(окончание)
3-я часть
Александр Туроверов
Вольный воздух
* * *
Где-то за крышами догорал закат, в улицах стояли, как легкий дым, сиреневые сумерки, — но уже горело электричество, и большие бульвары начинали свою обычную вечернюю жизнь. Сверкали витрины; светились рекламы; автомобили, неистово гудя, текли непрестанным потоком, и прохожие рысью перебегали через дорогу.
На панели, рекламируя портного, четко шагал, блестя своим восковым лицом, механический человек, над ним, на трехэтажной высоте, картонные козлы били золотыми рогами вспыхивающую электрическую лампу и совсем высоко под небом бежали светящиеся строчки: американский летчик вторые сутки летел где-то над хлябью океана из Нью-Йорка в Париж.
Черпаков, заломив на затылок котелок и обнимая тянущуюся к нему Ивонн, катался на такси.
Сегодня, после обеда, Ивонн, сидя у него в номере в одной рубахе и зашивая порвавшийся чулок, сказала, что она не перенесет его измены и сразу убьет себя; и ткнула пальцем в грудь — вот так, мол: ножом, прямо в сердце. Черпаков поверил, умилился и, в благодарность, возил ее на такси, а теперь, желая сделать ей приятность, крикнул шоферу:
— Данцинг!
В дансинге Черпаков танцевал с Ивонн чарльстон, ловко, по-негритянски, выбивая чечетку, потом пил вино, пиво, ликеры, опять пиво и захмелев от выпитого, от духоты, музыки и огней, неожиданно оттолкнул Ивонн, сделал выход, отбил ладонями по воображаемым голенищам такт и, к удовольствию публики, свободно, легко и далеко выкидывая ноги, пошел вприсядку.
И, когда он кончил, перевернувшись через голову и упруго став на ноги, все зааплодировали, даже негры-музыканты, а Ивонн, щебеча и смеясь, повисла у него на шее.
Черпаков опять пил у стойки что-то красное и сладкое, шипел сифоном в стакан и, купив у дамы для Ивонн две пары чулок, поехал в ресторан «Лафет», который держал в еврейском пассаже вахмистр Усачев.
Дорогою Ивонн, как часто делала и раньше, взяла у Чепракова деньги, чтобы тот спьяна не потерял, Чепраков хотел отобрать, но раздумал, решив, что возьмет при прощаньи...
В ресторане, похожем на барак, посетителей уже не было, горела одна лампочка, и под ней, блестя лысиной, сидел в жилете грузный, бородатый Усачев и щелкал на счетах.
Он их ждал — (Черпаков предупредил его днем) — и сейчас же принес из кухни нарезанных с луком помидор, селедку с травой во рту и пузатый графин водки.
Ивонн, обжигаясь и морщась, выпила рюмку, и, взобравшись на колени к Черпакову, жарко задышала ему в ухо — идем спать, хочу целоваться, а Черпаков, жалея, что не увидит больше этих синих, веселых глаз с лохматыми от краски ресницами, затянул во весь голос:
— Поехал казак на чужбину далеку... — но Усачев, не любивший шума по вечерам, перебил:
— Не ори дуром, эту песню надо играть с понятием, а не солом.
Черпаков осекся, ссадил Ивонн с колен, выпил водки, замотал головой и достал билет. Половины слов он не знал, но помогая жестами, объяснил — что этой ночью, сейчас едет он из Парижа в Пиренеи, когда там обживется, напишет, и она, если хочет, приедет. И только собирался объяснить про работу, про лес, как Ивонн, молча и внимательно слушавшая его, поняла все и с внезапно покрасневшим лицом, закричала:
— Он уезжает... Он ее бросает! И отлично, таких как он, она найдет себе сколько угодно; но он воображает, что она поедет к нему из Парижа в эти дурацкие Пиренеи?
— О-ме-ме!
(Ивонн повернулась задом и сделала непристойность: на, мол, выкуси). Она была слепой дурой, когда возилась столько времени с этой русской свиньей!
Черпаков остолбенел — он ждал рыданий, просьб взять ее теперь же с собой, но от «русской свиньи» обиделся, остервенел и полез ловить Ивонн за волосы, чтобы ударить; она ловко увернулась, плюнула ему в галстук и выскочила на улицу.
