1-я часть
Куртин В. А.
Крым — Далмация
(записки)
С тех пор, как я приехал в Феодосию, меня мучит тоска. Острыми когтями вцепилась она в сердце, присосалась к нему, будто скользкая пьявка, и неуморно высасывает из него последнее, что еще у меня осталось — терпение.
Места себе не находишь. Тоска, мучительная, гнетущая тоска не дает мне покоя и из маленькой конуры моей гонит на улицу, с улицы опять в конуру, и опять на улицу... И некуда мне уйти от этой тоски, от этой вымучившей всю душу кровавой бестолковщины. А здесь, на маленьком клочке русской земли, «свободной» от русских большевиков, эта бестолковщина так трагически ясна, что не только жертвенного порыва, но и простого самообмана из себя не выжмешь. Кубань пожертвовала слишком многим и порыв ее длился слишком долго... Всему есть границы. И казачество оказалось по ту сторону границы своего истощения. И физического и духовного. Здесь мы уже на чужой земле и делаем чужое дело, которое, вероятно, и самому хозяину полуострова кажется не делом, а именно кровавой бестолковщиной.
Осенний норд-ост (северо-восточный ветер) вздымает облака пыли, бьет ее в лицо, протискивает ее и сквозь плотно стиснутые губы... Пыль скрипит на зубах, точит в горле... И от этого голод дает себя знать еще чувствительнее... Подхожу к булочной, где выпекались булочки величиною с детский кулачек и ценою в 500 рублей для г.г. военных и 600 для «штатских». Булочная осаждается толпой человек в сто и протиснуться к прилавку нет никакой возможности. Постоял, постоял, махнул безнадежно рукой и побрел в свою у на окраине форштадта.
В маленькой, низкой комнатушке, настолько низкой, что ходить в ней можно лишь перегнувшись вдвое, кроме меня живут еще два офицера: есаул Б. и Войсковой Старшина С. Собственно говоря, это их комната. Они наняли ее и платят 20.000 рублей в месяц. Я живу здесь «временно» до подыскания себе отдельной комнаты. Увы, свободную комнату найти в Феодосии было так же невозможно, как невозможно было на офицерское жалованье, обедать хотя бы через день. А по реквизиции я числился 547-м «на очереди».
В комнате холодно, неуютно. Вчера Войсковой Старшина С. купил за 4.000 рублей пуд сырых дров; вчера же они и сгорели. А сжигать по 4.000 каждый день могли только спекулянты.
Хочет спекульнуть и Войсковой Старшина, да все как-то не удаются его спекуляции. Купил он на 65.000 рублей табаку и папирос по фабричным ценам и хотел перепродать его с барышем «не менее 50%». Но, сколько ни ходил на «биржу», сколько ни заводил знакомств са всемогущими евреями, последние о таком мелком деле не хотели и говорить. И табак и папиросы мы покурили сами. Теперь он мечтает заработать на спирте. Барыш уже высчитан с точностью до рубля. Деньги заняты у ростовщика караима, а спирт находится у матросов на пароходе «Харакс». Вся задача состоит в том, чтобы пронести спирт через портовые заставы, не дав солдатам взятки. Со взяткой это было бы легко, но Войсковой Старшина не хочет унижаться до сделок с солдатами. И вот прошло уже больше недели, как он каждый вечер уходит на пристань с пустой четвертной бутылью под буркою и возвращается перед зарей с... той же пустой четвертной бутылью под буркою. А деньги караима как-то катастрофически скоро улетучиваются из бумажника и чем он будет с ним расплачиваться — неизвестно.
При самой скромной жизни (то есть полуголодной), офицерского жалованья хватало самое многое на две недели. Другие две недели, до нового жалованья, офицеры пробивались продажей вещей, мелкой спекуляцией, или «сокращались» до полной голодовки.
У нас продавать уже было нечего. Все, что можно было продать — было продано и в данное время наше имущество составляло лишь то, что было на нас. Нижнее белье мы сами стирали в море. Питались камсой и чаем. Чай пили с сахарином, цена на который поднялась до 15.000 рублей за 100 штук таблеток. Хлеб получали из батальона по 120 руб. за фунт.
Жили мы ожиданием отправки на фронт. Биться «за Русь святую». Спали в том, в чем ходили. Ютились по конуркам, в коридорах и кладовых «буржуйских» квартир. Или в «общежитиях», то есть в пустых складах и амбарах на пристани, или просто под навесами. Спали, не раздеваясь, на голом, грязном полу; на этом же полу проводили и весь свой день, если не были заняты службой или не бродили бесцельно по городу. Общежития кишели паразитами, являясь очагами всевозможных заразных болезней.
