5-я часть
Куртин В. А.
Крым — Далмация
(записки)
Лемнос
Безлюдный, пустынный остров. Невысокие, резко выраженного вулканического характера, горы. Между ними сплошные груды серого камня. За широким заливом белеет маленький греческий город Мудроc.
В том месте, где нас будут высаживать кроме двух, трех австралийских домиков, да сиротливо торчащих на пригорке нескольких круглых палаток — никаких строений.
23 ноября поздно вечером высадились. Дул пронизывающий северо-восточный ветер, от которого мы укрывались за прибрежными камнями. В поисках укромного местечка долго бродили в темноте по берегу, спотыкаясь то о камни, то о спящих, ранее нас высадившихся казаков. Недовольно, даже сердито шумело море, обдавая нас холодными брызгами... С парохода на берег высаживались все новые толпы...
Взобравшись на гору, случайно набрел на большую палатку, куда и забрался, не обращая внимания на протесты лежащей там компании. Втиснувшись в плотный ряд спящих, кое-как вылежал до утра, ворочаясь с боку на бок и в кровь расчесывая искусанное вшами тело.
Утром французы выдали нам палатки: на 12 человек — круглую маленькую, на 40 — большую, в виде домика.
В числе 12 случайно сгруппировавшихся офицеров поселился в круглой палатке и я. Приколыши нельзя было забить и потому полотнища просто прикрепили камнями. Подстилки, конечно, не было. Лежали на голом камне. Холодно, неуютно, тесно...
Днем еще было сносно: ветер дул не с такой силою, как ночью, сквозь брезент пригревало солнце...
Днем мы раздевались и занимались истреблением вшей. Обыкновенно около 11—12 часов дня, когда уже можно было снять френчи и рубахи, раздавалась команда «старшего» нашей палатки, полковника Д.:
— К бою готовсь!
Мы все (в том числе и сам «старший») быстро раздевались.
— Начинай!
Следовала вторая команда. И мы — «начинали».
Те, кто регистрировал убитых на своем теле и платье, утверждали, что за один такой «присест» им удавалось убивать по 300 штук вшей... Дальше убивать не могли — от усталости.
Разумеется, и у меня их было не меньше, только я «своих» не считал.
Продукты мы получали на руки и сами должны были изыскивать способы и средства для варки. По острову валялось множество банок из-под керосина: из них мы смастерили себе мангал, а уголь крали у французов.
День проходил в приготовлении пищи, в охоте на вшей, в получении продуктов... Отдыхали после пароходной трюмной вони... Но зато ночи... Ночи были ужасны.
Ночью ветер переходил в свирепую бурю, трепал полотнищами палатки, часто срывал ее совсем, засыпая нас пылью и мелкими камнями. И, казалось, пел нам, что все мы — обреченные... А внизу глухо, сердито рокотало море.
Тесно прижавшись друг к другу, ворочаясь, дрожа от холода — прислушивались мы к вою бури, а в голове назойливо копошились вопросы:
— А что же дальше?
— Кто мы?
Сзади кровавая бестолковщина, а впереди? Чего ожидать? К чему готовиться? Какой смысл в нашем сидении на острове?.. Отдохнуть, разобраться... А потом? Потом — на Кубань... Как, с кем, на какие средства?..
Выбросили нас на пустынный остров, окружили зуавами и колючей проволокой... Кто мы?.. Военнопленные, интернированные?.. Сможем ли мы здесь отдохнуть — на голодных галушках и... и вот в таких вшах?.. Оружие у нас отобрали. Винтовки сдали еще в Константинополе. С нами здесь 4 орудия, но затворы от них у французов.
От этих вопросов, ответа на которые не находишь, еще холоднее и тоскливее кажется в палатке; ночь невыносимо длинна... В душу заползает отчаянье, нашептывающее то мысль о самоубийстве, то фантастические планы бегства на материк.
