Владимир Куртин
Перелетные птицы
Октябрь. Каждое утро из-за резко очерченных гор Биокова неторопливо выплывает солнце и так же неторопливо совершает свой обычный, без единого облака, путь. Около полудня оно будто остановится и со все той же неизбывной энергией льет на море и приморье свое неиссякаемое тепло.
Светло синяя шерсть ровного, как зеркало, моря испещрена кривыми матовыми дорожками: то клочки, которых не коснулся даже и вздох ветерка...
Там и сям заснули парусники с лениво опустившимися белыми крыльями.
Там и сям дремлют меланхолические кипарисы.
Тишина. Багрово-рдящиеся листья смокв и кока ярче оттеняют платину вечно родящих старух маслин и вызывающую молодость великанов дубов.
Нигде еще не видно «мертвых» листьев.
Одна «бура», что с Динарских высот ледяными каскадами падает на теплое корыто Адриатики, — и целая генерация вчера еще немолчно нашептывающих друг другу свою таинственную сагу жизни всевозможных творений упадут, разнесутся ветром по углублениям корявых камней, по драче, по зарослям дикой малины... Но — пока этого еще нет. И потому-то это пока так особенно прекрасно.
Всюду мир. Недвижны высокие утесы Ясеновца; недвижно море; недвижны кроны маслин; недвижны изгороди ярко-красных гранат. И даже нервные щупальца огромной пальмы, что затеняет окно моей «собы» в третьем этаже, не дрожат, как обычно; только, будто под тяжестью золотых лучей солнца, чуть-чуть опустились ее веера...
Не по-осеннему много птиц — всех родов и пород. Но это не домашние. Это остановившиеся на отдых путники. Набираются сил для своего последнего перелета над морем. Деловито, без обычного гама, их хутора и станицы перелетают с места на место и — то рассыпаются по левадам, то падают на дуб, отчего его жесткие листья, точно обрадовавшись, точно вспомнив весну, приветливо зашушукаются...
Свои приготовления к десанту «на тот берег» они ведут строго консперативно. Никто не увидит, как они свяжутся в свои дивизии и оттолкнутся от дремлющей Адриатики.
Вот из лазурных высот упали короткие резкие крики запоздавших журавлей. Ковыряющий землю «тежак» разогнул спину, приложил к глазам козырьком руку и уставился в бездонную небесную синеву.
Журавли не сворачивают со своего шляха и не спускаются на отдых... перекликнулись, подсчитали силы и — широкими взмахами вперед.
Биологи стараются проникнуть в тайны птичьей психологии: почему летят? Зачем летят?.. Как не собьются с пути, беря такие огромные расстояния, и как найдут довольно ограниченный район своего «местожительства», а в нем свое гнездо?..
Во всяком случае, не летят потому, что в пище настала «оскудица», ибо ее к осени больше, чем с весны и летом. И не потому, что боятся холода, ибо многие улетают задолго до наступления холодов, а птичья молодежь и не знает, что такое холод. Как не знает и той своей «родины», куда летит. Отлетают не потому, что они не могут не лететь туда. Должны лететь туда...
Вот и я: акклиматизировался здесь, полноправный член народной «заедницы»... Все земные интересы вяжут меня с этой землей. А там — никого и ничего... Но почему и днем, в толчее нервной борьбы за насущный хлеб, и ночью, во сне, — я там, где у меня никого и ничего! Почему глядя на это прекрасное море, на залитый солнцем скат моего «завичая» (местожительства), одетый роскошью средиземноморской растительности, я острее, отчетливее вижу разницу Кубанской Земли, голые, кочковатые балки с лужами теплой воды, около которых сбились стада, или узкую дорогу-ленту между широкими гонами?..
Я не знаю: хочу ли я вернуться туда, или нет. Часто мысленно ставлю себя в ту обстановку, где уж никого и ничего у меня нет. И — чувствую себя там одиноким, чужим... не уместным. Чувствую, что все и все относятся ко мне враждебно, что мне в станице нет места. Она занята и «закреплена 10-летнею давностью» чужими, враждебными, совершенно непохожими на меня людьми...
Тогда из станицы, из ее изменившихся до неузнаваемости улиц, из домов, пропитанных чужим запахом, я иду в степь... Бросаюсь на невспаханную целину с редким высохшим пыреем и плачу и целую ее потрескавшуюся кору... прижимаю ее к своей груди, как теплое, нежное тельце родного ребенка... Взбираюсь на курганы, спускаюсь в балки, забираюсь в гущу камышей и куги... нигде никого и ничего... только нас двое: Родная Земля и я...