В такой обстановке жили офицеры, три четверти коих были полные инвалиды или полуинвалиды. Чем мы жили, на что надеялись? В Крыму мы не жили, а просто — были. И никакими надеждами себя не обманывали. Слишком хорошо знали «положение дел» на фронте и «дела» в тылу... Слишком хорошо знали «Россию...» От Дона до Орла и от Орла до Дона... И слишком еще свежа была в памяти Черноморская трагедия.
Пробирались с Кавказа беглецы на шкунах и лодках. Рассказывали о восстаниях. Но восстания уже не воспаляли фантазию, не поддерживали волю. Ведь почти каждый из нас был участником таких восстаний-вспышек...
6 октября в Феодосию прибыл первый транспорт с больными и ранеными казаками армии генерала Фостикова. Прибыл и транспорт «репатриантов» с Принцевых островов. Спустя несколько дней, прибыл и сам генерал Фостиков с боевыми частями.
По внешнему виду это были не люди, а тени. «Боевые» тени былых боевых частей. Многие казаки с семьями. Много «семей» без отцов. А порядочно и детей без отцов и «семей...»
Высадившись с парохода и расположившись на пристани под леденящим норд-остом, казаки сейчас же запели песни: то веселую, залихватскую, с выкриками и подсвистываньем, слушая которую не верилось, что это поют больные, голодные, изнуренные до предела люди, то грустную, грустную, как сама действительность.
Вот они стоят пестрой толпою, покрытые жалкими лохмотьями, почти все босые и поют, точно плачут, старую казачью песню:
Рэвуть стогнуть, горы-хвыли
В сынэсыньким мори, —
Плачуть, тужать козаченькы
В турэцький нэволи...
Эта песня оборванных казаков на пристани чужого города напомнила мне времена далекой старины, когда в этой же самой Феодосии, а тогда Каффе, такие же голодные, такие же оборванные наши предки плакали невольницким плачем о своей ридной Украйне...
«Свитэ тыхый, краю мылый...»
— Только теперь нет у нас края милого...
— Кубани вже нэма, — кажуть козаки. — Йи заполоныв чужак. А наших батькив та дидив пэрэгнав дэсь на пивнич, у Pocию...
Частям этим не дали «отдохнуть». Оне пошли на фронт — защищать русский Крым от русских большевиков.
Убит Бабиев. Отслужили панихиду. Кой-кто из наших генералов вспомянул его «недобрым» словом, как «зарвавшегося самостийника».
Ясно представил себе широкоплечую, тонкую в талии, коренастую, чрезвычайно подвижную фигуру Бабиева.
— Ты уже не «затянешь» первый:
Ты, Кубань, ты наша Родина...
И не закрутишься в лихой Наурской между раздвинутыми столами Войскового Собрания...
Усиленно заговорили о «зимовке за укрепленным Перекопским перешейком». А в эти «укрепления» не верили даже те, кто их не видал. Кружились по городу и обычные слухи, что теперь де большевики не те, что они «эволюционируют», «собирают Россию» и т. п.
В Феодосии находилась Кубанская Рада. Здесь же было и Правительство. А Атаманов у нас в это время было несколько и, в то же время ни одного, признаваемого всеми кубанцами. Генерал Букретов, «сложивший» с себя звание Атамана, жил в Тифлисе. Инженер Иванис, по конституции Кубани приявший булаву от ген. Букретова, спрятав булаву в чемодан, разгуливал по Грузии, делал визиты Крыму и не хотел и слушать Раду, требовавшую от него булаву. Генерал Улагай упорно отказывался от Атаманства, а временно обязанности Атамана исполнял молодой полковник Вишиков, министр внутренних дел. Феодосийская Рада представляла собою часть Рады Екатеринодарской. Еще одна Рада была в Грузии...
Председатель Феодосийской Рады, Фендриков, организовывал «здоровое ядро». Тимошенко заключал союзы с Грузией, Азейрбеджаном, Арменией. Иванис через Игната Билого искал новых союзников на Западе...
Все это друг друга не признавало, изобличало... Все были верными сынами Кубани, а Кубань оставалась под торжествующим хамом.
Члены Феодосийской Рады почти каждый вечер собирались у Фендрикова. Заседания носили «неофициальный» характер, так как, никогда не было достаточного для кворума числа депутатов. Интеллигентных сил между депутатами было мало. Старики казаки, при всей их доброй воле, не могли оказать Фендрикову существенной поддержки. И потому все его начинания «организовать Кубанский тыл, достойный Кубанского фронта», оканчивались ничем.
(продолжение следует)
журнал Вольное казачество
№ 59 стр. 14-17
Куртин В. А.
