1-я часть
Владимир Куртин
Отара в степи
Солнце еще не взошло, но и сама заря, что располыхалась где-то там, над бескрайной степью, греет уже по-весеннему и будто тянет из жирной земли новую траву, горицвит, лазорики, белоголовые бузлачки, шафран... А из-под сухого курая выпирает иссиня-зеленый пырей.
Роса крупными жемчужными каплями повисла на тонких иглах «черкеса» и острых метелках прошлогоднего ковыля, матовой с золотистым отливом пылью покрыла сбитый травяной ковер; дымчато-серым налетом окрасила ворсу Дорошевой свиты и руно огромной отары овец, что вытянув шеи, задирая вверх головы, нетерпеливо блеют, ожидая, когда их собаки пустят на пашу.
Молодой чабан Дорош, опершись на гирлигу, загляделся в ту сторону, где заря расписывает чудесные узоры и где на самом горизонте, в легкой дымке утреннего тумана, высится темный остроглавый курган. Дорош ждет, пока из-за темного кургана покажется огневой шар, пока из-за темного кургана прокатятся золотые волны, а сам курган окаймится лучистою короною. Слушает блеяние сбившейся отары, хищное клокотание черных коршунов, вьющихся над тернами, гуканье токающих стрепетов, циканье гусей и журавлей, стягивающихся к лиманам; голосистые зазывания перепелов и воркотню дроф... Слушает весь этот многоголосный разнобойный птичий гам и свист, из которых одни, ошалев от избытка сил и веселья, кувыркаются в лазоревых переливах зари, а другие спешат набить себе зоб теплым кровавым мясом зайцев, сусликов, овражков, тушканчиков, хомяков и прочими шныряющими по степи грызунами, чтобы потом, усевшись на какой-нибудь старой копне сена или просто на кротовине, нежиться под теплым солнцем, охорашиваясь, щупая полинялые перья; третьи хлопочут около гнезда; четвертые, — ночные разбойники — спешат укрыться от солнца в густые заросли терна, боярышника, в бурьяны и перелески...
— Вэлыкый наш стэп, — думает Дорош. — Вэлыкый... И хто його зна, дэ йому кинэць, дэ край тому бэскрайному Божому свитови…
Широка наша степь. Хороша наша степь. Так широка, так хороша, что часто, или вот в такое утро, или темной ночью, когда Господь Бог рассыпает по небу свои ясные зироньки, — Дорошу хотелось стать на колени, протянуть руки к солнцу или звездам — зиронькам и молиться, молиться... Только... Дорош не знал ни одной молитвы. Душа была полна и бескрайна, как и степь, а слов не было...
Золотою полудугою окаймился курган. Будто сияние вокруг головы Пресвятой и Пречистой Богородицы, что наклонилась, распростерла свой парчевый Покров над казаками... Еще момент и из-за кургана выкатился огненный шар, и не спеша, поплыл над необъятной ширью Черноморско-Кубанской степи...
Веселей затрещали жаворонки; заметались белые луни, голосистей заблеяли овцы...
Рудой Хапай, мирно дремавший у Дорошевых ног, вздернул влажными ноздрями и круто повернулся к западу. Над гарбой, что «примостилась» у пригорка, около «копани», взвилась струйка дыма. То гарбачий Охрим готовит стеновую чабанскую кашу.
Хапай с заметным наслаждением втягивает вкусный запах бурьянного дыма. Знает он, что и для него там что-нибудь припасено и что Охрим, хотя и бьет больно по собачьим спинам, но «годуе» добре.
«Добрый кашовар, чортив Охрим. И дым, и той с пид його казана солодкый!» — Подумал Дорош.
Недалеко, с головой на мягкой кротовине, прикрытый свитою, спит чабан Андрий, старший Дорошив друг. Вытянулся во весь свой полуторасаженный рост и спит «аж нэ стямыться». Як той харсук у бэрлози.
«Оце як раз найкращий час поспаты», — думает Дорош. — «Ни комари вже писля ночи нэ кусають, ни мухы утром ще нэ докучають...»
Потянул легкий низовой ветерок из балки, покрытой сухим камышом и кугою. Донеслось легкое завывание волка. Хапай сразу вскочил. Будто его кто кипятком ошпарил. Навострил уши, но сейчас же лег и, сладко зевнув, уткнул свою широкую морду между Дорошевыми чоботами.
