Владимир Куртин
Первый

Проходили дни. Слагались в недели, месяцы... И годы. И уж потерял было и счет годам изгнанья. Да и к чему их считать было? Какой толк? Будут такие же, как и были. А принесут с собою то же, что и прошедшие принесли:
ничего.
Одна за другой оборвутся нити, еще связывающие с теми, с кем был... А и их-то осталось немного и — ненадолго...
И — конец казаку.
Кругом все чужие, чуждые люди. Они видят во мне то, что для них я сейчас есть. Они требуют ассимиляции. Они поглощают...
Ночи мучают кошмарными снами из прошлой яви, из современной «Были». И... и там все чужие, чужие...
И нигде своего! Ничего своего! Ни там, ни здесь, ни — в прошлом, ни — в будущем...
В первые годы еще кое-как тешил, иль жалел себя песнями. А от них прорывались слезы... Судорожные, безудержные...
Скроешься где-нибудь, как затравленный зверь. Стиснешь зубы. Вцепишься пальцами в голову... И — плачешь... И плачешь не как человек, а как зверь. Затравленный, загнанный, обреченный на бесславную гибель...
Потом и плакать стал все реже и реже. Чужим, не живым казался свой голос. Чужими — слова.
Хозяева — как хозяева: дай мускулы, дай мозг.
Со-о-о-течественники «rusi»...
Прости мне, Боже! Укрепи меня в вере, если я ошибаюсь! Но я никогда, никогда не чувствовал от них ничего, чтобы шло от сердца — к сердцу!
Приютившие требуют мускулы и мозг и за него кормят. Эти — берут без откупа и самую душу! Грабят у меня мое я! И «непомнящим Иваном» подменяют во мне казака. Святое святых мое облекают в холопский кафтан. И цедят сквозь зубы:
 — Служь... Безоговорочно... И сейчас. И в будущем...
Сколько раз хотелось крикнуть братьям, в рассеянии сущим. Крикнуть во мрак:
 — Гибнем... Так хоть вместе. Казаками!
Но от прежних «вождей», от «учителей» своих слышу:
Ты — пережиток.
Но я же еще не умер. Я не хочу сам по себе петь отходную!
Каждое Божье творенье живет, развивается, под своим, ему одному присущим именем. Мне и в этом отказано.
Свернись и пропадай под кличкой, какая кому придет в голову...
И пропадай — навсегда.
Такие ли годы считать?
И вот, по одной сохранившейся еще «нити», долетел до меня синий журнал: «Вольное Казачество - Вільне Козацтво»...
Раскрыл его... О! Слезы-радостницы, слезы сына, припавшего к груди старушки-матери, первыми отозвались на призыв. Пали на строки... Пленкой жгучей покрыли глаза...
Не нужны они мне... Я вижу. Сердцем читаю, что сердцем написано...
 — Родные... Родное...
И будто не бумагу держу в трясущихся руках своих. Но — землю Кубанскую. Землю с могилы отцовской... Она зовет меня... Кровью своей зовет. Слезами моей матери зовет к себе...
 — Тебе, Единой! Тебе, Земля Родимая, посвящаю мученические дни свои! Ты, Единая, оправдание самого бытия моего...
Чист и ярок светильник, зажженный тобою и непоколебима, крепка вера моя!
Не перевелись казаки! Не самоуничтожились казаки!
Другие же нас не уничтожат!
Никогда!

25 января 1929 года
журнал «Вольное Казачество»
№ 28
стр. 16-17