2-я часть
Александр Туроверов
Вольный воздух
В это воскресенье, как всегда по праздникам, Черпаков встал очень рано, побрился перед зеркальным шкафом, надувая щеки и рассматривая свое скуластое, чуть побитое оспой лицо, туго затянул новый канареечного цвета галстук и спустился по лестнице с пятого этажа своего отеля на улицу. В зеркале соседней булочной увидел себя всего, рослого, плечистого, в котелке и рыжих ботинках, и, не спеша, прошел к молочной, где служила Ивонн.
Ивонн, увидев его, закивала стриженой головой и, таясь от сидевшей за кассой старухи, показала два пальца — в два часа она его будет ждать на обычном месте около метро.
Ехать в церковь было рано и, наслаждаясь сознанием праздничного длинного дня, Черпаков пошел в близкий парк у Эйфелевой башни.
Утро было солнечное, тихое; чистые белые облака легко и высоко стояли в весенней синеве, а в парке, по-утреннему зеленом и прохладном, лежали длинные тени.
Черпаков сел на скамейку возле возящегося с ручной косилкой садовника и осторожно, не просыпав ни одного корешка, сделал козью ножку, прикурил, затянулся, пустил дым ноздрей и закрыл глаза.
От дыма махорки, от вкуса ее ему вспомнилось одно и тоже: зима и конюшня, куда из уважения к отцу, он ходил курить. Зима снежная, с сугробами у плетней, с обмерзлым корытом возле колодца, а конюшня темная, теплая, с крепким запахом навоза, конской мочи и сухого сена.
Садовник, исправив косилочку, начал, толкая ее перед собой, ровно и низко стричь газон.
Черпаков открыл глаза. Влажный запах свежескошенной травы, мешаясь с острым едким дымом махорки, ударил ему в голову.
В такое точно майское, солнечное утро его станица подняла восстание, и он, как и все казаки, лежал за выгоном на скошенном, еще не просохшем, сене и бил из винтовки по станционному элеватору, где засели красные. Рядом лежал, не успев обуться, босой отец и тоже стрелял, весело крича:
— Не сумлевайся, Иван, круши супостата!
В полдень пришла мать, принесла обедать, и они с отцом ели курицу и сметану, а потом подошли на подмогу из станицы старики и все гуртом пошли на ура; гнали красных до самого Дона, кто не кинулся в воду — тех побили; отец снял с убитого матроса сапоги и они ему пришлись как раз в пору. С этого дня началась для Черпакова новая жизнь — каждый день в опасности.
Ездил он на рыжем злом домашнем жеребце по всем фронтам; выровнялся, возмужал, из выростка превратился в ладного, рослого казака; но в станице успел побывать только два раза — один раз по ранению, а другой раз в отпуску: приезжал сказать матери, что отца красные взяли под Царицыным в плен, долго терзали, а потом спалили в скирде...
И эта жизнь — три года войны — казалась теперь Черпакову самой настоящей, стоящей, снилась ему; он как следует еще не верил, что она кончилась уже, быть может навсегда.
И теперь от запаха скошенного газона, от дыма махорки у Черпакова замерло сердце и стало тошно на душе; пакостными показались ему и чудовищная башня и стриженые деревья, и непугливые дрозды. Стало сразу ясно, что так дальше нельзя, надо ехать, все равно куда, только подальше от города, на волю. И это сознание было крепкое и радостное, будто степным ветром пахнуло в лицо.
Торопясь и волнуясь, ехал Черпаков в церковь.
В церковном дворе нашел своего станичника Синебрюхова, узнал у него адрес лесных работ в Пиренеях, куда его давно уже звали свои казаки, потом купил у безработного фиолетовую бумажную розу и, вместе с самой дорогой толстой свечей, положил перед иконой Николая Чудотворца, три раза перекрестился, поклонился до земли и поехал на вокзал брать билет.
По дороге, в метро, он говорил Синебрюхову:
— Иди прямо до хозяина и говори, — так мол и так, Черпаков больше служить в котах не желает, потому поехал на волю, в леса; а сам становись на мое место — будешь служить, брат, за милую душу...