Один по одному и целыми толпами от лагеря к лазарету тянуться больные. Возвращаются немногие. Сыпной и возвратный тиф вырывали в день по несколько человек. Появились даже случаи черной оспы.
С первого же дня на острове установилась отвратительная, внешне показная, палочная дисциплина. Цук и муштра пышным цветом расцвели на каменистой почве Лемноса. Развели шпионаж, появилось «слово и дело», пошли «подтягивания», козыряния (лихо!), шагистика. За «небрежное» отдание чести генералам, офицеров сажали под арест. Тому же, кто «прозевал» генерала, грозили чуть ли не каторжные работы. Дисциплинарные взыскания сыпались как из мешка. Был учрежден военно-полевой суд под председательством Г. X. Косякина. На первом же заседании это судилище упрятало в французскую плавучую тюрьму полк. Кел... на 4 года за то, что тот «когда-то» закурил у иллюминатора парохода «Владимир». Туда же были упрятаны несколько мальчиков казаков, стянувших у французов краюху хлеба, и несколько юнкеров, разобравших ящик галет.
Лемнос и для казаков и для офицеров был страшном зачумленным островом, на котором царили тиф, голод, вши и бессмысленная муштра с «лихим» козырянием...
Все высаженные на Лемносе были поделены на 2 группы: «строевые части» и «беженцы». Попасть из второй группы в первую было очень легко и просто, но из первой во вторую — никак. А, конечно, гораздо больше было тех, кто мечтал о «свободной» беженской жизни, чем о занятиях «пеших по конному» и лихом козыряньи с дружным ответом на ходу:
— Здражлавашприство!
Все старые документы, удостоверяющие принадлежность к той или иной категории, были объявлены недействительными. Учреждены были новые комиссии. В своем рвении «увеличить» строевые части, эти комиссии доходили до того, что «выписывали» из «беженцев» полных инвалидов...
У «беженца» была хоть какая-нибудь надежда удрать с Лемноса, а у «строевика» не было и этого проблематичного утешения.
В «ловчении» удрать с Лемноса казаки доходили до совершенства. Были и такие, что на маленьких весельных лодочках отваживались бежать на материк.
Генерал Фостиков, командир Кубанского корпуса, с первого же дня энергично принялся за всякие переформирования; назначал новых командиров частей, сколачивал полки, батареи, повел усиленные занятия «пеших по конному»...
Туча генералов, мечтавших жить на Лемносе на положении командиров бригад и начальников дивизий и получать от французов содержание по занимаемой должности, жестоко разочаровались и с первым же пароходом «словчились» с Лемноса от своих частей...
Распоряжались на острове французы, сменившие англичан.
28 ноября на пароходе «Россия» словчился и я. Никогда не забуду какими, полными зависти, глазами смотрели на отходящий пароход остающиеся на острове...
Побывал в Галлиполи. Здесь настоящее армейское царство. Полуразрушенный город напоминает небольшой городишко, находящийся недалеко от линии какого либо фронта. Всюду френчи, шинели и шпоры. Исключительно русская речь. Даже мальчишки греки и те кричат:
— Карашо товар! Дешов товар!
30 ноября опять Константинополь. Опять смотрю на маячащие вдалеке минареты столицы мира.
На «России» почти исключительно донские казаки и калмыки. Кубанцев мало. Небольшой отряд украинцев... Жили мы так же тесно, как и на «Владимире». Разница была лишь в том, что здесь вшей и тифозно-больных было еще больше. Я ехал в компании крупнейших кубанских помещиков «тавричан». Сейчас они были «богаты», как и я...
Кто и что должны были делать с нами, мы не знали. Как слух передавали, что нас отвезут или на Принцевы острова или в Алжир. Ни то, ни другое мне не улыбалось. Да и остальным тоже. Острова я уже видал, а путешествие в Алжир на грязной, вшивой лохани, переполненной больными тифом людьми... Нет, уж лучше сразу — за борт!..