Усачев, оберегавший во время перепалки посуду на столике, крикнул:
— Держи!
Черпаков погнался, но не успел: Ивонн вскочила на улице в такси, автомобиль загудел, наддал хода и скрылся в переулке.
* * *
Поезд отошел перед рассветом.
В купе, кроме Черпакова и дремлющей напротив него немолодой, похожей на армянку дамы, никого не было.
Черпаков собрал из всех карманов мелочь, зажал в кулак и посчитал — набралось двадцать два франка. Вспомнив про увезенные Ивонн двести франков, от досады и злобы громко застонал, — дама вздрогнула, удивленно на него посмотрела и опять закрыла глаза.
Поезд, вздрагивая на стрелках, наддавал хода, мелькали в окно редкие фонари. ровно и скучно горела под потолком электрическая лампочка. Усевшись удобно, Черпаков от нечего делать начал рассматривать соседку; лицо ее вдруг стало нехорошим, сердитым, она едко улыбалась, раскрыла свой чемоданчик и выпустила оттуда котенка, который стал быстро пухнуть, расти, превратился в огромного кота, фыркнул и выпустил когти.
Черпаков ужаснулся, закричал и проснулся. Дама, завалив голову на спинку сидения, спала с открытым ртом и храпела.
Окна вагона были уже мутно синие; свернув из последних остатков махорки толстую папиросу и опасаясь курить в купе, Черпаков опустил оконное стекло.
Поезд, весело стуча колесами, бежал по ровному пустынному полю.
Сзади, на востоке, небо было уже светлое, прозрачное; низко и ярко горела утренняя звезда, но впереди еще была ночь — горизонт был мглист, и на густо лиловом небе стояла боком ущербленная луна. Черпаков курил, смотрел на близко пробегающие за окном высокие серые хлеба и думал о Пиренеях — они ему представлялись большим веселым лесом, с зайцами, сороками и непременно при реке, в которой можно будет рыбалить бреднем.
(окончание)
ноябрь 1927 года
журнал «ВК» № 4
стр. 4-5
3-я часть
Александр Туроверов
Вольный воздух
* * *
Где-то за крышами догорал закат, в улицах стояли, как легкий дым, сиреневые сумерки, — но уже горело электричество, и большие бульвары начинали свою обычную вечернюю жизнь. Сверкали витрины; светились рекламы; автомобили, неистово гудя, текли непрестанным потоком, и прохожие рысью перебегали через дорогу.
На панели, рекламируя портного, четко шагал, блестя своим восковым лицом, механический человек, над ним, на трехэтажной высоте, картонные козлы били золотыми рогами вспыхивающую электрическую лампу и совсем высоко под небом бежали светящиеся строчки: американский летчик вторые сутки летел где-то над хлябью океана из Нью-Йорка в Париж.
Черпаков, заломив на затылок котелок и обнимая тянущуюся к нему Ивонн, катался на такси.
Сегодня, после обеда, Ивонн, сидя у него в номере в одной рубахе и зашивая порвавшийся чулок, сказала, что она не перенесет его измены и сразу убьет себя; и ткнула пальцем в грудь — вот так, мол: ножом, прямо в сердце. Черпаков поверил, умилился и, в благодарность, возил ее на такси, а теперь, желая сделать ей приятность, крикнул шоферу:
— Данцинг!
В дансинге Черпаков танцевал с Ивонн чарльстон, ловко, по-негритянски, выбивая чечетку, потом пил вино, пиво, ликеры, опять пиво и захмелев от выпитого, от духоты, музыки и огней, неожиданно оттолкнул Ивонн, сделал выход, отбил ладонями по воображаемым голенищам такт и, к удовольствию публики, свободно, легко и далеко выкидывая ноги, пошел вприсядку.
И, когда он кончил, перевернувшись через голову и упруго став на ноги, все зааплодировали, даже негры-музыканты, а Ивонн, щебеча и смеясь, повисла у него на шее.
Черпаков опять пил у стойки что-то красное и сладкое, шипел сифоном в стакан и, купив у дамы для Ивонн две пары чулок, поехал в ресторан «Лафет», который держал в еврейском пассаже вахмистр Усачев.