— Ну, ну вставай, — поднимая носками чобит собачью морду, говорит Дорош. — Вставай, бачиш, пан личман голос подав.
Около отары замотались собаки. Из балки выходит личман с длинной гирлигой через плечо, а за ним гуськом десяток белых козлов с завинутыми назад длинными рогами.
Личман подводит голову отары к гарбе.
— Гэй, Андрий, годи спать!
Ткнул Дорош ногою Андрия. Под свитою что-то засопело, зацмокало будто дикий кнур под ворохом гнилых листьев, а вслед за тем гаркнул такой храп, что овцы шарахнулись в сторону и, уставившись выпученными глазами в свиту, засеменили ножками, будто перед волком.
— Э, трывай...
И Дорош тихо свиснул, будто по железу ножем царапнул. На этот голос Хапай в один скок очутился над Андрием и рявкнул во всю силу своих собачьих легких перед самым носом Андрия. Но у Андрея и ус не шевельнулся. «Блымнув» два-три раза посоловевшими глазами и опять закрыл. Хапай вопросительно посмотрел на Дороша.
— Ха-ать!
Хапай вцепился зубами за свитку и, упираясь ногами в мягкую кротовину, потянул к себе Андрия. А Андрий, крепко упершись локтями, откинулся всем телом назад и потянул за собою Хапая. Рассвирепевший Хапай, сев на зал, подтянул опять чабана, на это Андрий, ткнув коленом Хапая под глотку, подтянулся на локтях на прежнее место. Дорош, наклонившись, мирно следил за единоборством чабана с волкодавом и кто знает, чьей бы победой закончился этот поединок, если бы подошедший личман не ошарашил арапником и чабана и Хапая.
— О-то ж бисови хлопци... чи нэ знаетэ, шо вже трэба рушать на пашу?
Взвизгнув, Хапай отскочил от Андрия и, свернувшись волчком, принялся выдирать зубами репьяхи из своего зала, а Андрий, подвязав гайтан и накинув свитку, как ни в чем не бывало, стал пропускать овец, высматривая и выдавливая хурду. Опытным оком и в тесной колонне заметит подбившуюся или захиревшую овцу. Длинной хворостиной, с привязанной на конце рогулькой, ткнет овцу в шерсть, повернет хворостину, рогулька закрутится в шерсть и Андрий выволакивает овцу из колонны.
Около гарбы, над триногим таганком висит большой казан, полный пузырящейся каши. За гарбою около корыта и в самом корыте, грызутся 12 собак, 12 разношерстых злючих чабанских волкодавов. Охрим, наводя порядок, усердно стегал их арапником. Особенно доставалось нескладному, сильному, как дикий кабан, Хапаю, который, ставши в корыто, хапал огромные куски вареного мяса с просяной кашей и злобно скалил свои длинные клыки на каждого пса, осмелившегося вырвать из корыта кусок мяса.
Накормивши собак, Охрим снял с крючка казан, с гарбы снял барилко с водою, деревянную посудину с солью.
— Панэ личманэ, прошу сидаты...
Пан личман, крупный людина, с накинутой на левое плечо свиткою, в широченных шароварах, стянутых ременным, учкуром, чоботах с халявками под самые колена, в белой полотняной сорочке, с засученными до локтей рукавами — медлительным движением жилистых рук снял шапку, похожую на копну старого, почерневшего от дождей сена. Блеснула бритая голова, а набежавший вал степного ветра забросил его белую чуприну со лба за левое ухо. Повернувшись к солнцу, личман широким взмахом вскинул сжатые три пальца ко лбу, как раз к тому месту, где белизна вечно покрытой головы резко отделялась от матово-землистого лба, и начал молитву:
— Отче наш, Иже еси...
Дорош, Андрий и гарбачий стояли позади и раздельно, твердо повторяли молитву. Дорошев взгляд блуждает по степи, замечая и помня все, что творится в ней и над ней. Забирается до самой грани, где уже начинается небо... А когда личман говорит:
«Яко же на небеси»...
Дорош добавляет:
— Так тэж и на стэпи...
Кончив молитву, личман осторожно, точно его шапка не из курпея, а из хрупкого стекла, нахлобучивает ее на голову, подвернув внутрь и оселедец.
