3-я часть
Куртин В. А.
Тифозный барак
— Слава Богу, наконец-то вы пришли в себя,— говорит сестра, подсовывая мне под мышку термометр, — семнадцать дней были без памяти, никогда не думала, что живы останетесь...
Медленно проплывают в мозгу эти слова, и еще медленнее уясняю я их значение.
— Пришел в себя... что значит: пришел в себя?..
Чувствую невероятную слабость во всем теле. Точнее не мое оно стало. И я сам, точно подмененный. Тихий какой-то и маленький. Будто свернулся в самом себе. Или точно затаил внутри что-то нежное и слабое. И боюсь неосторожным или резким движением погубить его. Весь я точно робкое пламя лампады, могущее светить только в тихом, недвижном воздухе.
День по-прежнему серый, тусклый. В окно вижу цепь далеких гор, покрытых снегом, и в первый раз задаю себе вопрос — что это за горы? Но уже в следующий момент это меня не интересует нисколько.
В бараке уже нет той тишины, что стояла здесь в первые дни. Сейчас барак полон стонов, ругательств, бессмысленных выкриков бредящих больных. Но еще не вижу никого. И не хочу видеть. Полное равнодушие ко всему, что вне меня. Бессознательно прислушиваюсь ко всему, что творится в бараке, улавливая хлопанье дождя за стеною, бормотание бредящих, шепот сестры, но все это не затрагивает, не интересует меня, проходит мною не осознанное.
Сильно болит голова, но как-то по-новому, непривычно, точно она у меня пустая. Точно выкачали оттуда все и потому больно, остро чувствую черепные кости.
Часто подходит сестра, — то запишет что-то на бумажке, прикрепленной к спинке моей койки, то поправит вылезающую из матраса солому, а то — высвободив из-под шинели руку, засучивает рукав рубашки, и тогда я чувствую в руке короткий укол.
Видел около себя человека в белом халате. Сестра ему что-то говорила. Разобрал только одно слово — сердце. Уходя, человек в белом халате крикнул сестре:
— Продолжайте!
О чем это они?.. Не о том ли, что так бережно храню я?..
Сестра положила мне под голову что-то мягкое, нежное, что напомнило мне детство.
— Подушку вам принесла, — ласково говорит сестра, — ничего что маленькая: это моя «думка»...
Я молча смотрю на нее... — принесла, так принесла...
* * *
Много раз короткий день сменялся долгой ночью. Много раз нетерпеливо ожидал появление зари и с кроткой любовью следил я за схватками первых лучей с тьмою. Слушал стоны и бред больных. Слушал хлопанье дождя за стеною, который падал, казалось, не переставая. Прислушивался ко всему, что творилось в бараке, но ни на минуту не упускал из виду искорку жизни, что тлела во мне.
И тогда ко мне чаще обыкновенного подходила сестра. Чаще ощущал я уколы в руке. Санитары разжимали мне крепко стиснутые зубы, что-то делали с моим языком, что-то вливали мне в горло... После этого я всегда видел чудесные сны...
Сколько дней и ночей продолжалось такое состояние?.. Не знаю. Сестра, наверное, знала.
* * *
День сменялся ночью и приходил опять такой же унылый, больной. Менялись жильцы барака, а я все лежал на своей койке с разодранным матрасом, из которого уже давно вытрусилась солома, и все так же чутко прислушивался к тому, что происходило внутри меня; все так же был тих и мирен.
Но потом постепенно мною начало овладевать нервное возбуждение, какое-то беспокойство.
Начал ждать что-то. Что — не знаю, да и не старался узнать. Но это ожидание наполнило сердце тревогою. До сих пор такое мирное, тихое, оно начало как бы дрожать мелкой внутренней дрожью и быстро выталкивать в безжизненные капилляры струйки горячей крови.
Особенно сильно чувствовалась эта тревога, — это беспокойное, напряженное ожидание ночью, когда мало-помалу утихнут больные, и никто не мешает сосредоточить все вниманье на самом себе.
Тогда я нетерпеливо ожидаю что-то, что должно случится и что разрешит, наконец, какой-то вопрос, кружащий над моей койкою с того самого дня, когда меня на нее бросили сербские солдаты и от разрешения которого зависит все...
Спал я обычно очень мало. Но однажды, утомленный ожиданьем, заснул крепче обыкновенного и в первый раз пропустил появление рассвета.
Внезапно проснулся, и крик радости вырвался из моей наболевшей груди, а по щекам полились слезы...
— Солнышко!..
Это ты, мое любимое, наконец, вернулось ко мне! Это тебя с такой мучительной тревогою ожидал я все эти дни! Это твой поцелуй пробудил меня, а теплые лучи твои легкой тканью победившей жизни покрыли исхудалое тело мое!..
— Солнышко... Солнышко... — шепчу я и смеюсь и плачу... протягивая руки к нему...
— Солнышко...
— Чему это вы так блаженно улыбаетесь? — спрашивает сестра.
— Солнышку, — не стыдясь своих слез, отвечаю ей.
— Вы правы, кризис у вас прошел...
— Ах, какой там кризис, какой кризис! — думаю я, — когда это — солнышко!
И чувствую, как теплит оно меня, как светлой радостью вливается в душу и будит в ней целые стаи надежд... Слышу, как шепчет оно золотым устами лучей своих.
— Будешь жить... Будешь жить...
(продолжение следует)
журнал Вольное казачество
№ 14 стр. 3-5
Куртин В. А.