Я был настолько грязен, настолько искусан вшами, а расчесанное тело так зудело, горело, что единственным моим желанием, заглушавшим все остальные, было — попасть в баню. Как можно скорее — в баню. Да и все остальные «беженцы» грезили баней, говорили только о бане. Все, кто еще мог самостоятельно двигаться, измышляли, как бы поскорей вырваться из этого стонущего, вшивого котла. Я решил сбежать с парохода, отколоться от массы, отделаться от грязных, провонявшихся, озлобленных на весь мир людей, а потом уж думать, что делать с собою. Первая цель — баня. А потом — видно будет.
Дня через три — четыре после нашего прибытия в Константинополь, к «России» подошел катер, развозивший по лазаретам тифозно-больных. Я «словчился» на этот катер и вечером того же дня был на берегу Босфора во французском распределительном пункте. Оставалось удрать из пункта и я — в бане! Увы, лишь только мы ступили на берег — нас окружили зуавы и с этого момента держали нас в своих проволочных колючих объятьях...
Нас вогнали в длинный сарай, где мы, раскинув бурки, повалились спать, радуясь, что можем, наконец, расправить онемевшие члены. Вскоре в сарай впорхнули нарядные француженки — сестры милосердия, а за ними санитары с баками и подносами. На подносах были бутерброды и чашки, а в баках кофе.
Сестры, обворожительно улыбаясь, раздавали нам бутерброды и кофе и искренно огорчались, когда какой-нибудь угрюмый «Le cozaque» упрямо отказывался от du pain’а или du caffe. Матросы, помогавшие сестрам, оказались симпатичными ребятами и с особым удовольствием рассказывали, как их крейсер обстреливал Ялту, по занятии ее большевиками.
В 9 ч. вечера нас на санитарных автомобилях перевезли на другую окраину города в главный госпиталь для тифозно-больных...
(продолжение следует)
журнал Вольное казачество
№ 60 стр. 17-20
Куртин В. А.
Крым — Далмация
(записки)
Лемнос
Безлюдный, пустынный остров. Невысокие, резко выраженного вулканического характера, горы. Между ними сплошные груды серого камня. За широким заливом белеет маленький греческий город Мудроc.
В том месте, где нас будут высаживать кроме двух, трех австралийских домиков, да сиротливо торчащих на пригорке нескольких круглых палаток — никаких строений.
23 ноября поздно вечером высадились. Дул пронизывающий северо-восточный ветер, от которого мы укрывались за прибрежными камнями. В поисках укромного местечка долго бродили в темноте по берегу, спотыкаясь то о камни, то о спящих, ранее нас высадившихся казаков. Недовольно, даже сердито шумело море, обдавая нас холодными брызгами... С парохода на берег высаживались все новые толпы...
Взобравшись на гору, случайно набрел на большую палатку, куда и забрался, не обращая внимания на протесты лежащей там компании. Втиснувшись в плотный ряд спящих, кое-как вылежал до утра, ворочаясь с боку на бок и в кровь расчесывая искусанное вшами тело.
Утром французы выдали нам палатки: на 12 человек — круглую маленькую, на 40 — большую, в виде домика.
В числе 12 случайно сгруппировавшихся офицеров поселился в круглой палатке и я. Приколыши нельзя было забить и потому полотнища просто прикрепили камнями. Подстилки, конечно, не было. Лежали на голом камне. Холодно, неуютно, тесно...
Днем еще было сносно: ветер дул не с такой силою, как ночью, сквозь брезент пригревало солнце...
Днем мы раздевались и занимались истреблением вшей. Обыкновенно около 11—12 часов дня, когда уже можно было снять френчи и рубахи, раздавалась команда «старшего» нашей палатки, полковника Д.:
— К бою готовсь!
Мы все (в том числе и сам «старший») быстро раздевались.
— Начинай!
Следовала вторая команда. И мы — «начинали».