Да, меня влечет туда земля. Не как мертвая вещь, не как «собственность», но как живое, бесконечно дорогое существо, как мать — и моя, и моей матери... Как мать миллионов умерших, погибших, растворившихся в ней моих предков...
Родная Земля!.. Волшебные, всемогущие слова! За них умирали, и будут умирать миллионы и миллионы, пока не придет (если только когда придет!) время, когда человечество уподобится тому мудрецу, который на вопрос — где его родина — показал пальцем в небо.
Диты мои...
Вас ця Зэмля на свит породыла,
Камьяниста, алэ ж ваша...
Диды ваши родылыся тут,
Батькы ваши родылыся тут,
И вы caми родылыся тут...
За нэи кращой у свити нэмае.
Диды ваши кров за нэи пролывалы,
Батькы ваши кров за нэи пролывалы,
Та й вы сами за нэи кров ллетэ...
За нэи кращой у свити нэмае...
(Из поэмы: Смерть Смайл Аге-Матуранича)
Такими словами провожает старый пустынник — поп черногорцев в бой против турок:
— «За крст часни и свободу златну».
Все земля и земля. И — кровь. Неразлучно это... И моя «тоска по родине» есть тоска по Земле... Тоска по родимой Кубанской Земле. И не верю я, что есть хоть один казак, который тоскует по «общей» геополитической родине. Ибо это — абсурд. Ибо тогда казаки из «обобщившихся» не подчеркивали бы свою природность.
Море тихо. Теневые места на нем — точно темно-синие поля, а там, где оно освещено заходящим солнцем — точно просыпанная по кристаллу золотая пыль. Всюду мир. Бесшумно пролетели две небольшие стаи каких-то маленьких птичек. Очевидно, ищут ночлег. Только что смолк мелодический перезвон колоколов, сзывающих верных на молитву — привет: Ave-Maria.
Снизу, из-под зелени дубов, слышится нестройное детское пение:
...Слику милу Истре тужне
Я у срцу носим свом...
А мне точно кто сильною рукою сжал сердце, а перед взором встала не тужная Истрия, оккупированная итальянцами, а агонирующая на «Лобном месте» Казачья Кубань...
И — точно сверхприродно тихий, но заглушающий все надземные звуки, гул «потреса» (землетрясение) донеслось:
— Слышите ли вы меня, казаки?
10 ноября 1930 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 68
стр. 16-17
Перелетные птицы
Октябрь. Каждое утро из-за резко очерченных гор Биокова неторопливо выплывает солнце и так же неторопливо совершает свой обычный, без единого облака, путь. Около полудня оно будто остановится и со все той же неизбывной энергией льет на море и приморье свое неиссякаемое тепло.
Светло синяя шерсть ровного, как зеркало, моря испещрена кривыми матовыми дорожками: то клочки, которых не коснулся даже и вздох ветерка...
Там и сям заснули парусники с лениво опустившимися белыми крыльями.
Там и сям дремлют меланхолические кипарисы.
Тишина. Багрово-рдящиеся листья смокв и кока ярче оттеняют платину вечно родящих старух маслин и вызывающую молодость великанов дубов.
Нигде еще не видно «мертвых» листьев.
Одна «бура», что с Динарских высот ледяными каскадами падает на теплое корыто Адриатики, — и целая генерация вчера еще немолчно нашептывающих друг другу свою таинственную сагу жизни всевозможных творений упадут, разнесутся ветром по углублениям корявых камней, по драче, по зарослям дикой малины... Но — пока этого еще нет. И потому-то это пока так особенно прекрасно.
Всюду мир. Недвижны высокие утесы Ясеновца; недвижно море; недвижны кроны маслин; недвижны изгороди ярко-красных гранат. И даже нервные щупальца огромной пальмы, что затеняет окно моей «собы» в третьем этаже, не дрожат, как обычно; только, будто под тяжестью золотых лучей солнца, чуть-чуть опустились ее веера...
Не по-осеннему много птиц — всех родов и пород. Но это не домашние. Это остановившиеся на отдых путники. Набираются сил для своего последнего перелета над морем. Деловито, без обычного гама, их хутора и станицы перелетают с места на место и — то рассыпаются по левадам, то падают на дуб, отчего его жесткие листья, точно обрадовавшись, точно вспомнив весну, приветливо зашушукаются...
Свои приготовления к десанту «на тот берег» они ведут строго консперативно. Никто не увидит, как они свяжутся в свои дивизии и оттолкнутся от дремлющей Адриатики.
Вот из лазурных высот упали короткие резкие крики запоздавших журавлей. Ковыряющий землю «тежак» разогнул спину, приложил к глазам козырьком руку и уставился в бездонную небесную синеву.