Тифозный барак
— Слава Богу, наконец-то вы пришли в себя,— говорит сестра, подсовывая мне под мышку термометр, — семнадцать дней были без памяти, никогда не думала, что живы останетесь...
Медленно проплывают в мозгу эти слова, и еще медленнее уясняю я их значение.
— Пришел в себя... что значит: пришел в себя?..
Чувствую невероятную слабость во всем теле. Точнее не мое оно стало. И я сам, точно подмененный. Тихий какой-то и маленький. Будто свернулся в самом себе. Или точно затаил внутри что-то нежное и слабое. И боюсь неосторожным или резким движением погубить его. Весь я точно робкое пламя лампады, могущее светить только в тихом, недвижном воздухе.
День по-прежнему серый, тусклый. В окно вижу цепь далеких гор, покрытых снегом, и в первый раз задаю себе вопрос — что это за горы? Но уже в следующий момент это меня не интересует нисколько.
В бараке уже нет той тишины, что стояла здесь в первые дни. Сейчас барак полон стонов, ругательств, бессмысленных выкриков бредящих больных. Но еще не вижу никого. И не хочу видеть. Полное равнодушие ко всему, что вне меня. Бессознательно прислушиваюсь ко всему, что творится в бараке, улавливая хлопанье дождя за стеною, бормотание бредящих, шепот сестры, но все это не затрагивает, не интересует меня, проходит мною не осознанное.
Сильно болит голова, но как-то по-новому, непривычно, точно она у меня пустая. Точно выкачали оттуда все и потому больно, остро чувствую черепные кости.
Часто подходит сестра, — то запишет что-то на бумажке, прикрепленной к спинке моей койки, то поправит вылезающую из матраса солому, а то — высвободив из-под шинели руку, засучивает рукав рубашки, и тогда я чувствую в руке короткий укол.
Видел около себя человека в белом халате. Сестра ему что-то говорила. Разобрал только одно слово — сердце. Уходя, человек в белом халате крикнул сестре:
— Продолжайте!
О чем это они?.. Не о том ли, что так бережно храню я?..
Сестра положила мне под голову что-то мягкое, нежное, что напомнило мне детство.
— Подушку вам принесла, — ласково говорит сестра, — ничего что маленькая: это моя «думка»...
Я молча смотрю на нее... — принесла, так принесла...
* * *
Много раз короткий день сменялся долгой ночью. Много раз нетерпеливо ожидал появление зари и с кроткой любовью следил я за схватками первых лучей с тьмою. Слушал стоны и бред больных. Слушал хлопанье дождя за стеною, который падал, казалось, не переставая. Прислушивался ко всему, что творилось в бараке, но ни на минуту не упускал из виду искорку жизни, что тлела во мне.
И тогда ко мне чаще обыкновенного подходила сестра. Чаще ощущал я уколы в руке. Санитары разжимали мне крепко стиснутые зубы, что-то делали с моим языком, что-то вливали мне в горло... После этого я всегда видел чудесные сны...
Сколько дней и ночей продолжалось такое состояние?.. Не знаю. Сестра, наверное, знала.
* * *
День сменялся ночью и приходил опять такой же унылый, больной. Менялись жильцы барака, а я все лежал на своей койке с разодранным матрасом, из которого уже давно вытрусилась солома, и все так же чутко прислушивался к тому, что происходило внутри меня; все так же был тих и мирен.
Но потом постепенно мною начало овладевать нервное возбуждение, какое-то беспокойство.
Начал ждать что-то. Что — не знаю, да и не старался узнать. Но это ожидание наполнило сердце тревогою. До сих пор такое мирное, тихое, оно начало как бы дрожать мелкой внутренней дрожью и быстро выталкивать в безжизненные капилляры струйки горячей крови.
Особенно сильно чувствовалась эта тревога, — это беспокойное, напряженное ожидание ночью, когда мало-помалу утихнут больные, и никто не мешает сосредоточить все вниманье на самом себе.
Тогда я нетерпеливо ожидаю что-то, что должно случится и что разрешит, наконец, какой-то вопрос, кружащий над моей койкою с того самого дня, когда меня на нее бросили сербские солдаты и от разрешения которого зависит все...
Спал я обычно очень мало. Но однажды, утомленный ожиданьем, заснул крепче обыкновенного и в первый раз пропустил появление рассвета.
Внезапно проснулся, и крик радости вырвался из моей наболевшей груди, а по щекам полились слезы...
— Солнышко!..
Это ты, мое любимое, наконец, вернулось ко мне! Это тебя с такой мучительной тревогою ожидал я все эти дни! Это твой поцелуй пробудил меня, а теплые лучи твои легкой тканью победившей жизни покрыли исхудалое тело мое!..
— Солнышко... Солнышко... — шепчу я и смеюсь и плачу... протягивая руки к нему...
— Солнышко...
— Чему это вы так блаженно улыбаетесь? — спрашивает сестра.
— Солнышку, — не стыдясь своих слез, отвечаю ей.
— Вы правы, кризис у вас прошел...
— Ах, какой там кризис, какой кризис! — думаю я, — когда это — солнышко!
И чувствую, как теплит оно меня, как светлой радостью вливается в душу и будит в ней целые стаи надежд... Слышу, как шепчет оно золотым устами лучей своих.
— Будешь жить... Будешь жить...
(продолжение следует)
журнал Вольное казачество
№ 14 стр. 3-5
Комментариев нет:
Отправить комментарий