(продолжение следует)
21 января 1928 года
журнал «ВК» № 4
стр. 4-5
Александр Туроверов
Вольный воздух
В это воскресенье, как всегда по праздникам, Черпаков встал очень рано, побрился перед зеркальным шкафом, надувая щеки и рассматривая свое скуластое, чуть побитое оспой лицо, туго затянул новый канареечного цвета галстук и спустился по лестнице с пятого этажа своего отеля на улицу. В зеркале соседней булочной увидел себя всего, рослого, плечистого, в котелке и рыжих ботинках, и, не спеша, прошел к молочной, где служила Ивонн.
Ивонн, увидев его, закивала стриженой головой и, таясь от сидевшей за кассой старухи, показала два пальца — в два часа она его будет ждать на обычном месте около метро.
Ехать в церковь было рано и, наслаждаясь сознанием праздничного длинного дня, Черпаков пошел в близкий парк у Эйфелевой башни.
Утро было солнечное, тихое; чистые белые облака легко и высоко стояли в весенней синеве, а в парке, по-утреннему зеленом и прохладном, лежали длинные тени.
Черпаков сел на скамейку возле возящегося с ручной косилкой садовника и осторожно, не просыпав ни одного корешка, сделал козью ножку, прикурил, затянулся, пустил дым ноздрей и закрыл глаза.
От дыма махорки, от вкуса ее ему вспомнилось одно и тоже: зима и конюшня, куда из уважения к отцу, он ходил курить. Зима снежная, с сугробами у плетней, с обмерзлым корытом возле колодца, а конюшня темная, теплая, с крепким запахом навоза, конской мочи и сухого сена.
Садовник, исправив косилочку, начал, толкая ее перед собой, ровно и низко стричь газон.
Черпаков открыл глаза. Влажный запах свежескошенной травы, мешаясь с острым едким дымом махорки, ударил ему в голову.
В такое точно майское, солнечное утро его станица подняла восстание, и он, как и все казаки, лежал за выгоном на скошенном, еще не просохшем, сене и бил из винтовки по станционному элеватору, где засели красные. Рядом лежал, не успев обуться, босой отец и тоже стрелял, весело крича:
— Не сумлевайся, Иван, круши супостата!
В полдень пришла мать, принесла обедать, и они с отцом ели курицу и сметану, а потом подошли на подмогу из станицы старики и все гуртом пошли на ура; гнали красных до самого Дона, кто не кинулся в воду — тех побили; отец снял с убитого матроса сапоги и они ему пришлись как раз в пору. С этого дня началась для Черпакова новая жизнь — каждый день в опасности.
Ездил он на рыжем злом домашнем жеребце по всем фронтам; выровнялся, возмужал, из выростка превратился в ладного, рослого казака; но в станице успел побывать только два раза — один раз по ранению, а другой раз в отпуску: приезжал сказать матери, что отца красные взяли под Царицыным в плен, долго терзали, а потом спалили в скирде...
И эта жизнь — три года войны — казалась теперь Черпакову самой настоящей, стоящей, снилась ему; он как следует еще не верил, что она кончилась уже, быть может навсегда.
И теперь от запаха скошенного газона, от дыма махорки у Черпакова замерло сердце и стало тошно на душе; пакостными показались ему и чудовищная башня и стриженые деревья, и непугливые дрозды. Стало сразу ясно, что так дальше нельзя, надо ехать, все равно куда, только подальше от города, на волю. И это сознание было крепкое и радостное, будто степным ветром пахнуло в лицо.
Торопясь и волнуясь, ехал Черпаков в церковь.
В церковном дворе нашел своего станичника Синебрюхова, узнал у него адрес лесных работ в Пиренеях, куда его давно уже звали свои казаки, потом купил у безработного фиолетовую бумажную розу и, вместе с самой дорогой толстой свечей, положил перед иконой Николая Чудотворца, три раза перекрестился, поклонился до земли и поехал на вокзал брать билет.
По дороге, в метро, он говорил Синебрюхову:
— Иди прямо до хозяина и говори, — так мол и так, Черпаков больше служить в котах не желает, потому поехал на волю, в леса; а сам становись на мое место — будешь служить, брат, за милую душу...
(продолжение следует)
21 января 1928 года
журнал «ВК» № 4
стр. 4-5
Комментариев нет:
Отправить комментарий