Крым — Далмация
(записки)
С тех пор, как я приехал в Феодосию, меня мучит тоска. Острыми когтями вцепилась она в сердце, присосалась к нему, будто скользкая пьявка, и неуморно высасывает из него последнее, что еще у меня осталось — терпение.
Места себе не находишь. Тоска, мучительная, гнетущая тоска не дает мне покоя и из маленькой конуры моей гонит на улицу, с улицы опять в конуру, и опять на улицу... И некуда мне уйти от этой тоски, от этой вымучившей всю душу кровавой бестолковщины. А здесь, на маленьком клочке русской земли, «свободной» от русских большевиков, эта бестолковщина так трагически ясна, что не только жертвенного порыва, но и простого самообмана из себя не выжмешь. Кубань пожертвовала слишком многим и порыв ее длился слишком долго... Всему есть границы. И казачество оказалось по ту сторону границы своего истощения. И физического и духовного. Здесь мы уже на чужой земле и делаем чужое дело, которое, вероятно, и самому хозяину полуострова кажется не делом, а именно кровавой бестолковщиной.
Осенний норд-ост (северо-восточный ветер) вздымает облака пыли, бьет ее в лицо, протискивает ее и сквозь плотно стиснутые губы... Пыль скрипит на зубах, точит в горле... И от этого голод дает себя знать еще чувствительнее... Подхожу к булочной, где выпекались булочки величиною с детский кулачек и ценою в 500 рублей для г.г. военных и 600 для «штатских». Булочная осаждается толпой человек в сто и протиснуться к прилавку нет никакой возможности. Постоял, постоял, махнул безнадежно рукой и побрел в свою у на окраине форштадта.
В маленькой, низкой комнатушке, настолько низкой, что ходить в ней можно лишь перегнувшись вдвое, кроме меня живут еще два офицера: есаул Б. и Войсковой Старшина С. Собственно говоря, это их комната. Они наняли ее и платят 20.000 рублей в месяц. Я живу здесь «временно» до подыскания себе отдельной комнаты. Увы, свободную комнату найти в Феодосии было так же невозможно, как невозможно было на офицерское жалованье, обедать хотя бы через день. А по реквизиции я числился 547-м «на очереди».
В комнате холодно, неуютно. Вчера Войсковой Старшина С. купил за 4.000 рублей пуд сырых дров; вчера же они и сгорели. А сжигать по 4.000 каждый день могли только спекулянты.
Хочет спекульнуть и Войсковой Старшина, да все как-то не удаются его спекуляции. Купил он на 65.000 рублей табаку и папирос по фабричным ценам и хотел перепродать его с барышем «не менее 50%». Но, сколько ни ходил на «биржу», сколько ни заводил знакомств са всемогущими евреями, последние о таком мелком деле не хотели и говорить. И табак и папиросы мы покурили сами. Теперь он мечтает заработать на спирте. Барыш уже высчитан с точностью до рубля. Деньги заняты у ростовщика караима, а спирт находится у матросов на пароходе «Харакс». Вся задача состоит в том, чтобы пронести спирт через портовые заставы, не дав солдатам взятки. Со взяткой это было бы легко, но Войсковой Старшина не хочет унижаться до сделок с солдатами. И вот прошло уже больше недели, как он каждый вечер уходит на пристань с пустой четвертной бутылью под буркою и возвращается перед зарей с... той же пустой четвертной бутылью под буркою. А деньги караима как-то катастрофически скоро улетучиваются из бумажника и чем он будет с ним расплачиваться — неизвестно.
При самой скромной жизни (то есть полуголодной), офицерского жалованья хватало самое многое на две недели. Другие две недели, до нового жалованья, офицеры пробивались продажей вещей, мелкой спекуляцией, или «сокращались» до полной голодовки.
У нас продавать уже было нечего. Все, что можно было продать — было продано и в данное время наше имущество составляло лишь то, что было на нас. Нижнее белье мы сами стирали в море. Питались камсой и чаем. Чай пили с сахарином, цена на который поднялась до 15.000 рублей за 100 штук таблеток. Хлеб получали из батальона по 120 руб. за фунт.
Жили мы ожиданием отправки на фронт. Биться «за Русь святую». Спали в том, в чем ходили. Ютились по конуркам, в коридорах и кладовых «буржуйских» квартир. Или в «общежитиях», то есть в пустых складах и амбарах на пристани, или просто под навесами. Спали, не раздеваясь, на голом, грязном полу; на этом же полу проводили и весь свой день, если не были заняты службой или не бродили бесцельно по городу. Общежития кишели паразитами, являясь очагами всевозможных заразных болезней.
