, переволокли в Крым.
Здесь, в дворцовых корпусах Ливадии, под неусыпным надзором зеленых, дети должны были ожидать последнего акта трагедии, под названием:
— Борьба русских с русским за Россию.
Или: Казачье во чужом пиру похмелье.
В корпусе шли какие-то занятия. В горах над Ливадией постреливали зеленые. Ялтинский комендант вооружал кадет берданками — для самообороны...
В головах кадет рождались фантастические планы о краже лодок и парусников для бегства на Кавказ, опять в Грузию, или заграницу.
Из Севастополя приехал г. Т. ревизовать корпус или директора, который, как будто, не пользовался особым доверием то ли за то, что был слишком демократичен, то ли за то, что для Врангеля оказался слишком не демократичен. Но, демократичен или не демократичен, директор корпуса был человек и генерал, прекрасно понимавший обстановку и желавший только одного:
Если уж не удастся сохранить корпус, как корпус, для «будущей России», то во всяком случае — сохранить детей, как детей, для них самих, а они уже сами определят в будущем, за какую «будущую Россию» будут бороться. И будут ли?
Корпус, уже как Крымский, в конце концов, эвакуировался в Сербию... вместе с армией и ее главнокомандующим... Директор корпуса, приведший корпус в Сербию, был вскоре уволен. Многих бывших маленьких кадет - казачат — я вижу теперь, как активных и идейных борцов за вольно-казачьи идеалы. Не сомневаюсь, что и остальные владикавказцы-кадеты душой и телом такие же вольные казаки, но, распыленные по свету, занятые суровой борьбой за кусок хлеба, еще не обрелись...
Когда же пробьет часть выступать на борьбу за свою казачью родину, а не «общую», они явятся...
(окончание)
журнал «ВК» № 198
стр. 13-15
2-я часть
Куртин В.А.
С Владикавказским кадетским корпусом
Во дворе корпуса толпились молокане, грузины, осетины... Одни из них водили в поводу понурых кляч, собранных, вероятно, со всей Терской области для спешной продажи «недорезанным буржуям». Другие хлопотливо возились около арб и повозок. Третьи что-то горячо доказывали корпусным офицерам. Здесь же бродили и кадеты старших классов.
Ко мне подскочил жуликоватого вида осетин.
— Господин офицер, вы хорошо понимаш кони? Скажи господин полковнику: мой конь очень карош! А 30000 рублей — ой, ой, как мало!
Осетин отвязал от дерева старую клячу, ткнул ее в бок, огрел несколько раз плетью.
— Посмотри, очень карош! Очень карош!
— Да кому ты ее продаешь? — улыбаясь, невольно спрашиваю осетина.
— А господин, полковнику! Сейчас будет пришел. Пошалюста скажи: «ай, какой карош конь!» Вам поверил будет…
— Но зачем ему лошадь?
— Как зачем? — Удивляется осетин. Скоро большевик пришел, господин полковник айда в Грузию пошел! Понимаит?
— Не доедет он на этом коне до Грузии.
— Ой, не надо! Пошалюста не надо так скажи! Скажи — карош! Вам господин полковник поверил будет... А вот и господин полковник!
Господин полковник! Господин полковник! И осетин волчком завертелся около распухшего, как от водянки, полковника.
В другом месте солидный, хмурый молоканин продавал старую повозку. Два молодых офицера внимательно рассматривали повозку, трясли колеса, постукивали по спицам.
— Не довезет, — сокрушенно замечает один, скорчившись под повозкой и стараясь повернуть болт.
— Не довезет, — соглашается другой, приподнимая дышло.
— Чаво не довезет... куды хоть довезет! Были бы кони, — тянет на распев молоканин. — Арба о двух колесах, а тоже дорогу сносит, а тут четыре... Да и прошу то я с вас — почти даром отдаю. Потом большевики придут, на чем бежать будете?!
«Помилуйте, какая эвакуация?» Вспомнил я утренний разговор с директором.
Офицеры корпуса, очевидно, не были склонны ожидать официального объявления об эвакуации. Они продавали свои вещи, покупали арбы и повозки, скупали «валюту».
Ко мне подошла группа кадет.
— Вот видите, г. есаул, сами повозки покупают, салом пятки подмазывают, а спросишь кого: эвакуируемся мы или нет? — отвечают: — Какая там эвакуация? Лучше уроки учите! А какие уж тут уроки! Не об уроках думаем...