Те, кто регистрировал убитых на своем теле и платье, утверждали, что за один такой «присест» им удавалось убивать по 300 штук вшей... Дальше убивать не могли — от усталости.
Разумеется, и у меня их было не меньше, только я «своих» не считал.
Продукты мы получали на руки и сами должны были изыскивать способы и средства для варки. По острову валялось множество банок из-под керосина: из них мы смастерили себе мангал, а уголь крали у французов.
День проходил в приготовлении пищи, в охоте на вшей, в получении продуктов... Отдыхали после пароходной трюмной вони... Но зато ночи... Ночи были ужасны.
Ночью ветер переходил в свирепую бурю, трепал полотнищами палатки, часто срывал ее совсем, засыпая нас пылью и мелкими камнями. И, казалось, пел нам, что все мы — обреченные... А внизу глухо, сердито рокотало море.
Тесно прижавшись друг к другу, ворочаясь, дрожа от холода — прислушивались мы к вою бури, а в голове назойливо копошились вопросы:
— А что же дальше?
— Кто мы?
Сзади кровавая бестолковщина, а впереди? Чего ожидать? К чему готовиться? Какой смысл в нашем сидении на острове?.. Отдохнуть, разобраться... А потом? Потом — на Кубань... Как, с кем, на какие средства?..
Выбросили нас на пустынный остров, окружили зуавами и колючей проволокой... Кто мы?.. Военнопленные, интернированные?.. Сможем ли мы здесь отдохнуть — на голодных галушках и... и вот в таких вшах?.. Оружие у нас отобрали. Винтовки сдали еще в Константинополе. С нами здесь 4 орудия, но затворы от них у французов.
От этих вопросов, ответа на которые не находишь, еще холоднее и тоскливее кажется в палатке; ночь невыносимо длинна... В душу заползает отчаянье, нашептывающее то мысль о самоубийстве, то фантастические планы бегства на материк.
Один по одному и целыми толпами от лагеря к лазарету тянуться больные. Возвращаются немногие. Сыпной и возвратный тиф вырывали в день по несколько человек. Появились даже случаи черной оспы.
С первого же дня на острове установилась отвратительная, внешне показная, палочная дисциплина. Цук и муштра пышным цветом расцвели на каменистой почве Лемноса. Развели шпионаж, появилось «слово и дело», пошли «подтягивания», козыряния (лихо!), шагистика. За «небрежное» отдание чести генералам, офицеров сажали под арест. Тому же, кто «прозевал» генерала, грозили чуть ли не каторжные работы. Дисциплинарные взыскания сыпались как из мешка. Был учрежден военно-полевой суд под председательством Г. X. Косякина. На первом же заседании это судилище упрятало в французскую плавучую тюрьму полк. Кел... на 4 года за то, что тот «когда-то» закурил у иллюминатора парохода «Владимир». Туда же были упрятаны несколько мальчиков казаков, стянувших у французов краюху хлеба, и несколько юнкеров, разобравших ящик галет.
Лемнос и для казаков и для офицеров был страшном зачумленным островом, на котором царили тиф, голод, вши и бессмысленная муштра с «лихим» козырянием...
Все высаженные на Лемносе были поделены на 2 группы: «строевые части» и «беженцы». Попасть из второй группы в первую было очень легко и просто, но из первой во вторую — никак. А, конечно, гораздо больше было тех, кто мечтал о «свободной» беженской жизни, чем о занятиях «пеших по конному» и лихом козыряньи с дружным ответом на ходу:
— Здражлавашприство!
Все старые документы, удостоверяющие принадлежность к той или иной категории, были объявлены недействительными. Учреждены были новые комиссии. В своем рвении «увеличить» строевые части, эти комиссии доходили до того, что «выписывали» из «беженцев» полных инвалидов...
У «беженца» была хоть какая-нибудь надежда удрать с Лемноса, а у «строевика» не было и этого проблематичного утешения.