В такой обстановке жили офицеры, три четверти коих были полные инвалиды или полуинвалиды. Чем мы жили, на что надеялись? В Крыму мы не жили, а просто — были. И никакими надеждами себя не обманывали. Слишком хорошо знали «положение дел» на фронте и «дела» в тылу... Слишком хорошо знали «Россию...» От Дона до Орла и от Орла до Дона... И слишком еще свежа была в памяти Черноморская трагедия.
Пробирались с Кавказа беглецы на шкунах и лодках. Рассказывали о восстаниях. Но восстания уже не воспаляли фантазию, не поддерживали волю. Ведь почти каждый из нас был участником таких восстаний-вспышек...
6 октября в Феодосию прибыл первый транспорт с больными и ранеными казаками армии генерала Фостикова. Прибыл и транспорт «репатриантов» с Принцевых островов. Спустя несколько дней, прибыл и сам генерал Фостиков с боевыми частями.
По внешнему виду это были не люди, а тени. «Боевые» тени былых боевых частей. Многие казаки с семьями. Много «семей» без отцов. А порядочно и детей без отцов и «семей...»
Высадившись с парохода и расположившись на пристани под леденящим норд-остом, казаки сейчас же запели песни: то веселую, залихватскую, с выкриками и подсвистываньем, слушая которую не верилось, что это поют больные, голодные, изнуренные до предела люди, то грустную, грустную, как сама действительность.
Вот они стоят пестрой толпою, покрытые жалкими лохмотьями, почти все босые и поют, точно плачут, старую казачью песню:
Рэвуть стогнуть, горы-хвыли
В сынэсыньким мори, —
Плачуть, тужать козаченькы
В турэцький нэволи...
Эта песня оборванных казаков на пристани чужого города напомнила мне времена далекой старины, когда в этой же самой Феодосии, а тогда Каффе, такие же голодные, такие же оборванные наши предки плакали невольницким плачем о своей ридной Украйне...
«Свитэ тыхый, краю мылый...»
— Только теперь нет у нас края милого...
— Кубани вже нэма, — кажуть козаки. — Йи заполоныв чужак. А наших батькив та дидив пэрэгнав дэсь на пивнич, у Pocию...
Частям этим не дали «отдохнуть». Оне пошли на фронт — защищать русский Крым от русских большевиков.
Убит Бабиев. Отслужили панихиду. Кой-кто из наших генералов вспомянул его «недобрым» словом, как «зарвавшегося самостийника».
Ясно представил себе широкоплечую, тонкую в талии, коренастую, чрезвычайно подвижную фигуру Бабиева.
— Ты уже не «затянешь» первый:
Ты, Кубань, ты наша Родина...
И не закрутишься в лихой Наурской между раздвинутыми столами Войскового Собрания...
Усиленно заговорили о «зимовке за укрепленным Перекопским перешейком». А в эти «укрепления» не верили даже те, кто их не видал. Кружились по городу и обычные слухи, что теперь де большевики не те, что они «эволюционируют», «собирают Россию» и т. п.
В Феодосии находилась Кубанская Рада. Здесь же было и Правительство. А Атаманов у нас в это время было несколько и, в то же время ни одного, признаваемого всеми кубанцами. Генерал Букретов, «сложивший» с себя звание Атамана, жил в Тифлисе. Инженер Иванис, по конституции Кубани приявший булаву от ген. Букретова, спрятав булаву в чемодан, разгуливал по Грузии, делал визиты Крыму и не хотел и слушать Раду, требовавшую от него булаву. Генерал Улагай упорно отказывался от Атаманства, а временно обязанности Атамана исполнял молодой полковник Вишиков, министр внутренних дел. Феодосийская Рада представляла собою часть Рады Екатеринодарской. Еще одна Рада была в Грузии...
Председатель Феодосийской Рады, Фендриков, организовывал «здоровое ядро». Тимошенко заключал союзы с Грузией, Азейрбеджаном, Арменией. Иванис через Игната Билого искал новых союзников на Западе...
Все это друг друга не признавало, изобличало... Все были верными сынами Кубани, а Кубань оставалась под торжествующим хамом.
Члены Феодосийской Рады почти каждый вечер собирались у Фендрикова. Заседания носили «неофициальный» характер, так как, никогда не было достаточного для кворума числа депутатов. Интеллигентных сил между депутатами было мало. Старики казаки, при всей их доброй воле, не могли оказать Фендрикову существенной поддержки. И потому все его начинания «организовать Кубанский тыл, достойный Кубанского фронта», оканчивались ничем.
(продолжение следует)
журнал Вольное казачество
№ 59 стр. 14-17
Комментариев нет:
Отправить комментарий