* * *
Директор каждый день ездил в штаб и приезжал хмурым, нервным. Начальник хозяйственной части торговался с подводчиками. Вопрос об эвакуации, очевидно, подвинулся вперед, но официально ничего не объявляли. «Пустых» уроков становилось все больше. Воспитатели замещали «пустые» уроки только в журнале и «пустые» уроки оставались действительно пустыми. Кадеты распустились окончательно. Уходили в город, никого не спрашиваясь, возвращались, когда хотели. Вели себя дерзко, вызывающе, ругались матерщиной... Однажды ночью перепились так, что их не могли усмирить и воспитатели. Некоторые офицеры боялись и на глаза им показаться...
Хороши были только самые маленькие. Да кучка казаков, хотя и не менее буйная, чем остальные, но доступная, по-казачьи дисциплинированная.
Первое мое дежурство по 4-й роте останется у меня навсегда светлым воспоминанием.
Вечером после ужина казачата собрались в классную комнату. Я сел на парту, а они облепили меня, точно воробьи. Один просит прочитать им что-нибудь, другой рассказать, третьи предлагают сами рассказывать. Наконец, остановились на том, чтобы я рассказал что-либо.
— Что же вам рассказать? — спрашиваю их.
— Про войну! Про войну! — Закричали кадеты.
— Про какую войну — с турками, немцами или большевиками?
— С турками! С турками!
— Почему непременно с турками?
— Та война была хорошая, — ответил один из кадет...
— То есть, как хорошая?
— А так, — уверенно ответил сунженец. — С одной стороны, значит, мы; с другой — турки. Наш царь говорит, что наше войско храброе, а турецкий, что их. Ну, да куда им, туркам-то! Мой дедушка рассказывал, что он даже пашу ихнего в плен брал!
— Это должно быть так красиво, — не по-детски задумчиво говорит самый маленький кадет. Генералы на конях разъезжают, знамена развеваются, барабаны бъют... А тут... только убивают, да вешают, а не воюют...
— Да станицы нам жгут, — поддержали другие.
Разумеется, в своем рассказе о войне с турками я постарался изобразить все так, чтобы вышла картина до некоторой степени соответствующая их представлению о той «хорошей» войне.
А потом, когда я уложил их спать и в полумраке увидел на бедных, голых кроватках их коленопреклонные фигуры мне сделалось так хорошо и вместе с тем так больно, что хотелось плакать. Жаль стало до слез этих несчастных детей, которых, может быть, уже через несколько дней повезут, вернее, поведут куда-то в темную неизвестность. Быть может, они рассеются по всему миру и в лучшем случае будут чистильщиками сапог по улицам чужих городов... Тогда уж, наверное, забудут они слова святой «маминой» молитвы... «Покрывающа и соблюдающа сим от всякого зла»…
Вышел во двор. Ясно доносился шум пьяного города. Пробежал по шоссе бронированный автомобиль. Где-то протрещало несколько выстрелов. Прошмыгнула небольшая партия кадет, очевидно, возвращающихся из «самовольной» отлучки.
Подошел шт.-капитан К. с пятью кадетами. Все с винтовками.
— Что это? — Спрашиваю штабс-капитана.
— Обход! — улыбается тот. По телефону из штаба сообщили, что в эту ночь ожидается нападение или ингушей, или зеленых.
— Да это они (штаб) почти каждый вечер сообщают, — заметил один из кадет.
— А если и нападут, то не на корпус, а на офицерские квартиры, — добавил другой. — Чего они в корпусе будут искать...
— Ну и в офицерских квартирах немногим поживутся!
— Найдут таких, где даже очень есть чем поживиться, — возразил шт.-капитану кадет.
— Г. есаул, а когда эвакуироваться будем?
— В штабе говорят: все зависит от фронта...
— Ха, ха, ха! — Рассмеялся кадет. — «От фронта»! Как будто мы не были на фронте. У меня этот «фронт» и сейчас в плече сидит! Хотите, покажу?
Скидывает один кадет гимнастерку, а в темных, красивых глазах его искрится злоба.
— Ну, скажите, г. есаул, разве мы с походом «на Москву» не повторили времен крестоносцев? Тогда слали детей на смерть за святой гроб, а теперь за «святую Русь»... А «святая Русь» нам и дала под мягкое место.