(продолжение следует)
10 ноября 1930 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 167
стр. 1-4
Владимир Куртин
Отара в степи
Солнце еще не взошло, но и сама заря, что располыхалась где-то там, над бескрайной степью, греет уже по-весеннему и будто тянет из жирной земли новую траву, горицвит, лазорики, белоголовые бузлачки, шафран... А из-под сухого курая выпирает иссиня-зеленый пырей.
Роса крупными жемчужными каплями повисла на тонких иглах «черкеса» и острых метелках прошлогоднего ковыля, матовой с золотистым отливом пылью покрыла сбитый травяной ковер; дымчато-серым налетом окрасила ворсу Дорошевой свиты и руно огромной отары овец, что вытянув шеи, задирая вверх головы, нетерпеливо блеют, ожидая, когда их собаки пустят на пашу.
Молодой чабан Дорош, опершись на гирлигу, загляделся в ту сторону, где заря расписывает чудесные узоры и где на самом горизонте, в легкой дымке утреннего тумана, высится темный остроглавый курган. Дорош ждет, пока из-за темного кургана покажется огневой шар, пока из-за темного кургана прокатятся золотые волны, а сам курган окаймится лучистою короною. Слушает блеяние сбившейся отары, хищное клокотание черных коршунов, вьющихся над тернами, гуканье токающих стрепетов, циканье гусей и журавлей, стягивающихся к лиманам; голосистые зазывания перепелов и воркотню дроф... Слушает весь этот многоголосный разнобойный птичий гам и свист, из которых одни, ошалев от избытка сил и веселья, кувыркаются в лазоревых переливах зари, а другие спешат набить себе зоб теплым кровавым мясом зайцев, сусликов, овражков, тушканчиков, хомяков и прочими шныряющими по степи грызунами, чтобы потом, усевшись на какой-нибудь старой копне сена или просто на кротовине, нежиться под теплым солнцем, охорашиваясь, щупая полинялые перья; третьи хлопочут около гнезда; четвертые, — ночные разбойники — спешат укрыться от солнца в густые заросли терна, боярышника, в бурьяны и перелески...
— Вэлыкый наш стэп, — думает Дорош. — Вэлыкый... И хто його зна, дэ йому кинэць, дэ край тому бэскрайному Божому свитови…
Широка наша степь. Хороша наша степь. Так широка, так хороша, что часто, или вот в такое утро, или темной ночью, когда Господь Бог рассыпает по небу свои ясные зироньки, — Дорошу хотелось стать на колени, протянуть руки к солнцу или звездам — зиронькам и молиться, молиться... Только... Дорош не знал ни одной молитвы. Душа была полна и бескрайна, как и степь, а слов не было...
Золотою полудугою окаймился курган. Будто сияние вокруг головы Пресвятой и Пречистой Богородицы, что наклонилась, распростерла свой парчевый Покров над казаками... Еще момент и из-за кургана выкатился огненный шар, и не спеша, поплыл над необъятной ширью Черноморско-Кубанской степи...
Веселей затрещали жаворонки; заметались белые луни, голосистей заблеяли овцы...
Рудой Хапай, мирно дремавший у Дорошевых ног, вздернул влажными ноздрями и круто повернулся к западу. Над гарбой, что «примостилась» у пригорка, около «копани», взвилась струйка дыма. То гарбачий Охрим готовит стеновую чабанскую кашу.
Хапай с заметным наслаждением втягивает вкусный запах бурьянного дыма. Знает он, что и для него там что-нибудь припасено и что Охрим, хотя и бьет больно по собачьим спинам, но «годуе» добре.
«Добрый кашовар, чортив Охрим. И дым, и той с пид його казана солодкый!» — Подумал Дорош.
Недалеко, с головой на мягкой кротовине, прикрытый свитою, спит чабан Андрий, старший Дорошив друг. Вытянулся во весь свой полуторасаженный рост и спит «аж нэ стямыться». Як той харсук у бэрлози.
«Оце як раз найкращий час поспаты», — думает Дорош. — «Ни комари вже писля ночи нэ кусають, ни мухы утром ще нэ докучають...»
Потянул легкий низовой ветерок из балки, покрытой сухим камышом и кугою. Донеслось легкое завывание волка. Хапай сразу вскочил. Будто его кто кипятком ошпарил. Навострил уши, но сейчас же лег и, сладко зевнув, уткнул свою широкую морду между Дорошевыми чоботами.