В «ловчении» удрать с Лемноса казаки доходили до совершенства. Были и такие, что на маленьких весельных лодочках отваживались бежать на материк.
Генерал Фостиков, командир Кубанского корпуса, с первого же дня энергично принялся за всякие переформирования; назначал новых командиров частей, сколачивал полки, батареи, повел усиленные занятия «пеших по конному»...
Туча генералов, мечтавших жить на Лемносе на положении командиров бригад и начальников дивизий и получать от французов содержание по занимаемой должности, жестоко разочаровались и с первым же пароходом «словчились» с Лемноса от своих частей...
Распоряжались на острове французы, сменившие англичан.
28 ноября на пароходе «Россия» словчился и я. Никогда не забуду какими, полными зависти, глазами смотрели на отходящий пароход остающиеся на острове...
Побывал в Галлиполи. Здесь настоящее армейское царство. Полуразрушенный город напоминает небольшой городишко, находящийся недалеко от линии какого либо фронта. Всюду френчи, шинели и шпоры. Исключительно русская речь. Даже мальчишки греки и те кричат:
— Карашо товар! Дешов товар!
30 ноября опять Константинополь. Опять смотрю на маячащие вдалеке минареты столицы мира.
На «России» почти исключительно донские казаки и калмыки. Кубанцев мало. Небольшой отряд украинцев... Жили мы так же тесно, как и на «Владимире». Разница была лишь в том, что здесь вшей и тифозно-больных было еще больше. Я ехал в компании крупнейших кубанских помещиков «тавричан». Сейчас они были «богаты», как и я...
Кто и что должны были делать с нами, мы не знали. Как слух передавали, что нас отвезут или на Принцевы острова или в Алжир. Ни то, ни другое мне не улыбалось. Да и остальным тоже. Острова я уже видал, а путешествие в Алжир на грязной, вшивой лохани, переполненной больными тифом людьми... Нет, уж лучше сразу — за борт!..
Я был настолько грязен, настолько искусан вшами, а расчесанное тело так зудело, горело, что единственным моим желанием, заглушавшим все остальные, было — попасть в баню. Как можно скорее — в баню. Да и все остальные «беженцы» грезили баней, говорили только о бане. Все, кто еще мог самостоятельно двигаться, измышляли, как бы поскорей вырваться из этого стонущего, вшивого котла. Я решил сбежать с парохода, отколоться от массы, отделаться от грязных, провонявшихся, озлобленных на весь мир людей, а потом уж думать, что делать с собою. Первая цель — баня. А потом — видно будет.
Дня через три — четыре после нашего прибытия в Константинополь, к «России» подошел катер, развозивший по лазаретам тифозно-больных. Я «словчился» на этот катер и вечером того же дня был на берегу Босфора во французском распределительном пункте. Оставалось удрать из пункта и я — в бане! Увы, лишь только мы ступили на берег — нас окружили зуавы и с этого момента держали нас в своих проволочных колючих объятьях...
Нас вогнали в длинный сарай, где мы, раскинув бурки, повалились спать, радуясь, что можем, наконец, расправить онемевшие члены. Вскоре в сарай впорхнули нарядные француженки — сестры милосердия, а за ними санитары с баками и подносами. На подносах были бутерброды и чашки, а в баках кофе.
Сестры, обворожительно улыбаясь, раздавали нам бутерброды и кофе и искренно огорчались, когда какой-нибудь угрюмый «Le cozaque» упрямо отказывался от du pain’а или du caffe. Матросы, помогавшие сестрам, оказались симпатичными ребятами и с особым удовольствием рассказывали, как их крейсер обстреливал Ялту, по занятии ее большевиками.
В 9 ч. вечера нас на санитарных автомобилях перевезли на другую окраину города в главный госпиталь для тифозно-больных...
(продолжение следует)
журнал Вольное казачество
№ 60 стр. 17-20
Комментариев нет:
Отправить комментарий