Кадет сплюнул. Машинально полез рукою в карман за папиросами. Замялся.
—- Курите, если не можете без того!
— Простите, г. есаул, я еще «молокосос», но нервы у меня старые....
Кадет отвернулся. Жадно потянул несколько раз. Смял папиросу пальцами.
— Сами удирают, а нас, как институток, сказками кормят.
— Подводы нанимают, валюты приобретают... Ну, а с нами то что будет?
— Что будет? — Насмешливо отозвался другой кадет. — Будет так, как генерал П. говорит: уж что-нибудь да будет!
— Это «так точно», — засмеялись другие. — С нами что-нибудь да будет, ну, а из нас уж ничего не будет...
— Всего насмотрелись.
Вскинули винтовки, подтянулись.
— Счастливо оставаться, г. есаул, идем «нападение» ждать!
— То-то перепугаются ингуши!
Штабс-капитан смущенно улыбнулся, кивнул головой: «каковы, мол», и поплелся за кадетами.
* * *
Начальник хозяйственной части корпуса сделал офицерам корпуса доклад о положении. «Положение» это, по его словам (да и без его слов) было действительно хуже губернаторского. Переговоры с грузинским правительством привело лишь к тому, что оно согласилось пропустить корпус, но и только. А из денежных знаков будут принимать только золото, донские и николаевские, конечно, по курсу, какой они (грузины) в тот момент установят. Командующий же денег не дает, да и о самой эвакуации говорит неохотно. Все же он (докладчик) надеется получить столько, что каждый семейный офицер сможет нанять повозку, а холостые — арбы.
Офицеры, не все, конечно, почему-то не особенно верили той части доклада, в которой говорилось о деньгах и о жалованье... Но эвакуироваться, «хоть к черту на рога», хотелось всем страшно. Впрочем, нашлись и такие, которые заявили, что останутся.
Так, в атмосфере слухов, ночных вылазок кадет в город, ликвидации их буйных выступлений по возвращении и спешных приготовлениях к бегству прошел февраль. Из города мимо корпуса один за другим пробегали легковые экипажи, грузные молоканские фургоны, автомобили... Все это направлялось к горной трещине в горах — Военно-Грузинской дороге.
4 марта было приказано готовиться к эвакуации. 5-го рано утром, перед корпусом выстроилась длинная вереница фургонов, повозок и арб...
Тронулись. Впереди вдруг защелкали выстрелы. Молокане начали поворачиваться назад. На повозках плач, крики...
— Ингуши!
Вперед выступила рота кадет старших классов. Пронесся броневик. Скоро вернулся.
Ингуши действительно обстреляли одного «недорезанного буржуя».
Д линный обоз под скрип осетинских арб, крики погонщиков, плач детворы на повозках и напутственные пожелания провожающих отправился в изгнание.
Рота кадет, как прикрытие, все время шла в стороне обоза. Как шли те мальчики, как кормились, где и как спали, какие перенесли лишения и страхи, то знают только они сами. Младшие же кадеты, между которыми были и 9-10-летние мальчики, на том своем исходе из родного гнезда растянулись по всей Военно-Грузинской дороге от Балты до Мцхета. Кутаясь в своих длинных бурочных шинелях, ползли они от станции то группами, то в одиночку... Мимо них проносились экипажи, громыхали крытые фургоны, скрипели арбы... Спешили... спешили... поскорей перейти Дарьяльский мост, поскорее укрыться от наблюдательных глаз ингушей, все время маячащих по горам — вправо и влево от дороги. А кадеты черными призрачками двигались по суровому шоссе, подтягиваясь к станции к тому времени, когда в ней не было уже ни одного свободного места для ночлега, и они, расхватав ужин, смертельно усталые, сваливались под оградами осетинских дворов или под повозками.
Нельзя сказать, чтобы директор не заботился о кадетах. Но что он мог сделать при том хаосе, который тогда царил на этом единственном пути исхода беженских масс с северного Кавказа и который он предвидел, да еще при том общем психозе распыления, охватившем бежавших. Всем хотелось быть в одиночку, незаметным. Хотелось как можно скорее освободиться от общества озлобленных, вконец изнервничавшихся пайщиков общего бедствия.
Каждый фургон, переполненный домашней рухлядью, женщинами и детьми, кадеты провожали бранью, а за пролетками и экипажами, увозившими «недорезанных», часто летели и камни.