Дорогою Ивонн, как часто делала и раньше, взяла у Чепракова деньги, чтобы тот спьяна не потерял, Чепраков хотел отобрать, но раздумал, решив, что возьмет при прощаньи...
В ресторане, похожем на барак, посетителей уже не было, горела одна лампочка, и под ней, блестя лысиной, сидел в жилете грузный, бородатый Усачев и щелкал на счетах.
Он их ждал — (Черпаков предупредил его днем) — и сейчас же принес из кухни нарезанных с луком помидор, селедку с травой во рту и пузатый графин водки.
Ивонн, обжигаясь и морщась, выпила рюмку, и, взобравшись на колени к Черпакову, жарко задышала ему в ухо — идем спать, хочу целоваться, а Черпаков, жалея, что не увидит больше этих синих, веселых глаз с лохматыми от краски ресницами, затянул во весь голос:
— Поехал казак на чужбину далеку... — но Усачев, не любивший шума по вечерам, перебил:
— Не ори дуром, эту песню надо играть с понятием, а не солом.
Черпаков осекся, ссадил Ивонн с колен, выпил водки, замотал головой и достал билет. Половины слов он не знал, но помогая жестами, объяснил — что этой ночью, сейчас едет он из Парижа в Пиренеи, когда там обживется, напишет, и она, если хочет, приедет. И только собирался объяснить про работу, про лес, как Ивонн, молча и внимательно слушавшая его, поняла все и с внезапно покрасневшим лицом, закричала:
— Он уезжает... Он ее бросает! И отлично, таких как он, она найдет себе сколько угодно; но он воображает, что она поедет к нему из Парижа в эти дурацкие Пиренеи?
— О-ме-ме!
(Ивонн повернулась задом и сделала непристойность: на, мол, выкуси). Она была слепой дурой, когда возилась столько времени с этой русской свиньей!
Черпаков остолбенел — он ждал рыданий, просьб взять ее теперь же с собой, но от «русской свиньи» обиделся, остервенел и полез ловить Ивонн за волосы, чтобы ударить; она ловко увернулась, плюнула ему в галстук и выскочила на улицу.
Усачев, оберегавший во время перепалки посуду на столике, крикнул:
— Держи!
Черпаков погнался, но не успел: Ивонн вскочила на улице в такси, автомобиль загудел, наддал хода и скрылся в переулке.
* * *
Поезд отошел перед рассветом.
В купе, кроме Черпакова и дремлющей напротив него немолодой, похожей на армянку дамы, никого не было.
Черпаков собрал из всех карманов мелочь, зажал в кулак и посчитал — набралось двадцать два франка. Вспомнив про увезенные Ивонн двести франков, от досады и злобы громко застонал, — дама вздрогнула, удивленно на него посмотрела и опять закрыла глаза.
Поезд, вздрагивая на стрелках, наддавал хода, мелькали в окно редкие фонари. ровно и скучно горела под потолком электрическая лампочка. Усевшись удобно, Черпаков от нечего делать начал рассматривать соседку; лицо ее вдруг стало нехорошим, сердитым, она едко улыбалась, раскрыла свой чемоданчик и выпустила оттуда котенка, который стал быстро пухнуть, расти, превратился в огромного кота, фыркнул и выпустил когти.
Черпаков ужаснулся, закричал и проснулся. Дама, завалив голову на спинку сидения, спала с открытым ртом и храпела.
Окна вагона были уже мутно синие; свернув из последних остатков махорки толстую папиросу и опасаясь курить в купе, Черпаков опустил оконное стекло.
Поезд, весело стуча колесами, бежал по ровному пустынному полю.
Сзади, на востоке, небо было уже светлое, прозрачное; низко и ярко горела утренняя звезда, но впереди еще была ночь — горизонт был мглист, и на густо лиловом небе стояла боком ущербленная луна. Черпаков курил, смотрел на близко пробегающие за окном высокие серые хлеба и думал о Пиренеях — они ему представлялись большим веселым лесом, с зайцами, сороками и непременно при реке, в которой можно будет рыбалить бреднем.
(окончание)
ноябрь 1927 года
журнал «ВК» № 4
стр. 4-5
Комментариев нет:
Отправить комментарий