Журавли не сворачивают со своего шляха и не спускаются на отдых... перекликнулись, подсчитали силы и — широкими взмахами вперед.
Биологи стараются проникнуть в тайны птичьей психологии: почему летят? Зачем летят?.. Как не собьются с пути, беря такие огромные расстояния, и как найдут довольно ограниченный район своего «местожительства», а в нем свое гнездо?..
Во всяком случае, не летят потому, что в пище настала «оскудица», ибо ее к осени больше, чем с весны и летом. И не потому, что боятся холода, ибо многие улетают задолго до наступления холодов, а птичья молодежь и не знает, что такое холод. Как не знает и той своей «родины», куда летит. Отлетают не потому, что они не могут не лететь туда. Должны лететь туда...
Вот и я: акклиматизировался здесь, полноправный член народной «заедницы»... Все земные интересы вяжут меня с этой землей. А там — никого и ничего... Но почему и днем, в толчее нервной борьбы за насущный хлеб, и ночью, во сне, — я там, где у меня никого и ничего! Почему глядя на это прекрасное море, на залитый солнцем скат моего «завичая» (местожительства), одетый роскошью средиземноморской растительности, я острее, отчетливее вижу разницу Кубанской Земли, голые, кочковатые балки с лужами теплой воды, около которых сбились стада, или узкую дорогу-ленту между широкими гонами?..
Я не знаю: хочу ли я вернуться туда, или нет. Часто мысленно ставлю себя в ту обстановку, где уж никого и ничего у меня нет. И — чувствую себя там одиноким, чужим... не уместным. Чувствую, что все и все относятся ко мне враждебно, что мне в станице нет места. Она занята и «закреплена 10-летнею давностью» чужими, враждебными, совершенно непохожими на меня людьми...
Тогда из станицы, из ее изменившихся до неузнаваемости улиц, из домов, пропитанных чужим запахом, я иду в степь... Бросаюсь на невспаханную целину с редким высохшим пыреем и плачу и целую ее потрескавшуюся кору... прижимаю ее к своей груди, как теплое, нежное тельце родного ребенка... Взбираюсь на курганы, спускаюсь в балки, забираюсь в гущу камышей и куги... нигде никого и ничего... только нас двое: Родная Земля и я...
Да, меня влечет туда земля. Не как мертвая вещь, не как «собственность», но как живое, бесконечно дорогое существо, как мать — и моя, и моей матери... Как мать миллионов умерших, погибших, растворившихся в ней моих предков...
Родная Земля!.. Волшебные, всемогущие слова! За них умирали, и будут умирать миллионы и миллионы, пока не придет (если только когда придет!) время, когда человечество уподобится тому мудрецу, который на вопрос — где его родина — показал пальцем в небо.
Диты мои...
Вас ця Зэмля на свит породыла,
Камьяниста, алэ ж ваша...
Диды ваши родылыся тут,
Батькы ваши родылыся тут,
И вы caми родылыся тут...
За нэи кращой у свити нэмае.
Диды ваши кров за нэи пролывалы,
Батькы ваши кров за нэи пролывалы,
Та й вы сами за нэи кров ллетэ...
За нэи кращой у свити нэмае...
(Из поэмы: Смерть Смайл Аге-Матуранича)
Такими словами провожает старый пустынник — поп черногорцев в бой против турок:
— «За крст часни и свободу златну».
Все земля и земля. И — кровь. Неразлучно это... И моя «тоска по родине» есть тоска по Земле... Тоска по родимой Кубанской Земле. И не верю я, что есть хоть один казак, который тоскует по «общей» геополитической родине. Ибо это — абсурд. Ибо тогда казаки из «обобщившихся» не подчеркивали бы свою природность.
Море тихо. Теневые места на нем — точно темно-синие поля, а там, где оно освещено заходящим солнцем — точно просыпанная по кристаллу золотая пыль. Всюду мир. Бесшумно пролетели две небольшие стаи каких-то маленьких птичек. Очевидно, ищут ночлег. Только что смолк мелодический перезвон колоколов, сзывающих верных на молитву — привет: Ave-Maria.
Снизу, из-под зелени дубов, слышится нестройное детское пение:
...Слику милу Истре тужне
Я у срцу носим свом...
А мне точно кто сильною рукою сжал сердце, а перед взором встала не тужная Истрия, оккупированная итальянцами, а агонирующая на «Лобном месте» Казачья Кубань...
И — точно сверхприродно тихий, но заглушающий все надземные звуки, гул «потреса» (землетрясение) донеслось:
— Слышите ли вы меня, казаки?
10 ноября 1930 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 68
стр. 16-17
Комментариев нет:
Отправить комментарий