На Дарьяльском мосту происходила «стрижка», — уравнение всех чинов, классов, сословий и общественных «положений» обанкротившейся черной России, убегающей от красной под крылышко и призрение «кинто». Оружие или сдавали грузинскому караулу или бросали в Терек, погоны срезывали. И на сторону Дарьяльского моста сливалась уже беженская шпана.
Грузинские офицеры были предупредительны и корректны. Конечно, без инцидентов не обошлось. Но трудно было избежать инцидентов в толчее и спешке, к тому же с паническим настроением, беженской массы.
В Мцхете корпус подобрался. Подождали отставших кадет, подобрали больных. В поезде кадеты опять были детьми, живущими непосредственными впечатлениями, живо интересующимися только явлениями и событиями дня и новой с каждым днем обстановкой.
Простояв несколько дней в Боржоме, корпус переехал в Кутаис, где и был водворен в казармы Волжского полка.
* * *
Я не был раньше знаком с внутренней жизнью корпусов. В моем представлении все вообще кадетские корпуса были привилегированными учебными заведениями, где учились дети привилегированных классов, и где из них вырабатывалась всероссийская белая косточка, без каких-либо подразделений и группировок. Но уже во Владикавказе заметил, что не казаки кадеты держатся в стороне от казаков, а эти последние спаяны между собой общим чувством какой-то обиды, оскорбленности, какого-то стремления быть постоянно в стороне от первых, не даться. Не дать в обиду себя и свое. В Кутаисе это подразделение на казаков и не казаков, число коих увеличилось с присоединением полтавского корпуса, приняло уже совершенно определенную форму двойственности, как это бывает в учебных заведениях, где учатся дети разных национальностей, из которых одна считает себя (по праву или нет) выше другой.
Правда, это было в ненормальное время, но как раз в такое «ненормальное» время резче выявляются основные психологические черты каждого народа. Сказывается это и у детей.
* * *
Кадеты старших классов рвались в Крым. Но это не был порыв первых дней романтической борьбы «за Русь Святую». Им просто хотелось к своим:
— Там наши отцы и братья!
Директор прекрасно понимал обстановку. В Грузии корпус оставаться не мог. Правительство независимой от России Грузии не желало видеть у себя русский кадетский корпус, это одно. А правительство коммунистической России не желало видеть независимую Грузию — это другое. В долговечность Крымского сидения никто не верил. И совершенно оправданно директор настаивал о переброске корпуса в Сербию. Но так как в высших сферах было «все хорошо, все слава Богу», то корпус под зарево пожара нефтяных пароходов в Батумской пристани, переволокли в Крым.
Здесь, в дворцовых корпусах Ливадии, под неусыпным надзором зеленых, дети должны были ожидать последнего акта трагедии, под названием:
— Борьба русских с русским за Россию.
Или: Казачье во чужом пиру похмелье.
В корпусе шли какие-то занятия. В горах над Ливадией постреливали зеленые. Ялтинский комендант вооружал кадет берданками — для самообороны...
В головах кадет рождались фантастические планы о краже лодок и парусников для бегства на Кавказ, опять в Грузию, или заграницу.
Из Севастополя приехал г. Т. ревизовать корпус или директора, который, как будто, не пользовался особым доверием то ли за то, что был слишком демократичен, то ли за то, что для Врангеля оказался слишком не демократичен. Но, демократичен или не демократичен, директор корпуса был человек и генерал, прекрасно понимавший обстановку и желавший только одного:
Если уж не удастся сохранить корпус, как корпус, для «будущей России», то во всяком случае — сохранить детей, как детей, для них самих, а они уже сами определят в будущем, за какую «будущую Россию» будут бороться. И будут ли?
Корпус, уже как Крымский, в конце концов, эвакуировался в Сербию... вместе с армией и ее главнокомандующим... Директор корпуса, приведший корпус в Сербию, был вскоре уволен. Многих бывших маленьких кадет - казачат — я вижу теперь, как активных и идейных борцов за вольно-казачьи идеалы. Не сомневаюсь, что и остальные владикавказцы-кадеты душой и телом такие же вольные казаки, но, распыленные по свету, занятые суровой борьбой за кусок хлеба, еще не обрелись...
Когда же пробьет часть выступать на борьбу за свою казачью родину, а не «общую», они явятся...
(окончание)
журнал «ВК» № 198
стр. 13-15
Комментариев нет:
Отправить комментарий