— Ну, ну вставай, — поднимая носками чобит собачью морду, говорит Дорош. — Вставай, бачиш, пан личман голос подав.
Около отары замотались собаки. Из балки выходит личман с длинной гирлигой через плечо, а за ним гуськом десяток белых козлов с завинутыми назад длинными рогами.
Личман подводит голову отары к гарбе.
— Гэй, Андрий, годи спать!
Ткнул Дорош ногою Андрия. Под свитою что-то засопело, зацмокало будто дикий кнур под ворохом гнилых листьев, а вслед за тем гаркнул такой храп, что овцы шарахнулись в сторону и, уставившись выпученными глазами в свиту, засеменили ножками, будто перед волком.
— Э, трывай...
И Дорош тихо свиснул, будто по железу ножем царапнул. На этот голос Хапай в один скок очутился над Андрием и рявкнул во всю силу своих собачьих легких перед самым носом Андрия. Но у Андрея и ус не шевельнулся. «Блымнув» два-три раза посоловевшими глазами и опять закрыл. Хапай вопросительно посмотрел на Дороша.
— Ха-ать!
Хапай вцепился зубами за свитку и, упираясь ногами в мягкую кротовину, потянул к себе Андрия. А Андрий, крепко упершись локтями, откинулся всем телом назад и потянул за собою Хапая. Рассвирепевший Хапай, сев на зал, подтянул опять чабана, на это Андрий, ткнув коленом Хапая под глотку, подтянулся на локтях на прежнее место. Дорош, наклонившись, мирно следил за единоборством чабана с волкодавом и кто знает, чьей бы победой закончился этот поединок, если бы подошедший личман не ошарашил арапником и чабана и Хапая.
— О-то ж бисови хлопци... чи нэ знаетэ, шо вже трэба рушать на пашу?
Взвизгнув, Хапай отскочил от Андрия и, свернувшись волчком, принялся выдирать зубами репьяхи из своего зала, а Андрий, подвязав гайтан и накинув свитку, как ни в чем не бывало, стал пропускать овец, высматривая и выдавливая хурду. Опытным оком и в тесной колонне заметит подбившуюся или захиревшую овцу. Длинной хворостиной, с привязанной на конце рогулькой, ткнет овцу в шерсть, повернет хворостину, рогулька закрутится в шерсть и Андрий выволакивает овцу из колонны.
Около гарбы, над триногим таганком висит большой казан, полный пузырящейся каши. За гарбою около корыта и в самом корыте, грызутся 12 собак, 12 разношерстых злючих чабанских волкодавов. Охрим, наводя порядок, усердно стегал их арапником. Особенно доставалось нескладному, сильному, как дикий кабан, Хапаю, который, ставши в корыто, хапал огромные куски вареного мяса с просяной кашей и злобно скалил свои длинные клыки на каждого пса, осмелившегося вырвать из корыта кусок мяса.
Накормивши собак, Охрим снял с крючка казан, с гарбы снял барилко с водою, деревянную посудину с солью.
— Панэ личманэ, прошу сидаты...
Пан личман, крупный людина, с накинутой на левое плечо свиткою, в широченных шароварах, стянутых ременным, учкуром, чоботах с халявками под самые колена, в белой полотняной сорочке, с засученными до локтей рукавами — медлительным движением жилистых рук снял шапку, похожую на копну старого, почерневшего от дождей сена. Блеснула бритая голова, а набежавший вал степного ветра забросил его белую чуприну со лба за левое ухо. Повернувшись к солнцу, личман широким взмахом вскинул сжатые три пальца ко лбу, как раз к тому месту, где белизна вечно покрытой головы резко отделялась от матово-землистого лба, и начал молитву:
— Отче наш, Иже еси...
Дорош, Андрий и гарбачий стояли позади и раздельно, твердо повторяли молитву. Дорошев взгляд блуждает по степи, замечая и помня все, что творится в ней и над ней. Забирается до самой грани, где уже начинается небо... А когда личман говорит:
«Яко же на небеси»...
Дорош добавляет:
— Так тэж и на стэпи...
Кончив молитву, личман осторожно, точно его шапка не из курпея, а из хрупкого стекла, нахлобучивает ее на голову, подвернув внутрь и оселедец.
(продолжение следует)
10 ноября 1930 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 167
стр. 1-4
Комментариев нет:
Отправить комментарий